Враги, родные и чужие. Память о Финской вторая ста

                В  Р  А  Г  И,  родные и чужие

«Опора в превратной судьбе»
            (ИзЛермонтова)               

               
Наши  мертвые нас не покинут

                В Черниковске, после войны

Девочка восьми лет и мальчик четырех лет теплым солнечным днем идут по укатанной дороге среди  поля. Девочка крепко держит братика за руку, хотя вокруг нет никого, ни людей, ни лошадей, ни машин. Она исполнительная и твердо выполняет все порученное. Мальчик непоседа. Его надо держать, и она держит. Гулять их выслала няня, чтобы не мешали ей мыть полы. Она сказала:
- Идите на волю. На воле хорошо, а здесь что – щи варятся, жарко,
а я пол буду мыть, все передвину. А  вернетесь - и обед поспеет.

Няня не старая. Она совсем молодая, она только на четыре года старше Люси, их соседки, которая всегда приходит к ним играть и разговаривать. А  Люся старше девочки на четыре года. Они все вместе дружат, особенно по вечерам.

На воле хорошо. Теплый свежий воздух веет над огородами. Они справа. Это огороды горожан. А дальше – огороды деревенских, они живут еще дальше, у реки. Слева пустырь. Там растет трава. Там Люся пасет корову. Вообще-то ее пасет мачеха (мама у Люси погибла во время войны), но иногда и Люся. И тогда дети сидят около ее коровы и разговаривают. Вечером отец спрашивает:
-   Сегодня пасли корову?
Он спрашивает со скрытой усмешкой. У них тоже есть корова. Но свою корову они никогда не пасут. Она ест сено. Ее доит няня, Зина.

Еще левее сильный уклон, там дальше проходит железная дорога, туда дети никогда не ходят, там опасно. Справа – за огородами – школа. Высокое здание в четыре этажа. Там работает их мама. Еще дальше – деревня, там завод местной промышленности. Там работает их отец.

В Москве через 60 лет

- Папа! – сказал он. И так слабо прозвучал его голос, что он удивился. А те, кто стояли рядом, не поняли, но услышали слабый звук и переглянулись. Ожил? – мелькнула мысль у них обоих, в бригаде Скорой помощи.

- Папа! – он силился позвать отца. Он стоял недалеко в своем обычном сером костюме, в белой рубашке с галстуком.  Стоял спокойно и, казалось, смотрел на сына.

-  Папа, - силился позвать его больной, но тот как будто не слышал его. Почему? Почему он не реагирует? Он же видит. Он не может не видеть. Он рядом.

В памяти ожило детское воспоминание: он играет с ребятами во дворе, видит отца, идущего с работы, и бежит к нему, бежит изо всех сил с криком: папа!  И отец всегда слышал его. Он спрашивал, хочет ли сынишка домой или еще будет играть. Почему сейчас он не слышит?..

Смутное воспоминание пробивалось сквозь замутненное сознание.

Отец жив? Он же … умер. Да, его отпевали в церкви. Сам он вошел в церковь, когда все уже простились с покойным, поцеловав у него на лбу  узкую полоску-молитву, и уже символически заколотили гроб, стукнув по гвоздю. Остальное доделают на кладбище те, кому положено. Для них запасены деньги и водка, несколько бутылок – как положено, говорят. Все сделала сестра.
Вот она.

                В Черниковске, после войны

Он опять увидел ее. Она надежно держит братика за руку, а он вдруг другой рукой отмахивает что-то и говорит:
- Ой, чуть муха не залетела.

Их вдруг обгоняет женщина с сумкой, оборачивается и весело говорит:

- Мальчик, ты ротик прикрывай, а то птичка залетит.
Мальчик смотрит ей вслед недовольно и басом возражает:
- Птичка не может залететь, она большая, а муха маленькая. Не
понимает – а большая.

Он думает, что женщина ушла и не слышит, а она еще раз оглянулась, так же весело, и рассмеялась. И так ушла. Быстро ушла вперед. Наверно, в деревню. А детям некуда спешить, им никуда идти не надо, они просто гуляют.

Вот прошли кузницу, пошли по большой дороге. По ней иногда и лошадь проходит, запряженная в телегу. Но сейчас нет никого. Солнышко так тепло греет, ветерок чуть веет. Так хорошо. Жалко, Люси нет, а то посидели бы на лужайке. Но вот уже видна деревня. Туда они не пойдут. Там собаки. Дети поворачивают. На обратном пути опять поравнялись с кузницей. Оттуда доносится такой шум. Даже в открытую дверь видны искры. Девочка знает характер своего братика и говорит снисходительно:

- Может, подойдем поближе, тебе же интересно.
Но он вдруг возражает:
- Ты что! Придумала! Там же огонь! Вот папе скажу, куда ты меня
звала.

                В Москве
 
Как жарко! Очень жарко… нет сил. Неужели опять дошли до кузницы…

- Папа! – отец не слышит. – Папа, я здесь. – Не смотрит. Обиделся.
– Папа! Я нечаянно опоздал. Я спешил на твои похороны. Мы опоздали на электричку. Мы…

А почему – мы? С кем он был? А… со слесарем. Почему-то заробел идти в церковь, где отпевали отца, и позвал слесаря, обслуживающего их лабораторию. Тот охотно пошел с ним, но электричка ушла, наступил перерыв на железной дороге. Как так может – перерыв на железной дороге…  там всегда гром, стук, как в кузнице.

                В Черниковске

Кузница стояла недалеко от домов, но на расстоянии. Искры вылетали из нее, но далеко не летели. Сестра хотела подойти поближе. Она сказала:

- Я хочу, чтобы тебе было интересно.
- Веди домой! Уже щи сварились.

И они идут домой.

                В Москве

Нет! – он не хочет домой. Там опять собака, дочь и жена. А сын? Сына жалко. И он плачет от жалости за сына. Врач сказал:

- Слеза. Он плачет. Живой.
- Слава Богу, – сказал другой. – Выписывай капельницу. Пусть
купят и ставят дома. Сестру пришлем. Его нельзя везти.

Он подошел к двери, приоткрыл ее чуть-чуть, чтобы не впустить собаку, и позвал хозяйку.

- Сейчас же купите капельницу, лекарства купите…
- Это когда же сейчас – когда еще не рассвело? – с вызовом сказала
она, толстая, с красным, еще не старым лицом.
- Разве? – удивился врач. – А мне казалось…

Он закрыл дверь. Ему казалось, что ночь уже прошла. Он подошел к окну и раздвинул шторы. Там был маленький балкон. За окном было темно. Это в комнате горели все лампы – люстра, настольная лампа, да еще телевизор светился – без звука – и сын принес торшер  с мощной лампой.

- Ему жарко наверно. Эти лампы сильно греют. Выключим торшер 
и верхний свет. Меряй еще раз.

И они принялись за свою работу. У больного были одновременно приступ астмы, очень высокое давление и сердечный приступ. Кардиограмма, которую делали тут же, показывала что-то странное: у нее не было нижней половины. Хуже всего, что больной почему-то лежал на полу. Конечно, он мог упасть во время приступа, но под ним была подстилка. Казалось, он на ней лежал до начала приступа. А теперь нельзя было его двигать, а делать разные измерения необходимо – иначе как лечить?

А он опять видел свою сестру и ту дорогу. Они так хорошо идут.
Идут и не знают, что где-то в кабинете начальника уже готов план застройки этих мест, что кузницу скоро снесут, дорогу асфальтируют, построят много домов. Сначала их построят на ровном месте, а потом освоят и спуск. К тому времени дети окончат школу и уедут. Далеко – в Москву. Там и останутся.

Одноклассник девочки скажет:
- Москва – как магнит, притягивает.
Он так скажет и никуда не поедет, останется здесь. Счастья не будет ни у него, ни у девочки. Ни у братика. Время настанет такое – не обязательное.

В кинотеатре

В его детстве был кинотеатр документального кино, зрителей там почти не было. Чаще всего они были одни – втроем: отец с двумя детьми. Они приходили, покупали билеты, и кассирша давала им билеты не на первый ряд и в середину, а куда попало, как если бы зал был переполнен. Кассирша была недовольна этими постоянными единичными посетителями, из-за них одних надо было крутить фильм, и она мстила им как могла. Иногда она упрашивала их вернуться домой или идти гулять, но дети отказывались и требовали билеты. Братик всегда брал свой билет и садился на то место, которое указано. Отец всякий раз выбирал место получше, звал детей и удивлялся их отказу,  спрашивал:
- Почему? Все ряды пустые! Садитесь со мной.

Мальчик даже не объяснял – сидеть надо там, где указано, так положено, это и без слов понятно. Девочка садилась рядом с братиком на указанное место. Отец уходил вперед. Логика братика была ей понятна, но душа рвалась к отцу. Она  его очень любила. Однако сидела рядом с братиком. И так сидели в пустом зале: дети на дальних боковых местах, а отец в середине.

Выйдя из зала, отец спрашивал девочку:
-   Почему ты села не со мной?
 -  Я не могу оставить его одного.
-   В пустом зале?
-   Все равно. Он маленький.
-   Службистая, - произносил он как приговор.

Она не могла сказать: послушание есть послушание. Ее послушание всегда одно: держать братика за руку.
- Немцы, – укоризненно тихо шептал о детях  отец, когда они проявляли очередное излишнее послушание.  А мать была довольна:
- Что ты все попрекаешь их: немцы да немцы! Они хорошо учатся. Дочка идет на медаль. Потом и Берт также получит. Делают все вовремя.

Отцу чуялось что-то не родное. Однако возразить было нечего. Дети никогда не делали ничего неправильного. Когда отец в субботу вечером объявлял, что завтра идут в кино, они  уже знали, что делать. На следующее утро девочка уточняла: на какой сеанс? За 15 минут до начала  они  с братиком, одетые и обутые, стояли у двери  лицом к выходу.  Отец привычно ахал:
- Да куда вы так рано! Тут идти нам три минуты.
Она как всегда отвечала:
-   Пока спустимся, пока дойдем, а вдруг очередь за билетами?
-   Какая очередь на дневной сеанс? Я еще не обувался.
-   Ты обувайся, мы ждем.
-   Солдаты, просто солдаты…В деда что ли…Откуда такая  выправка? Просто не по-детски.
Они молчали. Когда отец выпрямлялся после зашнуровывания ботинок, они  понимали: можно идти, и мигом мчались вниз с четвертого этажа.

- Тише! – кричал отец им вслед.
Они почти скатывались по лестницам, а перед выходной дверью опять замирали. Отец подходил и открывал дверь подъезда. На улице шли раз навсегда заведенным порядком: девочка  впереди, отец за руку ведет братика. Когда отец идет за билетами, руку братика принимает сестра. Братик послушный, но очень любознательный.

                В Москве

-   Да, это время такое, папа. Это время такое. – Пытался в бреду объяснить он отцу. – Ты его не застал, тебе хорошо. А я с ними не справляюсь.

Кто же сладит с бабой вздорной? – говаривал слесарь и уверял, что это сказал Пушкин. Может, и Пушкин. Видно, слесарь хорошо понимал, что происходит в семье профессора. Слесарь сказал, что астма у профессора - от собаки, от ее слюны. Но жена грозно отвечала: собака есть и будет. А больному надо лечиться. Так же она ответила и врачам Скорой. Они, как вошли, в два голоса испуганно сказали:
-       Уберите собаку!
- Сейчас! – резко возразила хозяйка. – Была, есть и будет. Ваше
дело лечить – вот и лечите! Больной там, – она указала на комнату.
Она не злая. Она боится дочери.

Дочь Галя

Это дочь принесла домой  заблудшую или выброшенную собаку и грозилась разными угрозами, если собаку выкинут. А как ей не бояться дочери, если сын совсем вне жизни. Он давным-давно стал придатком компьютера, почти не ест, немного пьет воды из бутылочки и весь в своих расчетах. А так жить нельзя. Дочь же приспособилась. Она вообще современная, настойчивая. Раз она забыла ключи от квартиры, ну и что. Она села на лестнице и учила свои уроки. Однажды в институте у нее не получалась задача, а у ее соседки по столу вышла, но та не давала списать. Галя так ущипнула ее за ногу, что та вся перегнулась, а Галя взяла ее листы и все списала. А когда та отошла от боли, Галя сказала ей ласково:
-    Бери свои листки и больше так не поступай.

Галя в жизни своего добьется. Окончила - что? Ого! А работает кем? Работает бухгалтером. В банке. Говорит, хорошо получает, и ладно. Она не дает денег на хозяйство, женщины живут за счет мужчин – мужа и сына. Ну и пусть – пусть дочка себе копит, соображает. Вот – родные брат и сестра – и такие разные. У нее самой нет ни брата, ни сестры, и хорошо. А то всем помогай! Не помогать, так на подарки собирать. То и дело траты. Вот у ее мужа есть сестра – какая от нее помощь? Так, иногда только позвонить - пожаловаться ей на ее брата. Да и то… это было очень давно. Привыкла уже сама им управлять. А сестра своего мужа давно потеряла. Не сумела удержать. Да теперь и ее здесь нет, и то хорошо.

Сестра и братик

Давно это было, уже в Москве, -  сестра прибежала к братику в его лабораторию и сказала о муже:
- Он ушел. Совсем.
Братик сказал ей:
- Ничего. Не мы, а нас искать будут. - И повел ее в кафе.
И так и будет. К ней будут свататься, но она не захочет еще раз испытывать судьбу. Ребенок есть – и прекрасно.

Потом брат приедет к ней и ничего не скажет, просто останется жить. Но она всё поймет: жене (это первой жене) стало скучно. Деньги братика на однокомнатную квартиру прокутили, теперь он ей не нужен, у нее родительская квартира. Да и другой подвернулся, правда, постарше, да зарплата на сто рублей больше. Сестра поймет  и ничего не спросит. Такое время настало: все свободны. Со временем не поспоришь. Ищи, братик, другую жену. Нет, не пришлось искать. Она его сама нашла. И не упустила. И все еще держит.

                В Черниковске

Но сейчас они дети и ничего не знают. Они гуляют, потому что няня послала. Няня такая счастливая, что живет в городе, где есть еда. Ее мать иногда приезжает и внушает ей:
- Слушайся хозяев, хозяева плохому не научат.
Хозяйка, мать детей, жалуется ей на Зину:
- Ваша дочь не хочет учиться. Я уж не настаиваю, чтобы она
посещала вечернюю школу, я могу дома с ней заниматься, но она не хочет. Неприлично, что у нас живет почти неграмотный человек.
На это нянина мать отвечает нерешительно:
-       Оно, наверно, так, но на что ей грамота… ей бы что поделать…а от книжек какой прок. Это уж ваша работа.

Но все-таки она строго говорит дочери:
-    А ты ради такой жизни в таком доме могла бы и постараться и поучиться.
Зина упрямо клонит голову и не соглашается. Она не любит учиться.
Она любит что-то делать и потом любуется: вот как всё чисто и всё есть… Её это очень радует.

