Палата номер семь

 

Посвящается тем, кто помнит, как мы жили в СССР и тем, кто забыл и желает приукрасить "радости" быта, скрывать, а чаще - просто лгать.


Душанбе, 1981-ой год.

- Детей хотите?
Вежливый доктор в белом халате и шапочке поднялся с табурета и направился к раковине.
- В каком смысле? - спросил я.
- В прямом, вам нужна операция.
Он взял в руки белоснежное полотенце и тщательно вытер руки.
- Молодой человек, вам всего-то девятнадцать, у вас вся жизнь впереди.
Варикозное расширение вен-это не смертельно, через месяц - знать забудите.

Доктор Зельдман-хирург, золотые руки, повесился в Израиле в середине девяностых в результате депрессии. Никуда не брали на работу, даже фельдшером. Нет языка, нет работы. А язык после шестидесяти в голову не лез. Днём подметал улицы, вечерами пил.

Операцию назначили через две недели, в Центральной Городской больнице Караболо города Душанбе, столице Таджикской ССР.
Время зимних каникул, первая сессия политеха уже позади, за окном кружатся огромные хлопья снега, но не лежат, а тают, превращая всё вокруг в месиво.

Утром приехали в больницу, долго ждали в регистратуре, и наконец определили меня в палату на шестерых. Ничего особенного, обыкновенная палата - белая. Простыни застиранные, но целые.  Панцирные железные кровати, радио на полке в углу, у каждой кровати  тумбочка.
Честно скажу, что на операцию я попал по блату, племянник хирурга был другом моего родного дяди.  Анализы сделали  до госпитализации, чтобы я меньше времени в больничке валялся.
 
Итак, операция назначена на двенадцать часов дня, у меня трясутся поджилки, несмотря на то, что врачи свои и гарантируют положительный результат.
  11:45-ть, в палату зашёл санитар и попросил переодеться в балахон, мои вещи собрал в мешок и унёс. Затем вернулся с каталкой, помог мне на неё взобраться и выкатил в коридор.
Там его ждала медсестра. Они резво  схватили каталку и покатили её в сторону операционной. В коридоре было холодно, под балахон задувало. Вдруг медсестра, вспомнив что-то, остановила каталку, отпахнула полу балахона и заорала: "Он же не бритый!"
И уставившись на меня :  "Ты почему не бритый?"
Я ничего не понимая, провожу рукой по щеке, ну да, щетинка трёхдневная.
- Чё идиота из себя строишь, там почему не бритый? И она ткнула пальцем в лобок.
- А я не знал, мне никто не сказал, пытался оправдаться я, лёжа нагишом посреди коридора.
Сестра чертыхнулась и бросив каталку, ушла искать санитарку. Минут через десять она вернулась с бритвенным станком, лезвие которого видало не один лобок. На сухую, бурча себе под нос, сестра начала меня брить.  Из всех извращений, подобное " удовольствие" нельзя назвать удовольствием - кожа горела, тупая бритва рвала, а не резала.
Я, в шоке от происходящего, лежал без движения, как приколотый иглой жук.  Наконец пытка закончена и меня снова катят в операционную.

Хирурга ещё нет, он задерживается на другой операции.
Санитар с сестрой перекатили меня на стол, сняли балахон - я напоминал   плохо ощипанную курицу из кулинарии.
Появился анестезиолог.
- Кто ж его так побрил? Вместо здрасте, возмутился он.
- Не знаю, сам наверное. Невозмутимо ответила сестра, меня никто не о чём не спрашивал, как будто меня здесь нет, или я уже умер.
- Так, ну чё стоим, обеззараживаем. Обратился анестезиолог к сестре.
Та взяла длинные ножницы, намотала на них шмат ваты и окунула в бутыль с коричневой жидкостью, как выяснилось позже-йодом. Затем небрежно манипулируя, вертя моим "достоинством" во все стороны, она тщательно смазала всё вокруг и около.
 Сразу пришла на ум инквизиция, наверное так пытали еретиков.
 Я скрипел зубами от боли, "достоинство", и  всё вокруг него лишилось кожи-она слезала, как со змеи, скукоживалась и сшелушивалась.
 Много лет спустя я не раз задавался вопросом: неужели эту экзекуцию, если она была уж столь необходима, нельзя было сделать позже, когда пациент уже под наркозом?
Минут через двадцать пришёл хирург.
- Ну, как поживаем? Бодренько произнёс он. Потом перевёл взгляд вниз и замолчал.
- Быстро наркоз,  скомандовал хирург.
 Мне надели маску и комната закружилась, боль ушла, я провалился в чёрную бездну.

