Ленинград.
Непросто складывалась судьба ученицы старших классов Ларисы после ареста ее отца – Семена Васильевича. Она и ее мама Нина Евгеньевна в одночасье стали людьми второго сорта – членами семьи врага народа. В комсомол не приняли. Казалось бы, все: жизнь перечеркнута, но женщины решили не сдаваться. После выпускного вечера они собрались на семейный совет, чтобы решить, что делать дальше. Семен Васильевич и Нина Евгеньевна учились в Ленинграде. Культурная столица оказала особое влияние на формирование их, как личностей и мама настаивала, чтобы дочь ехала поступать в институт не в Минск или Москву, а именно в Ленинград. Лариса захотела поступать в медицинский, на что мама сказала, что поступить туда трудно – огромный конкурс и готовиться надо прямо с завтрашнего дня. Все лето ушло на упорную зубрежку и, в результате Лариса поступила в мединститут.
При первой встрече Ленинград показался Ларисе не таким, каким она узнала его потом. Выйдя из вагона, она обратила внимание на грязные, обшарпанные стены, окружающих вокзал зданий. Не таким она видела культурную столицу в своих мечтах. Как-то стало неприятно, но встречавший ее друг детства, утешал, что это первое впечатление, оно пройдет. И правда, утренняя поездка по раннему безлюдному городу показала его грандиозность.
Лариса поселилась у маминых, еще витебских друзей – Соловьевых, Екатерины Владимировны и Карпа Михайловича, которые переехали в Ленинград до тридцать седьмого года и таким образом выпали из сетей «хапуна». Карп Михайлович, хороший математик, преподавал в военном училище, хитроватый, грубоватый, но добрый человек. Его жена – остроумная до ехидности, разумная, развитая более мужа, женщина. Оба приняли Ларису по-родственному. Его девушка называла по имени отчеству, а ее – тетя Катя. У них же она и столовалась. Дети их – Игорь и Вадик так же хорошо приняли ее. Игорь вскоре поступил в артиллерийское училище, а Вадик учился в школе. Вадька, умный не по годам бесенок, маленький, щуплый, в свои годы знавший о жизни гораздо больше, чем предполагалось. Лариса полюбила его, как братишку. Старший был похож на отца, но с маминым остроумием. Вспыльчив, несдержан. В семье он бывал не часто.
Первый курс института захлестнул новыми впечатлениями. Новые лица одногруппников вскоре стали почти родными. Старинная анатомичка, царство профессора Привеса. Ассистент кафедры, ставивший оценки по настроению. Баранки ели тут же, рядом с этими несчастными останками бывших людей. Здесь же Лариса отдала дань соблазнам студенчества – выкурила несколько папирос, но не понравилось, не пристрастилась. Полутемные аудитории с высокими потолками и массивными дверями, лекционный зал амфитеатром, все было в новинку. Из одной аудитории после лекции один курс выходит, другой заходит, стремясь занять места получше – шум, смех, толкотня. Преподаватели с улыбками сторонятся по стеночкам. Кафедры размещались на Аптекарском острове и туда ходили по набережной мимо ботанического сада. Груды желтых листьев лежали под ногами. Как они шуршали, какой горько-сладкий запах увядания шел от них! А первые дни ноября с инеем по утрам! Сплошная поэзия. Это всюду хорошо, но в Ленинграде особенно.
На кафедре гистологии ассистент Мария Ивановна, на обыкновенной старой шапке доходчиво объясняла строение зародыша с его экто, мезо и энтодермой. На лекциях стали показывать цветные диапозитивы, что тоже было в новинку.
Зима в городе прошла под влиянием финской кампании: внезапно опустевшие магазины, синий свет по вечерам, затемнение на улицах, фосфористые значки на прохожих и жуткие морозы. Однажды Лариса в магазине на площади Льва Толстого наблюдала такую сцену. Двое мужчин: один большой, пьяный, плачущий, вспоминающий убитых им финнов и кающийся в этом и другой помоложе, маленький, очень бережно уговаривающий первого успокоиться, забыть, мол, ты не виноват, так было надо…
Некоторые студентки в разговоре нередко жаловались на скуку жизни молодежи, а Лариса не скучала. В отличие от однокурсниц, которые, в основном, в свободное время лежали по кроватям в общежитии, она стремилась побольше увидеть, познать, запомнить, для чего много ходила по Ленинграду, вызывая удивление подруг. Город манил ее своей значительностью, торжественностью, историчностью даже камней под ногами, не говоря уже об улицах, зданиях и мостах. Она с радостью ходила в Русский музей и Эрмитаж, филармонию и Салтыковскую библиотеку, театры. Только студенческих вечеринок на ее долю почти не пришлось.