Когда дети вернулись с прогулки, няня говорит:
-   Вот как раз и успели. Садитесь. Щи наваристые!

Это она говорит для девочки, которая не любит есть и молча сидит над своей тарелкой. Няня спрашивает:
-    А ты что не ешь?
-    Ложка тяжелая, - отвечает она.

                В Москве

- Жизнь тяжелая, а не ложка. Как сестра не понимала. Причем тут
ложка. Даже не жизнь… Просто у дочери Гали такой характер. Была такая девочка, послушная, все помнила по хозяйству, ничего не забывала, все выполняла. И вдруг…Что случилось?..

Он застал ее, когда она, вытянувшись во весь рост, протянув вверх руки, стояла у косяка своей двери, обняв его, и ногтями рвала обои на стене сверху вниз.  Левой рукой она рвала обои в комнате, а правой – в прихожей. Бумажные ленты  так и повисали клочьями.

- Дочка! Что ты делаешь?
Он так был рад, когда в семье появилась сначала девочка, потом мальчик. Он думал, что у него повторится их родовая семья – как у него со старшей сестрой. Он был так благодарен судьбе, так всем хвалился, что кто-то предложил ему заказать в церкви благодарственный молебен. Церковь есть – в Новодевичьем. А как заказать? Придти и написать: Благодарю за детей… смех, конечно.
-    Дочка! Ты что? Что с тобой?
-    А! Это ты… - она не переменила позы. И такое равнодушие было
в ее голосе, такое безразличие…
Он помнил, как в детстве бежал к отцу, когда тот возвращался с работы. Он бежал к нему навстречу, часто падая, так как был близорук, но не носил очки – тогда была такая теория, чтобы ребенок не носил очки.

- Доченька, остановись! Иди ко мне!
- А иди ты…
Она спокойно произнесла такие страшные слова…Он замер. Он чувствовал, что у него немеют губы.  Он не мог произнести ни слова. Он съежился, не сразу шагнул…но куда? Куда теперь идти? Он пошел в большую комнату и не знал, что думать…Что с ней? Вызвать скорую? Но у нее, наверно, нет температуры. Повторить ее ужасные слова он не может. Что и когда с ней произошло такое…как можно так – ему, отцу, он так всегда ее баловал. Он сидел и не мог понять, как это мебель остается на своих местах, как не произошло, например, землетрясения… Ведь жизнь кончилась. Нет, не его. Его жизнь, видимо, сломалась. Ее жизнь кончилась. А он не заметил. Но откуда такая жестокость?

Жестокость

Жестокости в жизни хватало. Он помнит: когда немного подрос, его били и швыряли в грязь за то, что на нем были штаны чуть ниже колен. Надо было носить только длинные. Отец тогда скрипнул зубами и приказал убрать короткие штаны. Потом его, вслед за сестрой, отдали в музыкальную школу. Сестра училась там на фортепиано, она и привела братика к учителю в скрипичный класс. Учитель посмотрел на детей и сказал мальчику:
-       Достань скрипку.
Братик вынул ее из футляра.
- Возьми ее.
Мальчик взял: зажал в левой руке ее верхнюю часть, а правой взял смычок и занес его над скрипкой.
Учитель сказал сестре:
- Позови директора.

Она побежала, и тот сразу пришел. Братик так и стоял. Учитель сказал директору:
-       Посмотри. Я велел ему взять скрипку, и он взял – посмотри как. Посмотри на его руки.
Директор сказал:
- Теперь скажи, чтобы он играл.
Учитель сказал:
- Играй.
И мальчик поставил на струны самый низ смычка и плавно, глубоко повел его…
Директор сказал учителю:
- Поздравляю, у тебя прирожденный скрипач. А поскольку его
сестра тоже хорошо играет – на рояле – у нас будет ансамбль.
И скоро сестра аккомпанировала братику. Но это продлилось недолго. Недолго он походил со скрипкой в футляре.

В один зимний день несколько подростков из их дома остановили его, выхватили футляр, вынули скрипку и сломали ее, бросили в сугроб, туда же толкнули и юного скрипача. Вечером отец сказал тогда только одно  слово, стиснув зубы: дикари. Он мечтал, что дочка будет играть на пианино, а брат будет стоять рядом и играть на скрипке. Но не судьба. Раз начали ломать скрипку, то сломают и другую, и третью.

Из их окна на четвертом этаже был виден барак. Там размещалось ремесленное училище. Его учащиеся время от времени кидали на землю кого-нибудь из своих товарищей и покрывали его железным корытом. После этого над ним плясали, изо всей силы стуча по корыту тяжелыми ботинками. Дети каждый раз думали, что тот, под корытом, умрет. Но он потом вставал. Няня успокаивала их:

- Мы крепкие люди, вы не бойтесь. И корыто крепкое. Выдержит,
не прогнется. Ребята пошалят и отстанут.

Опять Галя

Шалят…
Потом, через много лет, он прочитал у Лескова или Тургенева, кажется, рассказ «Шалят» - о разбойниках. Тогда вспомнил и поговорку няни о шалости. И вот его жена говорит: это же ребята, пошалят и только. Она говорила это ему, когда он увидел на снимке свою хорошенькую дочку в обнимку с каким-то парнем лежащей на соломе, она его обнимала обеими руками, а он отвернулся от нее…Шалили.

В тот ужасный вечер, когда его дочка… его Галочка… послала его, как пьяный бродяга…тогда вернулась с работы жена, а он не мог ничего сказать. Ей рассказала сама Галя. «Ну, послала я его, пусть не лезет».

Жена его успокаивала:
- Сейчас все такие. Пока ты по своим загранкомандировкам мотаешься, дети выросли, ты не заметил. А они сейчас все такие… что ты хочешь… время другое. И это лучше, чем Сережа. Ничего в жизни не видит, кроме своего монитора. А что Галя что-то там сказала – чепуха, это же слова, просто слова. Выброси из памяти. Она же выросла на воле все лето, в деревне, а там все просто. Взрослые ничего не скрывают от детей, дети повторяют за ними….играют….шалят…на сеновале, за деревней… В Москве-то негде. Куда пойдешь? Да и с кем? А там все свои… здесь не с кем - вот она и бесится. Что сделаешь – созрела в двенадцать лет.

А он сидел и не слышал ее. Он вспоминал, как бежал к отцу среди самой горячей игры с криком:
- Папа!
Отец гладил его по головке и говорил:
- Еще поиграешь? Ну, поиграй еще.
- Папа! – опять шептал больной.
-       А не попа он зовет? А то вот так мы одну старушку чуть не похоронили уже, а она шепчет: попа, а никто не поймет. Но кто-то догадался, пообещал ей, что батюшка сейчас приедет. И она дождалась. Не умерла.
- Так кто ж его знает. Слушай лучше.
- Папа! У нее характер такой… странный, - хотел прошептать 
больной…

В деревне он постоянно что-то строил, и Галя любила помогать ему – что-то принести, о чем-то его расспрашивала, а он ее отгонял: боялся, что поранится, занозит руку или ногу. И мать не хотела, чтобы она мешала отцу, и отвадила ее -  просто вытолкнула к деревенским ребятишкам… Он ни о чем и не думал, а мать-то знала нравы своей деревни. Но стройка для нее важнее.

  Да, слова. А потом – очень быстро - пошли дела.  Одна история с маленькой неизвестной девочкой чего стоит. Галя с подругой напились чего-то, говорят - пива, полезли играть в песочницу, сломали там что-то у малышей, те в рев, и тут Галя сломала руку маленькой девочке. Родители вызвали милицию. Девушек отвезли в отделение. Мать ругала милиционеров, позвонила ему на работу. Он переполошился, кинулся спасать Галю. Ее выручило только то, что до 14 лет оставалось три месяца – несовершеннолетняя. Выпустили. Какой позор. Какой ужас. А что он мог? Только бороться за нее, чтобы не посадили. Оттуда возвращаются законченными… Впрочем, какая разница.

- Папа, - молча страдал больной, - я не понимаю, что происходит.
Я постоянно должен стирать это из памяти. С этим жить невозможно. Ведь в милиции решили ее посадить – женшина-милиционер тянула время до ее дня рождения. 

   Как он тогда переживал! Какой позор! Но вдруг сменилось местное начальство, кадры подвинулись, переставились, в детской комнате милиции появился мужчина. Отец с ним выпил несколько раз, и тот закрыл дело. «И меня моя дочь за это ненавидит. Она ненавидит меня больше, чем ее мать. Они бы и били меня, но я сильнее. Пап, у меня твоя сила. С детства. Ты знаешь».

В Сибири, куда он аспирантом поехал на летние заработки, он пилил  дерево и не мог понять, почему это так трудно. Он позвал бригадира, и тот очень удивился, сказал:
- Сколько работаю, впервые вижу, что мужик спилил дерево тупой
стороной пилы.


-       А все же я его спилил. А здесь бессилен. Папа, прости. Сила есть – ума не надо. Это про меня. Во что я вляпался в своей семье, в своей семье…Папа… что творится с женщинами?

                В Черниковске

Няня вздыхает над сестренкой:
-    Тебе ложка тяжелая…надо бы деревянную ложку, она легкая.
Братик сердито делает няне выговор:
-   А сколько раз ты уже говорила, что нужно деревянную, а все не можешь ее достать. Видишь, ей тяжело, где деревянная?
Няня оправдывается:
-   Тебе ведь не тяжело! А ты младший.
Он отвечает с достоинством:
-   Сравнила…

Он мужичок, он всегда это знает. По воскресеньям, когда они всей семьей делают пельмени, он долго может крутить ручку мясорубки, а сестра раз-два крутанет – и всё.

Девочка слегка зачерпывает бульон, осторожно втягивает его, словно боится. Все-таки и она наедается, и отяжелевшие, дети идут спать.
Няня говорит довольно:
- Нагулялись, покушали – поспать как хорошо. А я постираю.
И они идут спать.

-   Папа, помоги мне уснуть. Уснуть и все забыть. Папа, не бросай меня, я твой сын, единственный. Помнишь, как ты читал нам стихи Лермонтова о Наполеоне: «Зовет он любимого сына, опору в превратной судьбе»… Папа, прости… я все равно твой сын…

                В Москве

- Давай сына позовем. Кажется, он единственный человек в этом доме.
Врач осторожно приоткрыл дверь и сказал:
- Молодой человек… Как вас…
- Сергей.
- Вашему отцу очень плохо. У него одновременно инсульт, инфаркт и приступ астмы. Мы сделали, что могли. Но из этого …в общем, при таких показаниях… можно сказать… не выживают. Конечно, нужны капельница, лекарства – вот рецепты. Его нельзя двигать. Сестра придет  в начале десятого – мы сейчас сделаем заявку в вашу академическую клинику. Аптеки открываются раньше, а есть и ночные. Вы все выясните. И  хорошо бы к утру все иметь. Он плох. Вы должны иметь об этом представление. Ничего предсказать или обещать нельзя. В таких случаях предлагают молиться, верите или нет, а другого выхода нет. Умеете?

Сергей отрицательно помотал головой.
-       Жаль. И почему он на полу? Как вы под него подстилку проталкивали?
- Это не я, - он почему-то побледнел и напрягся. – Я все
сделаю.Скажите, пожалуйста, астма – правда – от собаки может быть?

Врач кивнул. Сергей вышел. Он не сразу прошел на кухню. Туда – подальше от врачей и от больного – забились женщины. С минуту он постоял у двери на кухню. Там шел разговор о квартире.

Говорила мать:
- Доченька,  Галочка! - сладко пела она, - ты же не случайно копишь денежки с тех пор, как продали бабушкину квартиру, и ты деньги взяла себе, со временем купишь себе в новом доме, а я уж у тебя и на раскладушке могу...

- Что-о?! На какой раскладушке? Ты и порог не переступишь в моей квартире! Ты и адреса никогда не узнаешь! Еще в моей квартире тебя только не хватало…Ты – в моей квартире!…- и добавила несколько жутких слов…

Сергей рывком распахнул дверь, чтобы прервать ее тираду, быстро вошел, не глядя на мать, которая, отвернувшись от стола, уставилась в окно, резко выхватил из рук сестры собаку, в два прыжка пересек крохотную прихожую, открыл дверь на лестницу и бросил собаку в проем за перила – с 13 этажа. Сестра бежала за ним, хотела закричать, но он предвидел и опередил: повернувшись к ней, он сильно зажал ей рот и сказал матери, выбежавшей вслед:

- Если она сейчас пикнет, я вслед за собакой ее спущу с ее поганым языком, и если ты скажешь это милиции, то всю жизнь будешь жить на пенсию. Отца вы убили, меня посадишь.  Не заставляй меня заклеить рот и тебе.

- Сереженька, миленький, пойдем домой, – зашептала женщина. – Соседи услышат. Отпусти сестренку…что с тобой? Может, папа сейчас проснется, чнется… Он не умрет. Ты не бойся. Ну что ты так.

Он слышал  в ее голосе полное спокойствие, она уговаривала его, как делала  это часто с соседями, до которых ей не было никакого дела и которых она тотчас, за порогом своей квартиры, резко осуждала. Ей было все равно, что станет с больным. От сестры шла такая волна ненависти… Она была физически ощутима. Он сказал ей, указывая на дверь большой комнаты:

- Туда близко не подходи.
- Убьешь? – сказала она спокойно.


                В Черниковске

Сестренка после дневного сна просыпается первой. Братик – за ней, словно почувствовав ее движение. Проснувшись, дети едят кисель и опять собираются гулять. Няня гладит юбочку сестре, а братик
пристально смотрит на утюг. Няня перехватывает его взгляд и укоряет:
- На утюг-то что уставился? Он не разбирается. У него нет лишних
деталей.

Братик регулярно разбирает запасные папины часы, куда бы он их ни прятал. И каждый раз уверяет, что обнаружил в них лишние детали. Отец говорит:
-   Но теперь часы без этих деталей не ходят.
-   Я их неверно собрал. Давай соберу еще раз.

Но отец несет часы часовщику и со вздохом говорит:
- Опять сынишка нашел лишние детали – вот они.
- У вас ангельское терпение, – говорит часовщик.
- Мальчик, – поясняет отец. – Его сестренка ничего не ломает, а он
всё разберет и посмотрит. Не знаю, что из него выйдет.
- Может, испытатель какой… - говорит часовщик.
И оба смеются.

Братик будет шить жене передники, ночные рубашки и разную мелочь. Она всё будет спрашивать, где он научился, а он не скажет. Только сестра знает, как он напугал их мать, когда спрятался под ножную швейную машинку, под покрывало. Мать думала, что дома нет никого, и вдруг слышит сопение и видит, как задвигалась скатерть на машинке. Но она была учительница и строго скомандовала:
- А ну выходи, я на тебя посмотрю, кто и зачем туда забрался.