  Очнулся уже в палате. Рядом на стуле сидела мама, сквозь пелену я различал её лицо.
- Мама, ты самая красивая - еле разлепив губы, прошептал я.
Мама вздрогнула: Он бредит?
- Нет, я не брежу, пить хочу.
 Она промакивала мои губы смоченным в воде куском марли. Я очень тяжело выходил из-под наркоза - по блату мне дали не только маску, но и внутривенно. К вечеру я почувствовал, как анастезия отходит, а боль нарастает. Мама принесла с собой какие-то таблетки, я проглотил их не глядя.

Палата, как я говорил ранее, была на шестерых. Сегодня вспоминаю только троих.  Рустам, красавец - любовник, с почечной коликой.  Его готовили к операции, он лежал вторую неделю, чувствовал себя прекрасно, и каждую ночь приводил в палату разных медсестёр и нянечек, невзирая на возраст и внешность. Они загораживались стульями и бурно кувыркались, не обращая внимания на окружающих.

Второй - бывший военный, кажется майор. Тоже после операции, уже ходячий, готовился к выписке, в нашу палату его перевели за день до меня.

Третий - парнишка лет шестнадцати из Исфары, одного из дальних районов Таджикистана. Судя по всему сирота, к нему никто не приходил.
Его перевели в нашу палату после операции по удалению почки, он кричал ночами от боли, потом сорвав голос хрипел. В спине с чёрной от крови повязкой, зияла дыра. Его периодически возили на перевязки, после которых он трясся, как от озноба.
 
Первая ночь после операции прошла неплохо, я ничего не слышал, мамины таблетки приглушили боль. На следующий день возникла проблема-в туалет по-маленькому. Звал няню, ребята подсказали, надо рубль дать, иначе будешь долго звать.  Возникла ещё одна проблема: на проваленной кровати жутко болит спина, на боку лежать невозможно, шов болит, на спине - болит всё остальное. Подняться, поменять положение не могу, любое напряжение мышц отдаётся резкой болью в паху, ведь двенадцать сантиметров вены остались в тазике операционной.
Опять спасибо соседям по палате, привязали простынь к спинке кровати, скрутили в жгут, можно тянуть руками, не напрягая пресс.

Вторая ночь. Ромео привёл ночную сестру. Охи - ахи, под бесконечные стоны сироты. Утром в туалет ползком, полу-приседом, держась за плинтус. Обезболивающие свои, других нет.

Третья ночь. Ромео обнаглел, орал вдвоём с санитаркой, под стоны сироты. Майор бегал курить, я готов был всех задушить.
Днём разработали с майором план: он говорит ночной сестре, что мне плохо, я стараюсь подольше её задержать, а он проверяет журнал процедур. Оказалось, что пацану был выписан морфий, но его не колят, а в журнале отмечают, что процедура сделана. А сами воруют наркотик, наверное сбывают кому-то на сторону, за хорошие бабки.
Мы подняли скандал, майор орал, что всех пересажает, сироте начали колоть обезболивающие и он стал тихо спать. Бормотал нам что-то по-таджикски, мы головами кивали - и так без слов понятно.
 Ромео, наконец-то забрали на операцию, в палате стало тише.

  Через неделю меня выпишут, а через девять лет, в 1990-ом, у меня родится сын, в полуразрушенном роддоме, с синими от удушья пятками, асфиксией и убитой флорой желудка. В городе был комендантский час, в роддом ехали под страхом смерти. Измученная родами без обезболивающих, разрезанная по живому жена, всегда вспоминает о родах со слезами.
Стоит ли на этом фоне вспоминать аборты и рут-каналы без наркоза?
Наверно нет, это были повседневные мелочи, с которыми любовь к Родине исчерпала себя, сгорела, превратившись в пепел воспоминаний.