Мединститут и общежитие, куда Лариса переехала со временем, располагались на Петроградской стороне. Ее девушка хорошо изучила. Больница Эрисмана с тенистым парком. Улица и площадь Льва Толстого, здесь же жили и Соловьевы. Кино «Арс», аптека, магазины, удобные для студентов. Большой проспект, по которому гуляли чаще, чем по Кировскому. Какая масса магазинов была на нем. Вежливые продавцы. Много продуктов, сметана, которую отпускали как масло – в бумагу, яйца с датой, чего в Витебске и в помине не было. Множество лакомств. Много дешевых диетических столовых. Среди прохожих встречались явно дореволюционные лица – старушка с удивительными фиалковыми глазами, наверное красавица в молодости, блиставшая на балах.
Дома у подруг – ленинградок, Лариса видела прекрасную мебель красного дерева с редкими бронзовыми виньетками, остатки прежней роскоши эмигрировавших или сосланных буржуев. При взгляде на нее у девушки возникало особое чувство старины или историзма, которое появлялось так же при прикосновении к гранитным парапетам Невской набережной. Она часто посещала читальный зал библиотеки дворца Промкооперации – современного здания, где много стекла и внутри обширные помещения, со вкусом обставленные. Ей очень нравилась обстановка всеобщей углубленности в книги, настольные лампы, тишина, шелест страниц.
Прекрасен был Ботанический сад, зазывавший весной готовиться к экзаменам в тени его деревьев. Лариса любила это делать одна: заберется в укромный уголок и зубрит. У входа - поляны ярко-желтых тюльпанов, дальше высадки пестрых, красных и даже черных. Извилистые аллеи со скамейками, какой-то прудик, горка и тысячи разных растений.
Филармония ее влекла сильнейшим образом, хотя стипендии и маминых переводов на билеты порою не хватало. Концерты повергали в трепет: вся обстановка торжественности от стен с хорами, изумительных хрустальных люстр, множества погруженных в музыку меломанов. Мравинский, неповторимый, с седою головой и строгой манерой дирижировать. Там же, в филармонии слушала она Яхонтова, прекрасного чтеца-декламатора. Молодой, со светлыми золотистыми волосами, без аффектации, без дешевых надрывов, как-то очень бережно доносил он до слушателей стихи Есенина и Маяковского.
В Русском музее Лариса бывала несколько раз: ходила подолгу, знакомясь с его шедеврами. Чаще одна, так как, девочки-соседки по комнате что-то слабо поддавались уговорам сходить в музей.
Вся эта интересная, насыщенная событиями и информацией, студенческая жизнь в одночасье оборвалась коротким словом «война» и наступило совсем другое время…
Блокада.
После сдачи экзамена по истории партии Лариса, в компании однокурсниц, в благодушном настроении сидела на подоконнике в комнате общежития, болтая о пустяках. Вдруг кто-то пробежал по коридору и громко крикнул: «Война!»
Вскоре после этого учеба закончилась: всех девушек младших курсов мобилизовали на рытье окопов и противотанковых рвов. Привезли их в какую-то выселенную чухонскую деревню и поселили в сарае. Все оставлено, картошка в огородах в два кулака размером. Продуктов хватало и днем все казалось спокойным и даже интересным, а вот ночью они увидели зарево и глухие удары – бомбежка. Вот тут Лариса и поняла, что не на прогулку приехали.
Девушки самоотверженно копали в тяжелой каменистой земле, никому не нужные, как потом оказалось, рвы. Их обстреливали, через них летели снаряды дальше, а они по незнанию не боялись. Казалось, что их это не коснется, пока однажды осколок не пробил стоящее рядом ведро с водой. Кормили чечевичной похлебкой с мясом, было вкусно.