И братик вылез. Он думал, что мама не скоро придет, он хотел научиться шить на машинке, а мама  не пускала, чтобы не сломал иголку – запасных иголок нет.  В тот вечер родители долго обсуждали эту проблему и решили, что лучше научить его шить, чтобы не допустить до греха. И он научился шить. А сестра не захотела. Она даже не смотрела в тут сторону. А он сказал:
- И не надо. Я сам буду ей всегда всё шить. Зачем ей учиться.
И правда, когда она вышла замуж, он научился вязать, чтобы связанный им шарф она преподнесла мужу, как будто сама связала, а ей сказал:
-       Ты и не думай учиться вязать – это такая мука! Я три дня в университет не ходил, весь измучился, а ты и вовсе настрадаешься. Как это говорят, что вязание успокаивает – не верь, одни нервы.

Он тогда эффектно преподнес красивый шарф мужу сестры, и тот кинулся обнимать жену, не успевшую сказать, что не она вязала. Они потом часто смеялись при этом воспоминании: главное – как подать.

                В Москве

На кухне Сергей привычно, как всегда, подал матери деньги и рецепты, сестру толкнул в ванную и сказал:

- Чтобы ни одной краски на морде не осталось, на нее тоже может
быть аллергия. – И он закрыл за ней дверь на маленький засовчик. Она быстро смекнула, в чем дело, и начала стучаться, биться с криком:
- Не тронь мою косметику!

- Уйми ее! – сказал он матери, - или пойдет вслед за собакой.
Сергей вошел в их с сестрой общую комнату, разделенную пополам широким шкафом, сгреб с тумбочки и бросил в сумку все флакончики-коробочки, вышел на лестницу и все спустил в мусоропровод. Где только деньги взяла на эту дрянь… Где! Да мать ей давала из его тайных местечек. Никогда не мог сохранить свои деньги полностью. Мать то и дело просила: можно взять бумажечку? Так она называла сто долларов. Обычно он согласно кивал, но она никогда не ограничивалась сотней. Он потом спрашивал: «Зачем ты взяла так много? Мне же на дело надо». Она весело смеялась:
- Неужели заметил? Сосчитал? Да мы же с тобой играем: ты прячешь – я ищу. А раз нашла – мне полагается. Знаю твои дела – на железки, на детали, на новый компьютер. Еще заработаешь, а нам на жизнь ведь надо! Все дорожает! Галя не дает ни копейки! Ей на себя приходится много расходоваться!

Мать намекала на одежду и косметику. На Галину косметику ее зарплаты не хватает. И еще будет вопить.

Когда вернулся, обе женщины сидели в ванной. Было тихо. Наконец-то стало тихо. Но почему все же отец оказался на полу? Что за подстилка под ним? Не собачья же…- вкралось подозрение.
- А что, - сказала мать, выйдя из ванной,  спокойно и как-то
беспомощно. – как на полу… как на полу…Так… на полу. Твоя сестра не хочет больше жить с тобой в одной комнате, ей купили новый диван  в большую комнату, вместо дивана твоего отца, а его диван выбросили. Да какой был диван…Так… кресло-кровать. Все равно неудобно. Он не хочет спать со мной – ему душно, ему неудобно, что я такая толстая и придавливаю его. Пусть спит с собакой. А то ему так кажется. Он все боялся задохнуться. И вот – на полу – много места - все равно чуть не задохнулся. Нечего было зря бояться. На себя накаркал. А ты же ничего не видишь. Ты же от своего компьютера не отрываешься, за шкаф и не выглядываешь. Второй отец.

- Нет. Я вам больше не второй отец.

Но как отгородить от них отца, если …Да. Если он выживет. Как? Сбросить обеих в тот же пролет – мгновенно явился первый  вариант, как в компьютерной игре. Он ужаснулся – они ведь люди, и это его мать. Доигрался. Но мысль работала свое: сестру можно туда отправить, но мать не пройдет, очень толстая. Тьфу… А мысль все развивалась: не в окно же ее… Он встал и подошел к окну. В пору самому туда прыгнуть. Он зажал уши, как если бы кто-то нашептывал нему варианты: масса тела, скорость падения… Нет. Он не может никуда прыгать. Без него отец совсем пропадет. Да, пропадет, если выживет. Если выживет. Он взялся за телефон. Нашел ночную аптеку, вызвал такси и, отобрав у матери рецепты, решил ехать за лекарствами и капельницей. Но прежде он зашел в комнату, где лежал отец, неловко протянул по сто долларов каждому из бригады Скорой помощи и попросил:
- Не бросайте его, не пускайте сюда никого, я мигом, я в аптеку.

Мужчины всё поняли.
Когда он открывал дверь на лестницу, мать вышла из кухни и одобрительно негромко сказала:
- Вот молодец! Дело всегда отвлекает…
Он оглянулся и так посмотрел на нее…Ему показалось, что сейчас у него, как у волка, щелкнут зубы.
- Ну-ну…Ты  не очень, – испуганно заговорила мать. – Ты не очень. Тебе еще с нами жить…
- Ты уверена?
- А мы же прописаны здесь.
- Квартира моя. Отец ее мне завещал.
- Так ты беги скорее, беги, чтобы он не помер, – вдруг искренне
забеспокоилась она. А он опять посмотрел на нее нехорошим взглядом, и сам знал, что взгляд у него нехороший, но ничего не мог поделать с собой. Выход один – бежать. Бежать. Бежать от них. Бежать от самого себя, от ненависти, какой в нем никогда не было. И он побежал вниз без лифта, с тринадцатого этажа. Он бежал и слышал голос отца:
- Я, Сереженька, не могу вас оставить.  Прежде всего – из-за тебя.
Тебе ведь недостаточно окончить аспирантуру, надо еще защититься. Потом… а что потом – не знаю. На новую квартиру я не могу заработать. Заработать на квартиру не может никто.

Отец это говорил прошлым летом, но Сергей ведь, в сущности, не слышал его, он увлеченно разрабатывал одну свою мысль и  нетерпеливо просчитывал варианты, а компьютер работает так медленно. А ведь столько раз он его перенастраивал, усовершенствовал…и вот жди, жди.
- Что, папа?
- Нет, ничего. Ты занимайся. Занимайся.

Как он не спросил, почему отцу надо их оставлять, почему у него нет денег на квартиру. И вдруг Сергей замер между третьим и вторым этажами. А у него самого есть деньги на квартиру? На однокомнатную, чтобы переселить туда женщин или самому переехать? Нет. У него тоже нет. Он задумался…Но тут же  спохватился: такси! Он опять побежал, прыгая через ступеньку.

Он бежал к такси, а мысль не отпускала: почему люди такие разные? Не вообще - а конкретно: они с сестрой такие контрастные? Выросли в одинаковых условиях, в одной комнате, в одной школе…

 Где-то когда-то ему попалось на глаза рассуждение Герцена о расхождении в психологии людей. Запомнилось сравнение: бывают люди – как разные тома всемирной энциклопедии. Но что это значит?

Кто-то ему рассказывал о доминанте в наследственности. Человек наследует не по 50 процентов данных отца и матери. В каждом преобладает нечто от того или другого, это преобладание и называется доминантой, а чаще вообще человек идет в боковую родню. Впрочем, наука еще не дошла до полной ясности. А в деревенской церкви, где их дача, священник говорил о том, что душа каждого человека создается штучно. Он говорил это, чтобы каждый дорожил своей душой, как великой ценностью, и не омрачал ее ни делом, ни словом, ни помыслом. Сергей тогда усмехнулся: на штучную работу сколько рук надо! Однако ведь душа  - не  ручное изделие… И еще он сказал то, что врезалось в память Сергея:
-   Не заблуждайтесь: дурное общество развращает добрые нравы.

Сергея удивило тогда начало этой речи: не заблуждайтесь! Такое грозное предостережение.

Впервые в деревенскую церковь они всей семьей попали по случаю похорон соседа. Тот был уже глубокий старик, особой скорби у родственников не наблюдалось, но полагались поминки. Мать сказала, что по-соседски надо пойти помянуть покойника, а отец сказал, что тогда уж сначала надо пойти на отпевание. И они пошли в церковь. Все оделись в черное. Сергей, тогда совсем ребенок, спросил мать, где взять черные трусы. Мать развеселилась: зачем? Он ответил: траур же! 

Церковь произвела на Сережу впечатление совсем нового мира. Другой запах, другие звуки, другое поведение людей. Тогда он не мог этого сформулировать, но запомнил. Врезалось еще одно высказывание священника:
- Молитесь за усопших – и наши мертвые нас не покинут.

Как понять? Они же умерли. Их нет. Он что-то говорил о молитвенной связи поколений… Всё непонятно и потому запомнилось – как парадокс. Наши мертвые нас не покинут. Не слабо…

Много позже там было венчание. И опять их семью пригласили на свадьбу, и  они все опять пошли в храм. У входа тогда отец вынул белоснежный платок и резко, сильным движением  стер яркую помаду с губ Гали. Она не возразила. Потом он выбросил этот платок. И мать не ворчала.

Мысль опять вернулась к тем похоронам. Именно на похоронах священник сказал о душе, которую Бог создает и которую человек должен всю жизнь беречь в чистоте, беречь от всяких впечатлений. От этого человек становится святым. Выходит – он закаляется  в течение жизни? Мальчику это было непонятно, но заманчиво таинственностью. Что за закалка? Тогда отец рассказал ему о кузнице, которая в его детстве была недалеко от их дома, между городом и деревней. Оттуда вылетали огненные искры и грохот. Но душа, конечно, закаляется иначе. Чем? Да ведь батюшка сказал: общением. Да. Отношением людей. Он прямо предостерег от дурной компании. Тогда Сережа не понял этого – что за компании…

Позже он иногда вспоминал эти слова, которые запомнил потому, что они были сказаны в непривычной обстановке, но не мог их понять. Где у нас дурное общество? Все учатся или работают. Позже решил почитать на эти темы… Но оказалось – читать нечего. И поговорить не с кем. Отец занят. Мать может только покрутить пальцем у виска  и предложить что-нибудь съесть. К какому тому всемирной энциклопедии она принадлежит? Как отец напнулся на нее? Какое ужасное слово подумал о матери… Она же его мать. Мама. Он постарался переключиться на какое-нибудь мягкое воспоминание, связанное с ней, но его сразу обожгло ледяным видением: отец на грязной тряпке около собаки… 

Он ощутил в душе такой прилив  отчуждения, что словно отрезвел от дурмана. Вдруг мгновенно в совсем новом свете предстала их дачная жизнь (в Москве он почти не общался с матерью и сестрой), бесконечные беседы матери с соседками, беседы ни о чем, нескончаемые ее рассуждения на кухне о знакомых, в которых она видела только низкое и мелкое, ее вздохи о дороговизне и расходах, заботы  о заборе, о крыше, о колодце – что-то надо укрепить, что-то перекрыть, что-то углубить… И варить, солить, квасить, закрывать, закатывать, прятать на зиму от бродяг и потом в Москве вздыхать – не добрались ли те до ее запасов…Ведь всё съедят!

Как-то отец пошутил:
-    Только Гаргантюа и Пантагрюэль могут все это съесть…
Мать резко возразила:
-    А ты не води в дом таких обжор!
И добавила:
 -   А еще говорят, что иностранцы мало едят и все калории считают.
Сергей вспомнил, как тогда он немного пороптал в душе на отца – зачем издеваться над матерью. Она в своем педагогическом университетов не оканчивала и Рабле не читала. А теперь он вдруг ясно понял: отец не видел пропасти между собой и женой. Не видел того, что сейчас открылось сыну, вернее – что сын ощущал, но не допускал до сознания, или скорее – прощал как мелочь, как неважное… И вдруг это обернулось страшной стороной. И он, сын, не может переступить через то, что открылось ему в матери: ее полную самодостаточность и замкнутость на себя, ее  безразличие ко всем, а главное - жестокость к его отцу, такому правильному и такому беспомощному, брошенному на пол в прямом смысле. Но ведь его ненависть – что скрывать, именно ненависть сейчас бушует в нем, ненависть – плохое чувство. Из какого общества он его принес? А – ладно. Успеть бы с лекарствами…

Таксист

Машина не заставила себя долго ждать. Он сел в машину и сказал: в ближайшую открытую аптеку. Машина сразу тронулась. Таксист спросил: кто? Сергей понял и сразу ответил: отец.

-    Да,- вздохнул водитель. – У отца нет возраста. Он и в старости папа. – И добавил: Успеем, не переживай.- Потом еще: Ты ищи во всем хорошую сторону. Например – вот ты рядом с ним, ты можешь взять ночью такси и заплатить за любое лекарство – так ведь? С ним стало плохо в твоем присутствии, и ты успел вызвать врача. Так? Во-от. Уже хорошо. Твоя совесть чиста. А ведь всё могло быть совсем иначе. Однако не стало. Значит – всё хорошо.

Он недолго молчал и сказал:
-    Ты не сердись, что я разговариваю. Мне положено сейчас говорить, чтобы я не задремал. Ночь все-таки. Твоему отцу повезло,  что у него есть сын. У меня нет сына. У меня дочь. Одна. Потребовала, чтобы я на нее переписал квартиру кооперативную. А жена заявила права на дачу и гараж. Она-де без меня, то есть когда я помру, переедет жить на дачу, а гараж продаст и на эти деньги будет питаться. Сейчас у нее даже пенсии еще нет. И работы нет.

Вот я всё сгоряча оформил, а теперь рассуждаю, как всегда, после дела, как настоящий русский человек, который, как известно,  задним умом крепок: я просто как король Лир. Слышал о таком? Вот-вот. Не знаю, кто тебе о нем рассказал, а я лично в детстве по радио постановку слышал, были такие передачи: Театр у микрофона. Я много тогда послушал. Хорошие были передачи. Да и вообще время было совсем не такое плохое, как его сейчас изображают. В голову никому бы не пришло требовать отнять у меня квартиру, дачу. В сущности ведь – отняли. А почему? Потому что ввели собственность. Это и есть то проклятое яблоко, которое когда-то съела Ева в Раю.

-   Да-да. Не удивляйся. Я сам это додумал. Она как съела то яблоко, так и захотела всё прибрать к рукам: вплоть до того, чтобы стать владычицей морскою. Как у Пушкина. Я слышал по радио – оно у меня всегда включено – один мальчик сказал, что для той старухи из сказки лучше было бы, если бы старик отпустил рыбку и старухе ничего бы не сказал. Золотые слова ребенка! Да. Теперь только я понял, почему большевики так боролись с частной собственностью – этой отравой. Почему у нас не было бродяг? Потому что жилплощадь нельзя было продать. А теперь… моя дочь никак не может жениха найти. Она скромная. Мать ее заставляет иногда пойти на танцы. И что… Ее там сразу приглашают. Один во время первого же танца спросил: « Квартира у тебя большая? Можешь прописать несколько человек?» В другой раз в другом месте другой ухажер очень похвалил ее золотые сережки и спросил: «А еще есть такие украшения? Сколько? и все золотые? А еще какие есть?» Что ждать от таких кавалеров?

-    Я, как документы на своих женщин оформил, так им и сказал: голого меня по миру пустили? Они как завопили: «Ты что, папа! Ты наш кормилец!» Они, видишь, боятся, как бы меня не грохнули какие-нибудь клиенты. Это можно понять. А я кручу баранку и всё думаю: ну почему так все изменилось?

-    Почему меня можно запросто грохнуть? И решил для себя: потому что настала свобода – и каждый проявил себя. Свобода отменила стыд и совесть. Ты как думаешь?

Сергей неожиданно для себя ответил:
-   Свобода, как война, развязала низменные инстинкты. А витрины поманили, и поманили очень сильно. В магазинах все есть. Нужны только деньги. Только деньги важны.

Он вспомнил, как отец рассказывал, что им, детям послевоенного времени, объясняли  всю важность победы СССР в войне над Германией, объясняли, что страна живет после войны, ее ужасы  обстоятельно изучали, и никто не роптал, что почти ничего нет.  Ни у кого не было игрушек - и не знали, что они могут быть. Самыми дорогими игрушками были фантики – яркие обертки от конфет, которые иногда кто-то вдруг получал. Эти бумажки тщательно разглаживали, хранили, а в хорошую погоду закапывали в землю, покрывали осколками стекла и засыпали землей – делали «секрет», потом хвалились, у кого больше таких «секретов».

Сергей помнил рассказ тети, как она, став студенткой, в Москве, через десять лет после победы, как раз когда немецкий ракетчик фон Браун получил работу в США и начал запускать свои ракеты каждую с первого раза, без осечки, девочка прочитала в московском магазине «Гастроном» ценник со словами: майонез, сардельки, сосиски и не поняла, что это такое. Она  заняла очередь и осторожно спросила у ближайшей женщины, что такое сардельки. Та молчала. Девочка решила, что она не знает, и спросила у другой. Тотчас вокруг нее образовалась пустота: очередь сделала резкий изгиб. Ее приняли за шпионку, наверное, или за ненормальную. А она была с Урала, с кузницы страны, и не из глухого аула, а из большого города, где нефть перерабатывали. Бесценную нефть.  Работники не знали, что не только нефти, но им самим нет цены. Они не знали вкуса кофе и чаем называли кипяток. Неужели только всеобщий низкий уровень материального существования обеспечивает стабильный уровень нравственности?

Но рассказывать это было бы долго. Всё мелькнуло в памяти и исчезло в тумане отчаяния. Шофер говорил:
-    Это ты верно сказал: витрины поманили. Да. А знаешь, мне жена еще призналась: они перевели на себя мою собственность, чтобы на меня какая-нибудь клиентка не позарилась. А то увидит, что зашибаю на извозе – и захочет прибрать к рукам. Я так удивился этим рассуждениям.

-    И что же? Везу  как-то одну даму. Она вдруг стала говорить мне комплименты: какие у меня сильные руки, как я хорошо вожу машину… Я засмеялся и говорю: кроме рук, у  меня ничего нет,  квартира – у дочери, дача и гараж – у жены. Та клиентка и умолкла. Неужели ей надо было что-то из этого? Как ты думаешь? Выходит – я для баб гол как сокол? И уже не интересен?

-   Значит, жизнь свелась к простому существованию. Только укрыться и пропитаться. Моя бабушка приговаривала после обеда: Бог напитал – никто не видал, а кто видел, тот не обидел.  То есть не отнял пищу.
-   Да что ты?! Мудрая была твоя бабушка. Я запомню: Бог напитал – никто не видал… Да, так и есть: ухватить, утащить  и съесть. Вот и вся жизнь. Никто не видал… Постой, постой! В этом есть смысл. Я теперь буду потихоньку денежки-то откладывать.  А то и впрямь гол как сокол.

-  Но это же дикое существование. Или так всегда было?
-  Да нет. Пожалуй, не всегда. Помню, в советское время были какие-то соцсоревнования, движения, ударники труда, почетные грамоты, награды разные, вечерняя школа… Сам через нее успел пройти, ничего не скажу, учили на совесть. Учителя даже по домам ходили, проверяли учебное место в комнате. Сейчас кажется – как в сказке, чтобы учительница пришла к тебе посмотреть, как ты учишь уроки. Фантастика. И как их встречали! С таким уважением. А сейчас – просто низкооплачиваемая категория. Позор для народа. И ведь там одни женщины. Что же им теперь за заработком на шоссе выходить? Так ведь там одни самоубийцы стоят. Иначе их не назовешь.

-   А как вышло, что именно женщины стали стяжателями?
-   Ты знаешь, наверно, потому что все-таки они ведут хозяйство. Или потому что они действительно слабый пол и всего боятся. Кто знает… Все-таки именно Ева съела яблоко…

У аптеки таксист пообещал ждать его. На обратном пути шофер как-то обрадовано сказал:
-   Ты подал мне урок через свою бабушку, и я тебе подам совет: ты не замыкайся в своем горе, ты о нем говори, рассказывай всем, кто попадется. Не бойся – не сочтут за сумасшедшего. Ты же не просишь ничего – просто говоришь. Знаешь, как сейчас старики общаются? Они просто говорят что-то прямо перед собой, даже не смотрят ни на кого, слушают их или нет. В троллейбусе, в поликлинике, в очереди. Каждый спокойно говорит о своем. Кто-то откликнется, кто-то промолчит – а человек высказался. Сейчас ведь каждый замкнут в себе, в своей квартире. Соседи боятся общаться, даже не знакомятся, чтобы не начать общаться. А человек не может жить в одиночку. Нет, не может. Так что ты говори. И знаешь – я заметил – почти каждый человек чему-то научает. Немногому, почти незаметно, но научает. Проверь на себе!

                В Москве

Он успел. Он привез и лекарства, и капельницу. Помня совет таксиста, он старался сказать врачам много слов благодарности, но слова то и дело застревали в горле. Казалось, он отвык от общения.

В половине десятого пришла медсестра. Капельницу делала лежащему на полу. Медсестра ловко, осторожно, сморщась от брезгливости, вытянула из-под него подстилку.  Сергей сразу же выбросил тряпку в мусоропровод. Днем, в обед, приедет еще одна сестра, опять капельница. Всего три в день.
-   А завтра, может быть, перенесете его на диван.
Так сказала медсестра и указала на новый диван. Выживет? – забилось у Сергея. Но он боялся спросить. Не сглазить бы.

Надо как-то задобрить эту медсестру. Она так ловко всё делала. Сергей предложил ей чай. Она не успела ничего сказать, а он уже вышел из комнаты и вскоре принес в большую комнату поднос с двумя чашками и блюдцами и сказал:
-    Сейчас закипит, одну минуту! Я очень прошу! Это недолго…

А она не отказывалась. Он спохватился: а что к чаю? Спросить не у кого… что обычно ставят к чаю? Печенье, конфеты, варенье, да! Варенье всегда есть у матери… он не заметил, как стал называть ее матерью. Он вышел за кипятком и вареньем.

Надо как-то заинтересовать девушку. Пусть она получше поухаживает за отцом. Как же ее разговорить… Он вернулся с чайником и вареньем.

-  Скажите, пожалуйста, в чем, на ваш взгляд, сила женщины. Что она слабый пол – известно. А в чем ее сила?
-   В ребенке, – сразу спокойно ответила она.
-   Как вы… ты… быстро ответили. Это твоя твердая точка зрения?
-   Я никогда об этом не думала. Но ты сейчас спросил – у меня это сразу вырвалось. Ты, наверно, не женат. А у меня есть ребенок.  И муж есть. Но муж не главное. Знаешь почему? Муж может сам за себя постоять, сам  себя прокормить, а ребенок не может.
-   Но ведь ребенок… маленький… как он может придать силу…
-   Тем, что маленький. Человек так устроен, что ему хочется защищать слабого, маленького. Ты обращал внимание: вот сообщают по телеку, что погибли в катастрофе пять  человек - и обязательно особо добавят – и ребенок! Ребенка отдельно называют. Потому его смерть - это смерть вдвойне. Так человек устроен. Защищаешь ребенка – и получаешь силу.
-   Погоди. Не понял.
-   А что непонятного? Ребенок своим существом взывает к тебе: помоги! И ты кидаешься ему на помощь. Почему? Ты не думаешь: это сейчас он маленький, а вырастет, станет сильным, я уже состарюсь, и он мне поможет. Ты не думаешь так. Ты вообще ничего в тот миг не думаешь – ты его спасаешь. Так человек устроен. А кто иначе чувствует – тот не человек.
-   Замечательно. Значит - это инстинкт.
-   Да. Как любовь к маме.
-   Или папе.

Сергею захотелось что-то подарить ее маленькому сыну. Он спросил, сколько ему лет, что можно ему подарить. Она засмеялась:
-   Завтра приду и скажу. Я буду думать.

Она ушла. Так легко как-то ушла. А он сразу забыл о подарке. Он стоял около дивана, старого, продавленного, в двух шагах от нового, еще упругого. Выходит – если женщина убивает не рожденного ребенка - ломается даже инстинкт.

Теперь надо налаживать жизнь. Пока здесь, в этой квартире. Для начала вымыть пол. Чем они моют? Или уже ничем – с тех пор, как появилась собака…Он открыл комод и вытащил простыню. Порвал ее и, сделав швабру из метлы на палке, намочил в кухне под краном и начал скрести пол. Простыня вмиг стала черной. Он снял ее и навертел другую половину. Опять заскреб – надо до чистоты довести. Он делал тихо, чтобы не потревожить отца. Потом перешел в свою комнату. Бросил на кухню и метлу, и черные тряпки – мойте сами. У него забилась одна мысль: и как жениться? Вот так найдешь девушку, у нее рожа намазана, а пол не мыт. Что такое творится на свете…

Он вернулся в большую комнату – он караулил отца, сел на новый диван – и задумался. О чем? Он словно проснулся. Он не подозревал, что отец так болен. Или он только сейчас заболел? Правда - говорят и пишут, что виртуальная жизнь – жизнь внутри компьютера, среди постоянных вычислений и экспериментов, жизнь в интернете – так увлекает, что отрывает от реальности. Оно не то что  совершенно отрывает, но действительность кажется не вполне реальной.

Вдруг яркое воспоминание обожгло его: на даче, в доме бабушки, среди ночи резкий звук чего-то неприятного и с отвратительным запахом…со сна не поймешь. Это мужчина мочился резкой сильной струей в старый бабушкин гардероб. Оказалось, спросонья он принял его за дверь, открыл и облегчился – как посчитал - через порог во двор и спокойно лег спать. Сергей в то же утро уехал оттуда. Кто был этот мужчина? Что-то все шептались, какая тайна скрывалась там…Сергей не помнил, как его звали…И был тот чуть ли не мужем его сестры…Но ведь она же не выходила замуж. Как он тогда же не разобрался? Потому что чистоплюй, как зовет его мать. Он устраняется от всего неприятного, убирает из своей памяти, как стирает лишнее в памяти компьютера. А теперь надо разобраться. Почему-то теперь надо.

Сергей убедился, что отец лежит неподвижно, спокойно, и вышел, тихо прикрыв дверь на носовой платок – другой тряпки не было. На кухне он нашел мать. Где сестра? – был его молчаливый вопрос. Мать глазами указала на ванную. Значит, отмывается все-таки. Или рыдает. Но голоса не слышно. Выключила звук. Ну да, как в телевизоре. Сразу всплыл разговор в вагоне метро. Девочка просила мать: давай купим братика. Мать отвечала: а он будет плакать, кричать. Девочка рассудительно ответила: а мы звук выключим. Мать не сдается: а если в магазине не рассмотрим, и окажется не мальчик, а девочка? - Мы отдадим ее в хорошие руки – отвечала дочка.

- Что за мужик был тогда у нас на даче…ну. Когда он в гардероб…
- А! Ее муж, можно сказать.
- Так муж или не муж? Я свадьбы не помню.
- А ты многого не помнишь, ты ведь нас стороной обходишь, вы с
отцом высоко летаете…ладно, ладно. Ученые. Не зыркай. Мы-то на грешной земле живем. Он бы стал мужем, - мягче добавила она, - но у Гали был выкидыш. Если бы кто родился – можно и жениться. А так – что же… А гардероб – ерунда. Проветрили за день и все. Подумаешь. Какой мужик не пьет, да и то пива! Ну, выпил с вечера ящик, вот до утра и не дотерпел. Мелочи жизни. Вот сейчас у нее событие. А ты рыкаешь. Она ведь рожать собралась. А от кого? Никто замуж не берет. Один было согласился, для пробы взял ее с собой в Турцию на десять дней по путевке. А потом сказал: никто с  тобой жить не будет, ты не женщина, ты каток. Она, значит, очень командует им. Ну и больше не приходил. И не звони – сказал.

Так вот теперь Галя нашла выход. Она зарегистрировалась с Игорем – это уже другой,  Галя с ним в троллейбусе познакомилась, она же у нас видная девушка - и заключила договор – у нотариуса! – что Игорь будет числиться ее мужем и даст ее ребенку свою фамилию и отчество, а Галя ему за это – после родов, конечно, если ребенок родится, в течение года будет выплачивать…не то что алименты…в общем, деньги будет выплачивать, а с него никогда алиментов не будет требовать.. Ты не бойся – ему не надо прописки, он москвич, живет с родителями на Серебряных прудах. Или в Серебряном бору… Правда, красивое название? Так что в скором времени у нас может быть прибавление семейства. А ты хотел ее в пролет…как собачку. А потом они разведутся. Через год. И Гале не стыдно будет потом перед ребенком, что в подоле принесла. У ребенка будет законный отец. А мужа еще найдет себе! Вон сколько новых иностранцев со всей СССР – особенно с Украины, из Молдавии – хоть сейчас расписывайся – ради прописки. Но ведь ты не согласишься прописать. Вот в чем вопрос. А уж теперь и вовсе. Вот какие у нас дела. А ты…

Он не мог сразу вынести столько информации.
- Есть что-нибудь будешь?
Он не ответил. Он встал и вышел. Он даже как будто не понял, о чем она его спросила. А вот это зря. Теперь – фактически без отца – теперь надо внимательно вслушиваться в каждое слово. А то и квартиры лишат, и компьютер некуда будет ставить.