Однажды над ними разгорелся воздушный бой и один самолет загорелся и упал вдалеке, а в небе раскрылся парашют. Как им хотелось, чтобы это был немец! Схватив лопаты, все девушки побежали добивать врага, но ветром парашют унесло далеко и им пришлось вернуться к работе. Возвратились они с окопов в сентябре и не успели дойти до общежития, как бомбежка заставила их броситься на мостовую и ждать – убьет, или пронесет.
Первое время по возвращении с окопов, они, студентки уже третьего курса ходили в больницу Эрисмана помогать медперсоналу и на занятия. С передовой привозили раненых. Девушки не могли сдержать слез, видя на столе в холодном вестибюле больницы обнаженного, сложенного, как Бог, молодого парня с малюсенькой дырочкой против сердца. Операции он не подлежал и умирал. Смертная икота сотрясала его тело. Ему было холодно, но его никто даже не накрыл ничем. Кругом сновали медсестры, озабоченные своими многочисленными обязанностями и только девочки-студентки, не умея и не смея ничем ему помочь, провожали его ТУДА своими слезами.
Потом Лариса стала дежурной медсестрой – делала уколы, клизмы, кормила, подмывала, писала письма. Насмотрелась ужасов: мальчик, слепой, безногий и без кистей рук пробовал даже шутить с нею. На больницу падали бомбы и снаряды, а пищи и лекарств становилось с каждым днем все меньше.
Потом Лариса засела в общежитии и потянулось существование от получки ста двадцати пяти граммов хлеба до следующей получки. Русские девочки, пока можно было, в основном уехали, а те, кому некуда было – белоруски и украинки, остались. Лариса жила в комнате с однокурсницами. Спали по двое для «сугреву». Ее напарница периодически «умачивала» постель, опухла от голода. Разговоры велись только о еде. Кроме хлеба, ели дуранду – жмых подсолнечника, из которого пекли оладьи. Спасало то, что те девочки, которые имели счастье уехать, оставляли им свои талоны на хлеб, но это было крайне редко. Когда девушки из Ларисиной комнаты разъехались, ее приняли в свою комнату три девочки, даже не ее однокашницы. Лариса вздохнула: в комнате была буржуйка, во дворе раскопали под снегом спасение - угольную кучу. Стало тепло, можно было вымыться и главное, иметь кипяток. Когда начинал стучать метроном и сирены оповещали о воздушной тревоге, они не бегали в бомбоубежище, а доставали свои крохи и старались их съесть, пока не убило. Однажды Ларисе повезло попробовать бульон из кошки, мяса, конечно же, ей не досталось. В сентябре – октябре в институтской столовой давали щи из хряпы – зеленых верхних капустных листьев и суп из дрожжей, а в ноябре и этого не стало. Ленинградкам было легче: они меняли свои домашние вещи на съестное, а иногородним нечего было менять.
За хлебом ходили все вместе, долго стояли в очереди и получали общий кусок на два-три дня. Однажды идущий сзади парень попробовал отнять их хлеб, но общими усилиями девушкам удалось отбиться. Без этой малости они не выдержали бы и трех дней.
На занятия девушки не ходили, да и были ли те занятия? Никто из администрации института их не посещал, насчет эвакуации не говорил и девушки действовали в одиночку, добиваясь через райисполком выезда из Ленинграда. Будущее ужаснуло Ларису, когда она увидела первые трупы, лежащие на улице Льва Толстого. Старик в валенках, тепло одетый, лежал двое суток. На третьи он уже был без валенок и верхней одежды. Зимой из общежития выходили редко: к проруби за водой и за пайкой, а с боков улицы из сугробов то рука, то нога высовывается. Периодически власти города собирали эти мумии и грузовиками, как дрова, везли на Пискаревское кладбище.
В феврале Лариса решила пойти к Соловьевым, старинным друзьям ее родителей. Раньше терпела, не хотела их утруждать. Пришла и ужаснулась – двери настежь, в квартире разгром, мебели нет. Вот тут-то она испугалась по-настоящему, что не выдержит дальше в городе без поддержки и стала добиваться эвакуации.