Он заглянул в комнату отца. Там было без изменений. Он вошел в свою комнату и тотчас принял решение: врезать замок. Конечно, когда отца увезут в больницу. Документы спрятать сейчас же. Он осторожно закрыл дверь и приставил стул к ней: если кто внезапно войдет – стул упадет, будет шум, зато он услышит, его не застанут врасплох. Куда спрятать бумаги? Теперь неизвестный Игорь стал законным мужем его сестры и имеет полное право появляться здесь когда хочет. Он может приходить и не один, у него может быть много друзей. Это как Вадима из соседней лаборатории … били, говорят, всего шестеро и всего минут пятнадцать, а Скорая еле довезла, в больнице еле отходили, сколько провалялся в реанимации. И кто собрал этих шестерых? Его девушка, приревновав. Пожелала проучить. А что захочет его сестра?… После его, Сергея, смерти квартира достанется ей. Почему бы ей этого не захотеть?

Он не выйдет из комнаты, пока не спрячет документы. Временно. Нет. Прятать бесполезно. Женщины найдут. Мать всегда  находит припрятанные доллары. Выход один: всё носить с собой, пока не выйдет на работу, там положит в сейф. А сейчас надо все собрать и положить вот в эту сумку, с которой он всегда ходит, положить ее вот сюда, подальше от входа, чтобы не бросалась в глаза, и без нее не выходить из квартиры.  Надо купить газовый пистолет, но если это скоро нельзя, то сразу можно купить газовый баллончик или даже антиастматическую трубочку. Она похожа на газовую и действует тоже, если прямо в глаз брызнуть. Да и в нос неплохо. Надо тщательно продумать все меры предосторожности. Не питаться  вместе с ними. Надо заказать не дверь цельнометаллическую, а стену цельнометаллическую с дверью. В  такой стене дверь надежна. На квартиру он не заработал и не заработает никогда, а на стену такую у него хватит. А эту нынешнюю дверь – что, ее выбьют с косяком вместе. Ставить только стену. И чтобы не было пробела внизу – чтобы не пустили газ под дверь.

Откуда пришла мысль о такой двери? Нет, о такой стене...

Донских

Вспомнил: от Аси Донских. Они учились в одном классе. Ее отец…Да, тоже был ученый и тоже был бы с мировым именем, если бы работал не в закрытом институте. Он очень долго и, видимо,  мучительно умирал дома… Что-то, связанное с микробиологией… Асины родители работали в оборонном предприятии, и отец пострадал, так сказать, на рабочем месте. Он раньше всех понял, что с ним происходит, и, закрывшись дома – в дальней комнате хорошего старого дома, - продолжал эксперимент – на себе. Институт пошел на это… вынужден был…у них в квартире установили такую стену, чтобы никто больше не пострадал, к нему входили его же сотрудники – в спецодежде, а он записывал на диктофон свои ощущения.

Жена обожала его. Она была волевая, очень сильная женщина. Тоже доктор наук и профессор. Сергей видел ее. Высокая, стройная, с длинной косой светлых волос, как-то закрепленных на затылке, голубоглазая, она была яркой красавицей. Она улыбалась, но еле заметные льдинки плавали где-то глубоко внутри ее глаз. Она улыбалась ему. Почему? Только сейчас он понял: он нравился Асе. Но тогда не понимал. Он нравился Асе, и она сказала об этом матери, и та ласково ему улыбалась – значит, и ей он понравился? Как же он был далек…просто выключен из реальной жизни. Мать права, укоряя его в этом.

Почему сейчас он вдруг начал что-то понимать? Потому что он страдает. И его страдание вызвало в памяти страдание других людей: Аси, ее матери, ее отца, пусть только удочерившего ее. Да-да. Ася как-то после очередной годовщины смерти отца почему-то призналась ему:

-     Сережа, я его очень люблю, я выросла на почитании его. Я родилась при его жизни, но не от него. Он уже не мог… Мама его боготворит. А ведь в последние годы мы жили в квартире, куда никто, кроме нас, уже не мог войти – такой смрад стоял, несмотря на стену. Но мама готова была до конца дней жить так, лишь бы он – в любом состоянии – был жив. Так она его любила. Даже этот запах был для нее родной. Он был очень сильный человек. Когда он понял, что обречен, то предпочел не лечиться, а пройти весь путь страдания ради науки, ради будущей медицины. Мама выполняла все его указания – он давал их по диктофону.

А он, когда понял, что с ним случилось, приказал ей родить - от кого угодно, но от здорового, сильного  человека. Я никогда не узнаю, от кого она меня родила. Думаешь – это важно? Я привыкла его считать отцом. У меня его фамилия и отчество. Он мой отец по документам. Тайну узнала совсем случайно. Как-то проговорился муж старшей сестры: доказывал кому-то, что я здорова, что родилась от здорового человека. И я как-то не расстроилась. Нет. Маму спросила – она и не отрицала. Она пояснила:
-   Он сказал: не хочу, чтобы после моей смерти ты вернулась в пустую квартиру.

Дело в том, что они поженились в ранней молодости, и вскоре у них родилась дочь, которая к тому времени, как отец заболел, была уже замужем и жила с мужем-дипломатом за границей.

И еще – он хотел, чтобы у жены было о ком заботиться. Тогда она не так остро перенесет его конец. Он ей так и сказал:
- Меня тебе никто не заменит. Но у тебя будет маленький ребенок.
Он тебя спасет, спасет от отчаяния.

Он предупредил жену, что скоро не сможет даже разговаривать с ней. Он пояснил: тело откажет. А пока – просил он – расскажи мне, что видишь за окном. И ей – она любила это вспоминать – вдруг открылся мир. Вокруг, оказывается, был живой мир, красивый, самостоятельный.

Она смотрела в окно и говорила, что видит. А что она там видела?… Просто осень.
Сергей отчетливо вспомнил ее рассказ после чая, в  соломенных креслах на даче у них… Прекрасная светловолосая женщина вспоминала: она стояла у окна и говорила в микрофон:

-    Тёмные низкие тучи лежат тяжелыми валами. Сквозь них сейчас пробился солнечный луч и всё осветил, как прожектором, и, словно пробужденный им, налетел ветер, и посыпались бледно-зеленые листочки с осины, она вся затряслась, земля под ней вся стала усыпана ее листочками, как сплошным ковром. А справа полетели желтые листья березы. Дальше от нее стоит рыжая береза. У нее, кажется, листья покрепче. Она вся полыхает почти красным пожаром.

   Ветер вдруг стих. Будто его включили по ошибке и тут же выключили. Большой лист летит вниз справа налево, медленно опускаясь, лавируя между ветвями, как управляемый. Вот слева направо снизу взметнулся вверх и полетел все выше и выше, набирая высоту, маленький листочек. Вслед за ним летит другой, повторяя траекторию его полета. Они взлетели высоко и присели на ветке рыжей березы. Тут, видно, с крыши обрушилась вниз огромная сорока с белой спиной и черными крыльями. Она летит тяжело, как бомбардировщик, пикирует вниз, но не садится на землю, а устроилась на ветке осины. Села и замерла, как неживая. Откуда-то взвилась и пронеслась вверх маленькая птичка. Рядом с ней ровно так вдруг разместились другие птички. Сидят, как на выставке или на параде.

   Внизу, на земле, идут женщина в розовом пальто и девочка в ярко-красной куртке - такие маленькие яркие кустики среди зеленых и рыжих деревьев.

   Высоко-высоко ветер несет темные валы туч, засветилось небо, ясно-голубое, в проеме светло-серых облаков! Сбоку опять прорезалось солнце, ослепительно заиграло в каплях недавнего дождя на березе! А за ним во всю ширь неба тянется темная, почти черная пелена, закрывшая всё пространство.

Вспоминая эти подробности, женщина улыбалась. А ведь обо всем этом она рассказывала человеку, лежащему в саркофаге. И черная пелена, грозившая затянуть все небо, не пугала. Она помнит, что, пока говорила, ее голос становился все спокойнее и даже радостнее.

Так тот человек заботился о жене во время его полной немощи. А может быть – главное, что она воспринимала его заботу, понимала его мир, его душу.
 
Сергей опять пошел к отцу. Надо взять и его документы, если он не отнес их в свой сейф на работе. Он сел на продавленный диван напротив отца и тихо заплакал. Он вдруг понял: стена не выход.
- Папа! – взывал он молча. 

И вдруг он заметил шрам на виске отца. Он напрягся. Что-то стало вырисовываться в памяти. Этот шрам появился у него после  нападения на него в подъезде на первом этаже. Скорую тогда вызвал сосед с первого этажа. Отца нашли на ступеньках лестницы  избитого, окровавленного, с почти вытекающим глазом. Потом он рассказал, что на него напали сразу, как только он вступил на лестницу. Кто напал – не видел. Сразу упал. Били ногами и ушли. Ничего не требовали. Ничего не взяли. Просто хулиганы. И даже закурить не просили. Ничего не говорили. Потом отец вспоминал, как в детстве однажды воры нагло лезли в их квартиру, и как дети испугались тогда.

«Добрые» соседи

      Он рассказывал тогда сыну, когда тот навещал его в больнице, где ему спасали глаз: во время войны был лозунг: война всё спишет! Смысл этого изречения в том, что власть занята исключительно военными проблемами, и на гражданских ей некогда обращать внимания. И во многом так и было, и это способствовало развязыванию низких инстинктов, поэтому и после войны несколько лет сохранялась высокая преступность.
-    Знаешь, дверь в квартиру, где наша семья жила с соседями, была оборудована не только замком с ключами, но и широкой железной задвижкой, и шпингалетами: один ввинчивался в пол, другой - в потолок. Шпингалеты были прибиты как к неподвижной части двери, так и к подвижной ее части до потолка: один ввинчивался в пол, другой - в потолок. До потолка мог достать только отец, а дети должны были вставать на табурет, и папа всегда говорил, что, хотя лень вперед нас родилась, здесь ее нужно отогнать и пойти за табуреткой.

Случилось так, что наши соседи (из второй комнаты) летом уехали в деревню всей семьей, а наши родители – на курорт, папе надо было пить Ессентуки. Курорт – звучит громко, а на самом деле тогда была там пыльная деревня, и только крайняя необходимость вынуждала ехать туда. Мы остались: я с сестрой и няней Зиной, 18 лет, да к нам еще пришла соседка Люся 14 лет, мы были все разного возраста, но общались на равных. Так вот Люся вошла с мыслью, что сейчас же вернется к себе – она жила в соседней квартире с мачехой, которая на нее не обращала внимания, и Люся очень часто бывала у нас, сирота, и мы так заговорились и заигрались, что она решила остаться у нас ночевать – не будить соседей стуком в дверь. И тут мы услышали стук в нашу дверь. Мы удивились. Все четверо подошли к двери и спрашиваем:
- Кто?
-       Откройте, - говорит женской голос, вроде бы знакомый, похож на женщину со второго этажа.
- Зачем?
- Вам телеграмма от мамы с папой.
Голос неприятно вкрадчивый. Зина говорит:
- А что это телеграммы по ночам разносить стали?
- Видать, срочное что-то. Открывай скорее!

И тут все четверо увидели, что наша задвижка не задвинута поперек двери. Как это? Они уже ее открыли? Но они ворочали ключом в замочной скважине, уверенные, что дверь закрыта на ключ и ключ вынут. А Люся вспомнила, что это она вошла последняя, ей открыли дверь, ее впустили, а она не закрыла задвижку за собой. Дюся молнией кинулась к двери и изо всей силы задвинула задвижку. После этого Зина несколько раз повернула ключ в двери, опустила шпингалет в пол, я уже нес табурет из кухни, Люся залезла на него и задвинула верхний шпингалет. За дверью поняли, что они только что стояли у совсем открытой двери, и завопили, начали угрожать. А мы, белые от ужаса, стояли у двери и не могли спустить глаза с нее. Люся шепотом казнила себя:
- Это всё я виновата! Это из-за меня чуть не погибли все.

Зина утешала ее:
- Нет, это я виновата, я не проследила, закрыта за тобой дверь или
нет. Да они бы нас не убили.... Охота им с нами связываться. Закрыли бы в ванной да унесли всё.
И тут же спохватывалась: ведь всё бы унесли! Ужас! Ужас!

Наконец за дверью пришли к выводу, что надо как-то открыть дверь. К нам больше не обращались, а продолжали подбирать ключи, а наш ключ вытолкнули. Зина его вставила, но его опять вытолкнули. Тогда Зина принесла из кухни вату, намочила ее и залепила отверстие. А сама приговаривала:
- Ничего! Ничего! Скоро уже утро! А до утра им не справиться с
щеколдой и двумя шпингалетами.

Дверь открывалась наружу. Грабители могли тянуть ее на себя. Зина принесла крепкую веревку и стала привязывать ее к ручке двери и – к ручке двери ванной, которая открывалась внутрь и держала бы наружную дверь, даже если бы ворам удалось сломать все запоры. А мы стояли рядом, готовясь помогать этой двери ванной держать веревку.

Наконец воры ушли. Штурма не было. Мы устали стоять и перешли на кухню. Стали думать, как еще воры могут проникнуть в нашу квартиру. Через окно на лестничной клетке? Окно недалеко. Могли бы – мы на одном уровне, но дом так построен, что та его часть, в которой размещается лестничная клетка, выдвинута вперед. Им трудно забросить веревку к нам.
Погасили свет и стали смотреть, не кинут ли из лестничного окна к нам веревку. Мы ее перережем. Зина приготовила ножницы. А Люся предложила план: вытащить вора и закрыть в туалете, а утром сдать милиции. 
 - Нас четверо, а он один!

Все согласились. Но никто не лез и веревку не бросал. Тут стало светать. Потом вышло солнце – кухня была на восток. Мы утомились и незаметно уснули.

Утром Люся побежала во двор рассказывать, как мы ночью боролись с ворами, как дверь привязали разными веревками к двери ванной и уборной, чтобы в любом случае ее не открыли. И все ахали-охали. А мы никуда не выходили – не хотелось. После Люси скорее закрыли дверь на все запоры и попросили Зину не выходить. Еды хватит? Вот и хорошо. А вечером Люсю впустим и опять закроемся на все запоры.

Вроде – пустяковый случай – не ограбили, ничего не случилось. Но с тех пор мне и сестре снится один и тот же сон. Снится дверь, и она не закрыта на запор. Мало того – она приоткрыта, и в нее уже проглядывают чужие лица и руки. Дети кидаются  закрыть ее – и не могут.. Те тащат дверь на себя. Такой ужас! 

Снится редко. Раз в несколько лет и - один и тот же. И всегда это случается, когда на работе неприятность, и немалая.

     Отец вздыхал тогда: чему же удивляться: война. Как была, так и идет в душах человеческих. Зависть, злоба. Если бы они кончились с войной.

                В Москве

Сергей встал и пошел на кухню. Мать смотрела в окно. Он сказал ей в спину:
- Так нашли все же тех, кто избил отца в подъезде?
- А что их искать – вон их целый двор.
- Значит, имена известны.
- Вот еще! Буду я имена спрашивать! Наняла, да и все. Ой! –
спохватилась она. Повернулась к сыну и жалобно заверещала:
- Я не просила их убивать. Я сказала: стукните его пару раз – и
хватит. Ему хватит – только попугайте! А почему он меня не взял с собой на тот вечер? Мне же обидно! Или нет? Еще как обидно. Это, говорит, деловое мероприятие. Да! Деловое – в ресторане!
- Вот почему ты попросила его позвонить тебе, когда он станет
выходить из ресторана.
- Ну да. Я время рассчитала и кликнула парнишек.
- А я- то думал, какая ты заботливая, хочешь его встретить. Да,
встретить и на тот свет отправить.
Она съежилась, заворочалось всё её оплывшее тело, как сырое тесто. И опять заговорила, уже бодрым голосом:
-    Ребятишки просто бестолковые. Кто просил так бить. Ни о чем попросить нельзя. А деньги давай! Да за такую услугу их и привлечь можно, так отделать человека.
- А в этот раз ты ему объяснила, что в комнате поселяется Галя со
своим диваном, что его дивана больше нет и вместо него просто собачью подстилку кинула. 
-       Почему – кинула. Постелила. Что было под рукой, то и постелила.
- Руками?
- Вот еще…Стану я мараться…это же не моя собака.
- Значит, ногой швырнула…
- А что - не хочешь спать со мной – спи с собакой.
- И он рухнул…

Сейчас Сергей сообщит на работу, что два-три дня не появится, семейные сложности. Не хочется говорить о болезни отца.

Теперь, когда женщины знают, что квартира – его, им невыгодно, чтобы отец умер. Но их присутствие – злоба – убивает. Откуда это взялось? Его ненависть – ответное чувство на их настроение?

А отец его в глубоком сне все шел за руку с сестрой по широкой проселочной дороге, где не было ни души, но сестра крепко держала его руку. Так папа велел. Папа…прости.

Жена тогда смеялась: придумали – в церкви старика отпевать! Да кто тебя, члена партии, пустит. Тебя сам партбилет завернет, ты и входа не найдешь. И почти не нашел. Опоздал. Вбежал в церковь, весь потный, сказал отцу как живому:
- Папа, прости, я заблудился на дороге.

 А женщина, что стояла у поминального столика, сказала:
-     Нет, парень, ты не на дороге заблудился. Ты в жизни заблудился, если на отпевание отца опоздал.

Но как он мог опоздать? Ведь сестра всегда крепко держала его руку. Видно, отпустила нечаянно. Папа!
И Сергей сидел, низко склонив голову, и шептал:
- Папа…
Что он мог сказать?
- Не умирай. Я все переделаю. Я все исправлю.
Но – что? И как?

И сразу память подкинула воспоминание.
Он ехал в троллейбусе, сидел, а рядом с ним стояли двое, говорила женщина, не очень молодая, судя по голосу. Сергей дремал, но слышал, как она тихо жаловалась. Она страдала за брата. Она тихо причитала:
-    Всю жизнь нес в дом. Не пьет, не курит. Как началась перестройка – из института, платить-то перестали, он пошел в депо, у него золотые руки, и никогда не спрашивал, куда жена деньги тратит. А у нее всегда одна песнь: денег нет. И вот она с дочкой уговорила его переписать на них квартиру, машину, дачу, а вчера не пустили его домой. И он не знал, куда идти. Он вернулся с ночной смены, рано утром. Я собиралась на работу. Он позвонил. Конечно, говорю, приезжай, только скорее, мне бежать надо. Он вошел – а я в дверь, спешу, ничего не поняла. Он только сегодня рассказал, что стал бездомным нищим. Что с людьми творится, а?

- Да… - отвечал ей низкий немолодой голос. – Теперь все бьются
за собственность…А ведь на квартиру теперь не заработаешь. У тебя – понятно – он жить не сможет. Остается что - купить машину и жить в машине. Да и это, знаешь, не выход, ее еще надо купить. Кредит найти. Ему сколько лет? Вот то-то. С возрастом кредит все труднее найти. И что – кто-то из них вышел замуж? Дочка или жена?

- Не знаю. Брат ничего не замечал. Да и когда ему замечать – на
работе все время. Теперь он еще и в институте работает. Не так, как раньше, но что-то там делает.
- Женщину найдет! Он добрый, видный!
- Теперь побоится.
- Это да. Это понятно.

Сергей вдруг подумал: вот родится у Гали ребенок – и она не боится, что он повторит с нею то же, что они сделали с отцом? Или еще хуже что-нибудь.

Через двадцать лет виртуальный мир займет еще больше места в душе людей, и на преступления они станут смотреть как на игру: раз – и в сторону, отойди. Не мешай! В разбор. Или мир разломится на виртуальный и материальный? Людям первого мира будет  не до чего, а вторые оскотятся. Первым станет неинтересно иметь потомство, а вторые? Захотят ли они иметь детей? Или – как получится…Что получится…

Когда похоронили бабушку, отец каялся Сереже:
- Мама мечтала, что я когда-нибудь ….нет, не повезу ее за границу,
нет, а привезу ей оттуда что-нибудь, даже пусть открытку…
Сергей спросил тогда между прочим (ему этот разговор был непонятен):
- Ну и что. Взял бы да привез.
- Я привозил. Но твоя мама сразу все отбирала. Сначала я привез
очень красивую хрустальную вазу. Твоя мама сразу ее отняла. Потом я стал хитрее – привез перламутровое ожерелье, плетеное, из Чехословакии. Я его спрятал. Но она нашла. Она и потом все находила. Не верила, что я для мамы. Ревновала или жадничала. Все отнимала.

- Объяснить не мог? При ней бы бабушке отдал свой подарок.
- Она говорила: а мать на все пойдет, на то она и мать, она тебе
твой подарок вернет завтра, и ты отнесешь его кому-нибудь на сторону. А у меня никого и не было на стороне. Да и когда. Я ведь для мамы твоей на работе как на оброке, а дома – как на барщине. В Х1Х веке были такие формы расчета.

    Он не мог признаться сыну, что когда его старенькую маму положили в больницу после похорон отца, он не приезжал к ней. Даже жена сказала:
-   Закинь бабусе связку бананов - какие проблемы?
Но он не мог. Ведь надо было не просто навестить ее, надо было покаяться во всем, начиная с подарков, которые она так и не получила, да много еще чего…
Сергей писал тогда в толстой тетради (толстая тетрадь удобная тем, что на ней можно писать без стола, не опираясь ни на что, хоть на колене) - свои новые расчеты под аккомпанемент отцовской жалобы на жизнь. И отец это видел, но не делал замечания. Он был доволен, что сын всегда занят. Он сам посадил его за компьютер раньше, чем тот пошел в детсад. Хотя какие тогда были компьютеры…так, для общего знакомства. Да и по улицам теперь страшно ходить ребенку: их ловят, продают на запчасти или насилуют. Раньше этого не было.

Они раньше спокойно играли во дворе, и не только в своем. В казаки-разбойники играли по всему городу. А сейчас…Пусть лучше дома за компом, как теперь говорят. Мальчик тихий, скромный, в очках. Его ударь – он очки потерял и не увидел, кто его ударил.

Сергей сидел, плакал незаметно для себя, только машинально вытирая слезы со щек, и не знал, что делать. У него нет родни. Нет близкого друга. Как и у его отца – всех отвадила мать. Даже сестру отца. Когда тетя звонила, у матери всегда был один ответ: «Твой брат в туалете». И еще возмущалась, когда клала трубку: «Неужели непонятно, что ее не хотят здесь видеть?» – А  где же еще его можно увидеть? И опять у него потекли слезы. Тетя теперь далеко. Ее сын увез так далеко, куда-то в теплую страну, и не увидеть, не услышать.

Опять в памяти Сергея всплыл где-то услышанный диалог. Кто-то спрашивал:
- Почему в России женщины такие жестокие?
- Потому что они делают аборты, – немедленно ответил другой
мужской голос.
Сергей встал и пошел на кухню. Он спросил мать:
- Галя делала аборт?
- Конечно!
- Сколько? – вдруг догадался он спросить.
- Не считала.
- Да что ты! – воскликнул он. – Какой ужас! От кого?
- Тебе всех перечислить?
- Нет! Нет! Вот почему у нее был выкидыш.
- Почему?
- Ребенок не захотел иметь такую мать.
- А ты вот захотел.
- И ты?
- Как все.
- Так у вас руки в крови, - проговорил, зажимая уши. Постоял и
ушел. А мать ему вдогонку:
- Не руки, а ноги.
Он не слышал.

Он чувствовал себя раздавленным. Он не мог спросить, от кого она их делала. Он бы не поверил, если бы она сказала, что от отца. Нет. Не надо было спрашивать. Вот почему они такие злые. Даже мать.
Он опять пошел к отцу. Он уже знал, зачем он идет к нему - плакать.

Слезы делали его опять маленьким, ничего не знающим об этом ужасном мире, он опять мог просить защиты у отца и не думать, что отец может умереть  и оставить сына сиротой. Он никогда этого не сделает – вот почему Сергей плакал. Он знал, что невозможно то, о чем он просит, но когда плачешь, то веришь в невозможное, словно кто-то услышит и поможет. И тогда не появится в большой комнате на месте, где был диван его отца, чужая детская кроватка, и не будет заходить сюда незнакомый мужчина за получкой, и не выбросит мать вещи отца за ненадобностью на балкончик, крепко их свернув. Да нет, она практичная, она не выбросит, она продаст.

- Мама! – жалобно вдруг прошептал Сергей. Он шептал с отчаянием. И вдруг горько заплакал. У мамы должно быть мягкое, доброе, милое лицо. Он звал ее: «Мама!» Но никто не появлялся. Не было никакого лица. Он не хотел сдаваться, он боролся за него и звал:
- Мама! Мама…

Но никто не являлся.
Так не может быть. У каждого есть мама. Добрая, она всё понимает…она так жалеет…
- Мама!- взывал он со страхом, что опять никого не будет. И никого и не было.

Он тихо взвыл. Потом он начал тихо-тихо скулить, зажимая рот ладонью. Душа жестоко страдала, а голова работала отдельно. Разум говорил: вот она – душевная боль. Она страшнее физической. Ее не устранить. У нее нет решения. Без матери человек одинок. И это одиночество худшее в мире.
Но у него есть отец.
- Папа…

Сергей вспомнил, как в детстве он любил подолгу сидеть у отца на коленях, крепко прижавшись к нему. Бабушка подтрунивала: ты ему под рубашку залезь, там еще теплее.

А его отец сейчас тоже был маленьким и все шел по знакомой дороге, такой широкой, свободной, а потом они с сестрой пойдут домой, и там мама и папа. Папа! – кричал он беззвучно. Беззвучно – значит неслышно. И никто никого не слышал.
Или услышал?

 Имя            

Он родился в 1942, в разгар войны, мама назвала его Робертом. Это имя ей нравилось звучанием.  Отец был против нерусских имен, но мама, обычно покорная, оказала неожиданное сопротивление. Тогда было модно давать детям неожиданные имена. Одна из подруг сестры была Эльвирой, другая - Флоридой, ее сестра – Гренадой, среди мальчиков были Рудольф, Ричард, Марс и Эдуард.
Братику его имя откликнулось неожиданно. Когда он блестяще заканчивал МГУ, на государственном экзамене по истории КПСС пожилая женщина спросила:
- А почему вы родились в 1942 году? И почему вам,
рожденному в 1942 году, – дали немецкое имя?

Он даже не понял вопроса. Ясно было, что она заподозрила его отца в дезертирстве и в измене Родине. Все мужчины были на фронте, а тут вот вам еще и ребеночек явился. Да притом со вражеским именем! Роберт  оскорбился.  Он не сообразил, что этот вопрос она должна задать всем его однокурсникам, что рождение ребенка в то время и в тех обстоятельствах – это подвиг русской женщины. Она хотела, чтобы четыре или пять лет в России не явился бы на свет ни один человек?

Он так захлебнулся возмущением, и все же не захотел рассказывать ей, как отец был одним из руководителей огромной секретной стройки в  глухой степи и только раз или два в год мог навещать семью. Строили исключительно заключенные, да еще такие, которых нельзя было послать на фронт, которым власть ничего не могла доверить, кроме лопаты.  Они и ею пользовались, как хотели. Не один начальник, пытавшийся взять их натиском политпропаганды, оказался закопанным заживо в траншее, а ведь копать надо было! А их отец выжил, и  - его в том числе усилиями – все было выстроено в  срок. Легко агитировать со штыком,  приставленным к спине того, кого убеждаешь. Попробуй сагитируй того,  у кого штык направлен против тебя.

Немцы

Он тогда ничего не сказал. Он вообще молчаливый. И получил единственную в дипломе 4. Он расстроился. Тогда эта отметка не помешала ему поступить в аспирантуру (а могла и помешать), потом защитить две диссертации подряд и стать самым молодым доктором в Академии Наук, а потом и профессором. Но тогда, выйдя с экзамена, он спохватился: почему он не сообразил рассказать этой боевой женщине, что он еще и пленных немцев кормил. Да! Кормил! Вот бы она взвилась!

А что – ему было всего четыре года. Даже по советским законам он был вне наказания. Наверно, поэтому мать и посылала детей туда.

Дело было на Южном Урале в маленьком городе около завода. Дети жили в большом доме, рядом с домом стоял точно такой же дом, в котором во время войны разместили заключенных пленных немцев. В доме жили только офицеры. Немецкие солдаты жили в бараках недалеко от кирпичного дома. Между теми бараками и домом  со временем (когда немцев вывезли) обнаружилось нечто невиданное: сад, окруженный кустами и цветами, дорожки, в середине сада – бассейн с фонтаном и обнаженным мальчиком-купальщиком посредине.

Немецкая зона была обнесена  высоким деревянным забором. На вышках стояли бессменные часовые, но поскольку от немцев не было никакого вреда, постепенно жители начали общаться с ними. 

К немцам

Однажды мама, строгая учительница, работавшая в школе в три смены, пришла домой в перерыв между уроками и сказала дочке:
-  Сейчас возьмешь этот узелок и отнесешь его немцам. Пусть они вынут, что там есть, а платок вернут. С тобой пойдет Берт. Держи его за руку.

Девочка знала: держать за руку – значит не выпускать ее никогда. В правую руку она взяла узелок, а левой крепко сжала ручонку братишки, и они пошли. Она шла как на подвиг. Ей было восемь лет, и она уже знала, что идет к врагам. Но почему-то маме нужно, чтобы они туда пошли, и они пошли. Если бы нужно было для этого лезть через подкоп в стене – она бы полезла. Они с братом были дисциплинированные люди. И они пошли. Девочка шла как на казнь. Она молчала. По дороге ее спросили девочки около подъезда, куда это направились. Она молчала. Она понимала, что говорить нельзя, хотя мама не предупреждала. Вслед понеслось:
 - Воображала - воображала! Хвост поджала и за печку убежала, а за печкой крокодил воображалу проглотил.