Мартовской ночью, в набитой людьми машине по «дороге жизни» через Ладогу, Ларису без особых осложнений привезли в деревню Кабону, где и разместили в старой церкви. Осторожно накормили, что было радостно до слез и, посадив в теплушки, повезли на юг в Краснодарский край. Так начался следующий этап в жизни Ларисы – эвакуация.
Эвакуация.
Поезд шел на юго-восток, в Краснодарский край. По мере его движения природа вокруг оживала, веяло чудным запахом весенней земли, от чего на глаза Ларисы наворачивались слезы.
Печеная луковица, выменянная на остановке, была верхом блаженства. На остановках кормили, иногда мыли в бане, но вши все равно одолевали – весь эшелон «искался».
До Борисоглебска Лариса ехала с подругой, а дальше одна. Наконец, привезли эвакуированных на Кубань и расселили по станицам и хуторам. Лариса попала на хутор Бойко-Понура. В Белоруссии и Литве хутор – один дом, один хозяин. Там это целая деревня, а станица это тысячи дворов на разных улицах. Определили в огородную бригаду к одному пожилому греку. Стала девушка постепенно отъедаться белым пшеничным хлебом, картошкой. Ела даже по ночам, чем несказанно удивляла еще одну эвакуированную семью коренных ленинградок, которым было что менять на продукты в блокаду и они не голодали, как приезжие студенты. Ларису их удивление очень обижало. Вскоре поспели огурцы и помидоры, что позволило восполнить дефицит витаминов, и девушка стала восстанавливать потерянный вес.
Однако вскоре началось наступление немцев на Северный Кавказ и Кубань. Пришлось уезжать дальше в тыл. Лариса подружилась с эвакуированной семьей военного. Он где-то воевал, а жена и сын Вова с культяпками вместо пальцев, которые отморозил еще в Ленинграде, приписали через военкомат девушку к себе. Им выдали подводу и пару коняг со сбитыми спинами, показали примерное направление движения и без карты, без настоящих мужчин-защитников, три «бидарки» поехали, где дорогами, где по бездорожью. Ехали степями, по предгорьям Кавказа. Какие травы, небо, воздух, синие горы вдали! Ночевали под открытым небом, как цыгане. Это было прекрасно, хоть и страшно порой. Боялись местных, боялись дезертиров, всего боялись. Потом у них осталась одна лошадь, другую реквизировали. Позже и эту забрал военкомат. Пришлось делать «сидор» и тащить на себе свое имущество. Стало опять страшно голодно – ели отварные кукурузные початки, выменянные у местных на тряпку.
Потом ехали на попутных или шли пешком. Всякого хватало в пути, и плохого, и хорошего. Однажды Лариса ехала на возу и вдруг кнутом ее кто-то ожег. Это со встречного воза какой-то шутник приложился. А в другой раз с соседней машины молодые ребята набросали ей яблок и кукурузы – сами, без ее просьбы. Вовина мама выдавала девушку за дочь и нередко выручала, в том числе и от приставаний сексуально озабоченных военных.
Страшно было лежать на обочине шоссе где-то под Туапсе, когда немецкий самолет подвесил «лампу» и ждать: будут бомбить или нет, ведь вокруг войска. От побережья Черного моря они, наконец, добрались до Каспия, где сели на пароход, доставивший их в Красноводск. В пути Лариса в полной мере познала, что такое морская болезнь и сошла на берег еле живая. Затем сели в поезд на Ташкент.
В Ашхабаде бедную Ларису сделали еще беднее. Она вышла в соседнее купе, а кто-то на глазах попутчиков схватил ее мешок и убежал. Больше всего девушка жалела семейные фотографии. В общем осталась в чем была, да еще ватное одеяло лежало отдельно. Смелая девушка с каким-то добровольным помощником на ходу поезда ходила по крышам вагонов, все искала вора, но тщетно. В то же время, никто кроме этих воров восточных, ее не обидел, не оскорбил, наоборот, люди помогали, чем могли.
Наконец Лариса добралась до Уфы, где жила ее родная тетя Поля с сыном Афанасием, работавшим заготовителем. Они приютили девушку на время. Она не раз ходила в военкомат, просилась в армию, но военком отправлял ее домой. Афанасий устроил ее на работу в местечке Яркеево, Илишевского района бухгалтером зооветучастка. Поселилась у местной одинокой женщины, муж которой к тому времени перестал писать с фронта. Трудно, голодно, тоскливо жилось ей. Одна юбка, плюшевая жакетка и старые болотные сапоги на ногах. А главное, никаких сведений о маме и бабушке, оставшихся в оккупированном Витебске.