У девочки душа ушла в пятки. Она подумала: может, и проглотит. Но идти надо. Не слушаться маму было невозможно. А братик шел с интересом - на новое занятие. Как на экскурсию. Он всегда был очень любознательным.

Когда они пришли к забору, то увидели запретный двор через оторванную доску в заборе - щель как раз напротив их дома. Недалеко стоял высокий мужчина, одетый странно и выглядевший не так, как все мужчины.

У немцев

Дети шагнули в узкий лаз, девочка протянула ему узелок, и вмиг около них оказались высокие очень худые люди. Они были странно одеты, не так, как все. Они так заинтересованно смотрели на них! В их глазах не было никакой вражды. Они смотрели с удивлением, ласково и были очень довольны.

Девочка  протянула узелок первому же и сказала:
- Платок верните, пожалуйста!
Он ответил:
- Ia.
Она подумала, что словом «я» он хочет сказать, что сам вынет все из платка, и успокоилась. Первое задание: отдать – было выполнено, осталось взять платок и можно возвращаться. Но братик азартно смотрел не на мужчин, а куда-то вглубь. Он смотрел своими круглыми глазами с большим любопытством и старался оторваться от сестры и удалиться вглубь за чем-нибудь еще более интересным. Но она крепко держала его за руку. Он тянулся из руки сестры, но она крепко его держала и даже сказала:
- Берт, нельзя, мы уже идем домой!

Что тут случилось! Мужчины удивленно спросили, указывая рукой на брата:
- Дойч?
Она  возмутилась:
- Нет! Он не дойч! Он мой брат.
И для убедительности добавила:
- Роберт.
О!  Как они заулыбались! А тут братик еще захотел уговорить продлить пребывание в новом месте и сказал:
- Еще немного!

Радости немцев не стало конца! Они смеялись, кто-то прямо перед их глазами потирал себе руки, кто-то развел руками как перед чудом, кто-то звал кого-то на это чудо.

Девочка была очень худа, с правильными чертами лица, с яркими черными глазами и черными волосами, а братик – немного курносый, со светлыми волосами и большими как бы удивленными светлыми глазами. Разные, но чрезвычайно похожие. Все удивлялись: разные лица, а сразу видно, что брат и сестра!

Дети стояли по стойке смирно, как всегда. Они были правильные люди и  умели вести себя на людях.
В поведении немцев не было  ничего угрожающего, но все-таки девочка потянула брата за руку, получив платок назад, и они пошли к выходу. Сзади доносились восторженные восклицания:
- Дойч!
Что это такое?
Они еще не раз носили заключенным понемногу: несколько вареных картофелин и свеколок, сырых морковок и обязательно чеснок. Ее удивлял это чеснок. Он такой горький, зачем его нести немцам? Но мама строго сказала слово: цинга.   

Откуда были овощи и почему дети  их носили? Там же были враги.

Выкуп

Овощи выращивали на огороде для учителей мама с няней. А носили их пленным потому, что у мамы два брата, а у папы один-единственный брат –  все были на фронте. Мама надеялась, что старший брат не погиб, как думали уже родственники, а в плену, и как она поможет здесь пленным, так там где-то, далеко, во вражеском окружении, кто-то поможет их братьям. Вот и всё.

Старший мамин брат погиб в самом начале войны, в 1941. Об этом сообщили, но мама не хотела верить, она очень надеялась на ошибку. На войне такой переполох! Но он погиб. Младший брат воевал все четыре года, отступая молоденьким лейтенантом от Брест-Литовска до Москвы и наступая от Москвы до Берлина, в который вошел уже полковником. Папин брат был ранен в 1944, приезжал после госпиталя, потом вернулся на фронт и пропал без вести. Таких – пропавших – было очень много. Все их родные надеялись, что они живы. Милостью к пленным мама надеялась умилостивить судьбу. Ее отец давно умер, а мать была очень тяжело больна. Умолять судьбу могла только она. Если бы она сама пошла к немцам – ее сразу уволили бы, а могли и посадить, и дети остались бы сиротами. Няню послать не могла – это чужой человек. Она рисковала, посылая детей, но не ими, а собой. Ими она не рисковала, поскольку жители окрестных домов наладили прочный контакт с пленными, и не было ни одного плохого случая. За детей могли привлечь ее. Тогда няня взяла бы всё на себя: она-дескать послала из бабьей жалости. Но вряд ли кто-то поверил бы. Однако все обошлось. Отец об этом никогда не узнал.

Сад

Отец вернулся домой совсем в 1947 году. Весной того года немцев увезли. Наверно, ночью. Тогда открылся их сад. С бассейном и фонтаном. Это было невиданно! Фонтан сразу перестал работать, но дети были рады и сухому бассейну! Дети запрыгивали в него, скакали в нем и веселились. Вся зона по краям была обсажена деревьями. Когда они успели вырасти? Эта зона явила совсем другой мир. Здесь были цветы, которых, видимо, не рвали, ухоженные дорожки, посыпанные песком, и дорожка, покрытая асфальтом, она была сухой даже в дождь! Обычно после дождя с трудом вынимаются  ноги в резиновых сапогах, иногда вынимается только сама нога, а сапог оставался в грязи. А здесь такое!

Дедушка позже рассказывал, что в Берлине улицы моют чуть ли не мылом, но этому нельзя было поверить. На улице в непогоду грязь – это грязь, которую не моют. Дети  не знали, что бывают улицы с твердым покрытием. Пример кусочка асфальтной дороги нисколько не вразумил – это было немецкое чудо. Оно не повторяется, как всякое чудо.

Пленные немцы оставили и другую память: они построили кинотеатр «Победа», поликлинику, дома жилые кирпичные в два и пять этажей и многое другое. Около кинотеатра они установили  скульптуры  мужчины и женщины. Обе голые. Народ, идя на сеанс кино, целомудренно не смотрел на голых каменных людей. На время демонстраций их стыдливо прикрывали красной тканью. Потом все же снесли.

Немецкий портной

Отец был бы в ужасе, узнав, что пиджачок на братике был сшит немцем. Да. Няня договорилась с ним, и он перешил папин пиджак. Когда мама увидела братика в новом пиджаке, она ахнула:
- Как влитой! Замечательно! Как новенький! Никто не скажет, что перешитый.

Но няня была очень недовольна. Она ворчала:
 - Немец он и есть немец. У него рука узко берет. У него нет размаха. Кто же так шьет на ребенка! Надо полы подлиньше, их надо побольше загнуть, чтобы через год - два отпустить, в боках надо заложить складки, чтобы и через три года хватило, что распустить. А это что! На ребенка шьют на вырост! А он не знает! Какой же это портной! Да он, может, и знает, но у него рука узко берет. Немец!

Однажды отец увидел немецкий котелок и затряс им: откуда? Няня спокойно подошла, взяла и сказала:
- У немцев выменяла. На картошку.
Отец в ужасе потребовал немедленно выбросить! Няня спокойно согласилась, а сама далеко его спрятала и говорила:
 - Отец ваш жизни не знает. Этот котелок еще так пригодится! Тогда вспомните меня!
Дети  не доносили. Они как-то уже смутно понимали, что у каждого своя логика и своя правда.

 Пленный шофер

 После победы над Германией в 1945 году в СССР было много пленных немцев. Они работали на стройках. Один такой немец был шофером у отца. В первый же день немец представился  отцу по полной форме: назвал себя, рассказал о своей семье и вынул из внутреннего кармана небольшую книжечку. В ней были фотографии его жены и двух детей. Все очень миловидные.
-    Нас втянули в войну. Какой народ хочет смерти? – сказал он. Отец почувствовал себя растерянным: у него не было фотографий жены и детей. Он спросил:
-   Как же вы это сохранили в годы войны?
Немец ответил спокойно:
-   Они всегда со мной.
   Вечером отец пришел домой взволнованным. Он даже чуть задыхался и сказал быстро, как никогда не говорил:
-   Марсь (так он звал жену Марусю), скорее наряди детей и отправь их к Дусе. Пусть срочно сфотографирует их и сегодня же напечатает фотографии. Заплати двойную цену.

Дуся была фотографом и жила в том же доме. Мама нарядила детей  в матроски – по тогдашней моде – и они  пошли. В тот же вечер Дуся принесла фотографии. Отец к тому времени достал свою старую записную книжку, вырвал из нее все листы и вклеил фотографии. Он требовал от мамы и ее фотографии, но их не было. Наконец она нашла одну, маленькую, старую, оставшуюся от какого-то документа. Отец вклеил и ее. С торжеством он вложил этот маленький альбомчик во внутренний карман. Наутро немец приехал за ним. Дети смотрели в окно. Отец вышел к машине, но прежде чем сесть, он подошел к шоферу, стоявшему у машины, и достал обложку от записной книжки с фотографиями. Он со скрытым торжеством протянул их немцу. Тот открыл, посмотрел и сказал, что фрау очень красивая, а дети очень милые. Отец тогда с полным сознанием своего достоинства сел в машину.

   Вечером дома он пересказывал слова шофера и вздыхал:
-   Какая у них культура! Какое чувство собственного достоинства! Какая дисциплина! Как тщательно они работают на стройке! Как мы их победили?!
И еще:
-   Зачем стравливали два великих народа? Мы же – русские и немцы – можем быть  двумя частями единого целого, мощного целого.

А больной жил в своем мире.
- За что мне это? Ведь мы с сестрой были такие послушные… - казалось больному, что он говорит кому-то, но с губ не слетало ни единого звука.

Воспоминания мелькали в его памяти, как кадры из давно забытого фильма.

                В фотостудии Черниковска

Однажды вечером в субботу отец сказал:
- Завтра идем фотографироваться.
Мама сказала:
- Наконец-то. Давно пора. Дети выросли, а потом и
вспомнить нечем.
Утром их тщательно вымыли (с густыми волосами девочки было много проблем) и одели в матроски – это были их выходные костюмы. Волосы тщательно пригладили, чтобы не топорщились. Перед объективом мама велела улыбаться. Так положено. «Не на экзамен идете». Отец перед выходом из дома сказал:
- Да. Ещё забыл  сказать: перед объективом не моргайте,  а то всё испортится, и снимок не получится.
Они быстро дошли до ателье «Фото», там никого не было. Дети встали, где указал фотограф, и старательно улыбались. Оно что-то делал, то махал черной тряпкой, то уходил, то приходил. Потом сказал:
-  Готово!
И еще добавил:
-   У вас хорошие дети, Сразу видно: дети учительницы.

В маленьком городе все всех знают. Отец согласно кивнул. Когда вышли на улицу,  братик спросил:
-       А теперь можно моргать?
- Что? - воскликнул отец!  - Моргай скорее! Неужели ты не
моргал? С каких пор?
- Как из дома вышли. Ты же сказал…
- Я сказал: у объектива.
- Но я же не знаю, что это такое, так на всякий случай уж и не
моргал… Чтобы фотография  не испортилась.
Так и вышли: девочка с широкой улыбкой, а братик – с вытаращенными круглыми глазами. Он тоже был службистый. Как немец.

Крестины

Почему-то именно после этого случая отец решил их окрестить. Конечно, в большой тайне от всех. Он знал, что крестить – значит, посвятить детей Богу, но забыл, что при этом надо дать имя ребенку. Священник ахнул, услышав имена детей.
-   Мы что – уже в Америке что ли? – сказал он. – Вы же русские люди. Вам нужны нормальные русские имена. Как отца с матерью зовут? Вот и вы будете – как отец и мать.
И дал им русские имена.

Атомная бомба

Америка о себе напоминала. Вечерами на их кухне собираются соседские дети. Они иногда начинают спорить. Например, любят спорить, кто сколько может съесть конфет. Один говорит: я - с комнату, другой – я с дом. Братик молчит-молчит, а потом заявляет: а я – с улицу. Все сражены. Улица бесконечная.

Дети живут в эпоху «после войны». У них ни у кого нет  игрушек. Зато они знают последние политические новости. Вот американцы сделали атомную бомбу. Что  с ней делать? Дети размышляют. Братик говорит: надо вырыть большую яму или найти готовую и туда осторожно подкатить эту бомбу и засыпать. Вечером он говорит отцу:
-    Как бы сделать так,  чтобы не было войны?
Отец молчит. Мальчик говорит:
-    А вот если бы все, все-все стали против – кто бы воевал?

 Отец молчит. Вздыхает и говорит: заставят.
-    Но кто? Ведь все-все не хотят.
Отец не может сказать, что кому надо, тот найдет путь, как заставить. Он молчит, поэтому сын делает вывод, что все-таки можно избежать войны, раз все-все ее не хотят, и с этим молчаливым выводом идет спать.

Много позже он прочитает в американском романе признание сенатора, что они могут купить одну половину населения, чтобы она перестреляла другую. Но в его родной стране не надо было покупать людей. В ней умели управлять – страхом смерти, особенно голодной. 

                В Москве

И вдруг больной увидел мать. У нее большие, огромные глаза…В них страх и побуждение его, сына, к какому-то действию…. Что он должен сделать? Ему бы собраться с силами… Мама, что сделать? Встать? Зачем? Идти? Куда? Зачем? Она настойчиво требовала от него… чего? Она говорила: «перемелется – мука будет». А он слышал: мельница… мука…Что он должен сделать? Встать? Встать и идти за мукой? Идти в очередь? Сестра ждет... Надо встать, надо встать…

Он вспомнил.

                В Черниковске. Мука

Муку давали по одному килограмму в руки. Значит – только на присутствующих. Давали днем, когда в доме было мало народа: если давать вечером, то всем жильцам не хватит. Какая-то девочка, мамина ученица, узнала, что в их доме выбросили муку, побежала в школу и сказала ей. Мать сказала своим ученикам:
-    Дети, посидите тихо, из класса не выходите, я очень быстро, наш дом близко, я только очередь займу.

И выбежала из класса. Она вбежала в комнату. Белая, как мука, задыхаясь от бега, крикнула девочке:
 -    Собирай брата, тащи его, муку выбросили, я очередь заняла, но мало народу, идите скорее! – и убежала, вытащив из комода у входа чистую наволочку – мешочек для муки на кухне искать было некогда.

Сестра начала поднимать братишку. Они оба еще не ходили в  школу. У него развивался рахит, ноги не слушались его, и лечить было нечем, потому что была война. Сестра вывела его на площадку перед лестницей, и они начали спускаться с четвертого этажа. Она уговаривала его:
 - Пойдем поскорее, а, пойдем, ведь я тебя держу, а то мама ждет, она волнуется.
Братик отвечал басом:
-   Я уже иду, смотри, как я быстро...

А сам еле двигался. Ей приходилось просто тащить его руками, а у нее руки были худые и слабые, потому что – недокормленная – сказала врач - была война. Кое-как добрались до первого этажа, а там надо было выйти и пройти до соседнего подъезда (она тащила брата), а там – до угла, а уж за углом немного – и заветная дверца в стене – в стене прорубили дверь, и из квартиры сделали магазин для отоваривания жильцов прямо по месту жительства.