Работая в глубинке, Лариса повидала башкирские степи. Яркеево – маленький поселок среди безбрежной, ровной как стол, степи. Человек идет, идет, станет совсем маленький, а все его видно. Небо высокое, восхитительно красивое. Богатейшие огороды, с картошкой в три кулака, мед, застывший в металлических подносах, гуси на каждом дворе. Башкирские избы с широчайшими лежаками у стен, укрытыми кошмами из войлока, на которых спит вповалку вся семья, а под ними складики всякой домашней утвари.
Собравшись вместе, несколько эвакуированных и местных девушек встретили Новый 1943 год. Жалкая была встреча, но хоть как то. Лариса возвращалась домой под защитой паренька из военкомата, долечивающегося здесь после ранения. Шли через базарную площадь и, вдруг неподалеку прошла большая собака. Провожатый схватился за кобуру, а собака, сверкнув глазами, быстро убежала. Это был волк.
Пришлось поездить по району с начальником зооветучастка Титаренко. Хоть и были у него чудные интеллигентные жена и теща, сам он был человеком с разбойничьими замашками. Военкомат регулярно спускал ему план поставки лошадей в армию. Из колхозов получить их было очень трудно, так он делал облавы по дорогам и у всех проезжающих «реквизировал» лошадей. Ему все сходило с рук, а местные башкиры его очень боялись.
Один случай чуть не заставил Ларису уверовать в Бога.
Им с хозяйкой нужны были дрова. Километров за двадцать от поселка был березовый массив, где с разрешения лесничества можно было взять уже заготовленные чурки. На резвом жеребце с дровнями Лариса поехала туда, нагрузила воз чудными, уже расколотыми пополам чурбаками и поехала назад. Где-то на середине дороги она упустила вожжи из рук и жеребец, почуяв волю, рысью побежал от нее. Девушка бежала за ним, пока не выбилась из сил, а он вскоре скрылся из виду. Она шла и плакала: зима - темнеет рано, деревень по пути нет, можно заблудиться. Коня волки могут съесть или башкиры переймут, зарежут, или просто не отдадут своему врагу Титаренко. И вдруг, километров через пять, она увидела стоящего коня. Вожжа попала под полоз и он стал. Вот тут она и подумала, что не обошлось без Божьей помощи.
Как-то, Титаренко начал склонять Ларису смухлевать в ведомостях, а она ни в какую. Он стал кричать на нее, а она в ответ. Наконец, он довел девушку до предела. Она схватила табуретку и как грохнет об пол. Стало тихо, и она ушла. Думала, что начальник ее выгонит, но потом его жена Ларисе сказала, что он страшно удивился ее упорству и сказал: «Молодец, все-таки, Лариса».
Задумываясь над своим будущим, Лариса рассудила, что степи, увалы, холмы, небо огромное, все это очень красиво, но лучше голодной учиться, чем попусту время терять. Послала документы в Уфимский мединститут, где ее зачислили на третий курс, и об одном жалела, что не сделала этого год назад. Из Яркеева она уехала в Уфу, взяв с собой пуд ржаной муки, который ее здорово выручил, ведь хлеб был по карточкам. Жила в комнате, где были эвакуированные, но с семьями, которые изредка подкармливали студентку картофелиной. А две красавицы-башкирки вообще не бедствовали, но едой никогда не делились. Упорно училась. На лесоповале, когда для института заготавливали дрова, Лариса подцепила малярию, которая мучила ее довольно долго. Летом студенток после третьего курса посылали в отдаленные села, где была вспышка септической ангины, от которой нередко наступала смерть.
Так проходила жизнь Ларисы в эвакуации, но главное, что вселило в нее надежду на то, что все будет хорошо, это известие из Москвы от двоюродной сестры, о том, что мама и бабушка в Витебске живы и здоровы. В 1944 году, как только немцев выгнали из Белоруссии, Лариса перебралась в Витебск.