Продавец знала всех в лицо, но на всех не хватало. Мать нервно кричала откуда-то из-за людей:
-       Вы где?
Девочка отвечала:
-       Мама! Мы уже пришли.
- Скорее! Моя очередь подходит!
- Мы идем, мы уже близко.
Она затаскивает братика на три ступеньки лестницы и дальше тащит его в магазинчик. Он полон людей. Братик им до колен, а сестра чуть повыше, но она же в наклон тащит его, сама чуть выше их колен, и ни один человек не подвинулся, ни один не помог дотащить ребенка до прилавка, а  мать уже около него, она – слышно – говорит продавщице: нас трое... Девочка в ужасе, что еще  не добрались до прилавка, поднимает свободную левую руку и кричит:
-       Я здесь, - и продавщица хмуро отвечает:
- Ладно, ее я вижу...
Мать кричит:
-       Покажи ей брата!
- А как?
Если мать выйдет из очереди – она сразу потеряет очередь. Выходить нельзя!!! Обратно не пустят, ряд сразу тесно сомкнется. А поднять его девочка не может. Она из последних сил тащит его между чьими-то ногами, между юбками, и вдруг он как закричит басом:
-       Я здесь! Вот я здесь! Мама! Я здесь!

Продавец не улыбается. Нет. Но на ее лице что-то дрогнуло, пробудилось что-то живое, она сказала:
-       Да ладно, слышу, орет как мужик... Бери свои три килограмма.
Люди не помогали тащить ребенка, им самим нужна мука  – а то вдруг эти трое возьмут последнее! А мать взяла три килограмма, счастливая, но по-прежнему бледная, бежит в квартиру, сестра тащит брата домой. В коридоре, на лестнице, мать бежит детям навстречу и кричит:

-      Идите скорее, я все оставила открытым, вечером что-то вам испеку... идите скорее.
Братик заявляет:
-      Не бойся, сейчас придем. - И усаживается на ступеньку. Говорит:
-      Я больше не могу.

Сестра в изнеможении опускается рядом. Он говорит, как взрослый:
-      Ты сбегай, закрой комнату и квартиру, а то муку утащат, и приди снова сюда. Я отдохну. И пойдем потихоньку.

Девочку удивляет его правильное решение. Она вскакивает и бегом вверх. С ключами возвращается, и они долго сидят. Потом он говорит:
-      Кажется, отдохнул. Знаешь, я решил: когда я вырасту – стану милиционером, а ты – продавщицей. Я зайду к тебе в магазин, ты прямо через головы подашь мне сумку с продуктами, я отнесу ее домой, а вечером все поедим, и мама с папой будет довольны. А сейчас дай мне руку, пойдем. Скоро уже вечер, мама что-то испечет...

И они идут счастливые. Они не ропщут ни на что, они знают: война.
Братик умный. Когда он вырос, наступила «перестройка», а он  просто доктор наук и профессор. Его зарплата стала такой, что он сказал сестре:
- В детстве я был умнее. Тогда я принимал правильные решения в
отношении профессии. Ты это знаешь.

Больной видел мать… О, как это было хорошо – видеть ее… Не такой, как она тогда вбежала в квартиру, с огромными глазами…

Он видел ее красивой. Совсем необычно красивой. И он всё вспомнил. Вспомнил в один момент и как одно мгновение. Тогда шла война…Сам он болел часто, очень часто…

Брат

Он рос болезненным, хотя был подвижным и любил покушать, но кушать особенно было нечего – была война. Когда он родился, уже была война.  К нему просто прилипали все детские болезни – так говорила детская врач. Вот и сейчас она пришла и ахнула:
-     Немедленно в больницу!
А  сестру болезнь почти не задела, ей доктор что-то выписала, и  она  осталась дома. А его унесли.

Через неделю пришли навещать его в больницу – раньше не позволили. Как раз к этому времени приехал отец. Он был белобилетник и отбывал трудовую повинность далеко от дома, но иногда ему удавалось навещать семью. Все вошли в большое помещение в детской больнице. Оно было разделено на две части. Посредине была натянута высокая – сестре (она потом часто рассказывала об этом как об ужасе) показалось, что - до потолка – частая сетка. За ней стояли маленькие дети из тех, что уже немного поправились. Они стояли в рубашонках, вцепившись тоненькими пальчиками в  сетку. Их было много, и они казались все одинаковыми, но мать сразу узнала его и кинулась к нему. Однако ее тут же остановила медсестра, толстая женщина в белом халате. Она ходила вдоль сетки между родителями и детьми:
-    К детям не прикасаться! Они заразные! Говорить только на расстоянии! И недолго! Нечего расстраивать детей! Посмотрели и ладно. Живы и ладно. Увидели – и домой.

У матери по щекам катились крупные слезы. Отец спросил у медсестры, можно ли что-то передать ребенку – он принес мягкую булочку и маленький кулечек с конфетами без обертки. Она резко запротестовала. Он положил сверточек в карман и не знал, что сказать ребенку. Мать заговорила:
- Сыночка, сыночка, скоро, скоро мы тебя отсюда ...
Она хотела сказать: возьмем, но всхлипнула и замолчала.

-    Ты что? – недовольно обратился к ней отец. Она указала на братика.
-    Смотри!
-    Что там?
-    На нем вошь.
-    Где? Не может быть! Сестра!
-    Да! – сказала сестра. – Дети завшивлены.
-    Как? У него не было вшей. Я за этим строго слежу.
-    Они все завшивлены. Необходима дезинфекция, но детей некуда переселять, даже в школах сейчас размещены раненые, вы сами знаете. Вот  долечим – тогда дома и выведите вшей.

Потрясенные родители долго не могли прийти в себя, пока услышали голос сына. Голос был низкий, прямо, как у мужичка:
-     А что брат – не пишет?
Отец как очнулся:
-    Что? Брат? Нет, не пишет.
Но тут же поправился:
-    Ты не волнуйся, он уже наверно написал, но с фронта письма долго идут, сам знаешь, какая война. Вот принесем тебя домой –может, письмо и придет. Наверно, он его уже написал. Он же знает, что мы его ждем. Ты не волнуйся!

Тут сестра заторопила, и все ушли, оглядываясь на деток, вцепившихся в металлическую сетку, и никто из них не плакал. Все знали: война, плакать нельзя.
Через пять дней мать под расписку забрала его из больницы, принесла домой и с порога прямо в ванную, где няня уже приготовила теплую ванну. Его опустили в нее прямо в одеяле, потом постепенно разворачивали одеяло, простынку, пеленки. Вши не умеют плавать.

Совсем голенького мать облила его водой, потом помыла черным хозяйственным мылом, состригла как могла волосы и головку затянула тряпкой, смоченной в керосине. После этого няня приняла его в свежую простынку и понесла кормить. Он засыпал у нее на руках, освобожденный от насекомых, но мать говорила:
- Корми его, не дай уснуть, вливай в него кисель. Он сытный.
Его уложили спать, а няня сначала тщательно осмотрела мать, всю ее одежду и волосы, потом спустили воду в ванне и всё, что было, - простынку и одеяльце – решили сжечь в печке. Тогда еще не было газа, отапливались дровами.

Прошло полгода. Был конец лета. Братик сидел на подоконнике в коридоре. Вдруг по лестнице поднялся и подошел к нему вплотную какой-то мужчина в военной одежде. Он сразу сказал:
- Ты  Берт?
Мальчик молчал.
- Я брат твоего папы.
- Брат на фронте и не пишет.
- Я и был на фронте, был ранен, лежал в госпитале, а теперь опять
на фронт. А письмо еще идет по почте.
Он взял ребенка на руки и поднялся в квартиру. Сестра открыла на стук. Он вошел и внес братика.
-       Я снял его с подоконника на лестничной клетке. Там опасно сидеть. Больше не будешь? – спросил он мальчика.
Братик сказал сестре:
-     Это брат. Он приехал раньше письма. Оно еще идет – он сам так сказал.

Солдат сказал, что все так и есть и приехал он на один час. Он вылечился и перед фронтом хочет всех увидеть.

    Соседка заглянула в комнату и увидела солдата. Она сказала девочке: «Беги в школу. Зови мать». И она побежала. Она вбежала в тихую школу, рванула дверь в класс на первом этаже и закричала изо всей силы:
-   Брат пришел с войны!

Мать повернула к ней голову. Ее темные глаза стали черными. А лицо особенно белым. Она шагнула с учительской кафедры и медленно пошла. Потом побежала. А класс остался сидеть так же тихо. Девочка пошла шагом. У нее уже не было силы бежать.

    В комнате они стояли около большого круглого стола и о чем-то говорили. Братик по-прежнему сидел у солдата на руках. Когда девочка вошла, брат спохватился: «Что же я стою…», опустил ребенка, поднял свой мешок и вытряхнул его на стол. Загремело что-то железное и выпали круглые банки и кулечек, свернутый из толстой мягкой серой бумаги. Дядя поправил его осторожно и сказал: «Здесь сахар». Мать сказала:
- Зачем ты все высыпал! Оставь себе. Тебе еще сколько ехать.

А он бросил на пол свой серый мешок, и он покорно упал к его ногам, свернувшись калачиком наподобие уставшей собаки, долго верно служившей хозяину и теперь заработавшей право на отдых.
    Брат сказал, что ему пора. Он погладил по руке малыша, который вцепился в его сапог, и сказал:
-    Значит, ждал меня?
-    Да! – сказала мать.- Даже в больнице – видел бы ты – какие вши по нему ползали... а он про тебя...

-    Это он отцу сострадал. Меня же он не знал. Мы сколько лет не виделись -  лет восемь? Десять?
Он взял мальчика на руки и прижал к себе.
- Я его сразу узнал на лестнице.
- Еще бы! Он же в тебя пошел - твоя копия, - сказала мать. –
 Жалко, сейчас нет трюмо, пришлось продать, ты не видишь себя рядом с ним.
-       Вот так, малыш, - сказал брат, - может, твоим ожиданием я и вернулся. А теперь уже недолго...

Стояла сухая осень 1944 года.
Мать сказала, что проводит его до трамвая – вокзал был далеко, в большом городе, туда ехать она не могла. Она ушла в ванную и вышла оттуда необыкновенно красивая: в ярком шелковом платье и в белой шляпе с вуалью поверх, на ней были туфли на высоких каблуках и перчатки – тонкие, белые,  в руках она держала летний зонт – белый с розовыми цветами и тонкой оборкой по краям из кружев. Они ушли.
    Сестренка страдала, что кто-нибудь увидит маму в таком необыкновенном, нарядном виде, в каком никто не ходит.

    Но кто мог увидеть ее тогда днем? В городе все работали, на улицах появлялись люди лишь с работы и на работу. Но ее увидели. Случайно попалась по дороге престарелая завуч начальной школы Клавдия Иосифовна. Она потом много раз всем рассказывала, как она остолбенела при виде Марии Алексеевны в таком – совершенно довоенном – виде да под руку с каким-то солдатом, помятым и пыльным. Да еще Мария Алексеевна не поздоровалась, как следует, а только еле кивнула ей. Но именно тут Клавдия Иосифовна увидела ее лицо: бледное, ни кровинки, и плотно сжатые губы. Она вцепилась в рукав гимнастерки солдата и, казалось, не шла, а плыла рядом с ним, легкая и прозрачная. Тут Клавдия Иосифовна тихим голосом добавляла: «Раньше так ангела рисовали – летящим рядом с человеком». Хотя про ангела ей, учительнице и завучу, говорить было не положено, религия была ликвидирована. Но ей прощали за ее возраст. Что с нее взять, если она в самую жару сидела у своего подъезда в валенках.

А они тогда дошли до трамвая, брат пропустил всех и встал последним, он крепко уцепился руками за поручни по  обе стороны двери вагона и не сводил глаз со своей невестки – молодой женщины - светлой, легкой. Высоко над головой, над белой шляпкой, она крепко сжимала рукой в белой прозрачной перчатке белый в цветочек зонт – как парус над лодкой, как раскрытый парашют, в котором всё спасение. Солдата теснили, сильно толкали вновь подходящие, - трамваи ходили редко - но он не сдавал позицию, он не шевельнулся, унося ее образ. Навсегда.

Больной увидел мать прекрасной, как тогда и как всегда…Он  хотел позвать ее: мама! Но он не мог. Как же сказать ей, что она прекрасна… Он уже начал понимать, что губы не слушаются… что такое? Что с ним? Почему он не может говорить? Он должен позвать ее, он должен сказать ей, что видит ее, что она ему нужна, что он ее любит…Он должен… должен… что? Сказать? Сделать? Встать? Что мама требует от него? Как спросить ее об этом…. Надо встать… Надо встать… встать. Ведь он ее единственный сын… опора в превратной судьбе.
Позже он скажет сыну: истина права: наши мертвые нас не покинут.

Сергей сидел около отца и уже знал: он должен принять верное решение. Принять сейчас. Сию минуту. Надо составить план.
1. Прямо сейчас перенести компьютер отца в свою комнату. Иначе завтра появится неизвестный и скачает из него что хочет или просто выбросит – место занимает.
2. Срочно купить замок для двери своей комнаты.
3. Перевезти  компьютеры на работу. Постараться сделать это в отсутствие женщин. Значит, надо придумать предлог и отправить мать в деревню. Оставить при себе только ноутбук.
4. Книги отвезти на работу, а вещи – одежду и обувь - к Вадиму. Он сам битый, посочувствует.
5. Как только отец придет в сознание, подписать у него дарственную на квартиру (вместо наследственной).
6. Тотчас после этого договориться с маклером об обмене квартиры на однокомнатную в любом районе на первом этаже – чтобы отцу легче ходить. Но как быть с …Как их и называть ...не хотелось думать. Как быть  с родней… 

В памяти всплыл рассказ тети, когда она только что приехала к больному брату. Она говорила, как на нее подействовали беседы двух спутниц.
-   Где мы живем, мало русских. И вдруг в маленьком самолете (в первой части моего путешествия, на пути к столице) слышу русскую речь. Довольно громкую. Одна из женщин хотела остановить подругу, указав на меня. Но та ответила: не видишь, она местная, не понимает. И продолжала. Многое в их речи меня удивило, я подумала – как многое изменилось в России, но история со старушкой меня потрясла. Ее продали вместе с квартирой.

Сын одной моей спутницы крайне нуждался в квартире, но денег было маловато, и ему предложили купить квартиру недорого из-за того, что там прописана одна старушка, которая не возражает. Он не стал особо рассуждать, некогда, их с женой выбрасывали на улицу в прямом смысле, а жена - пианистка, и за ее пианино уже приходили грузчики – новый хозяин прислал. Как-то удалось откупиться, но…в общем, заплатили они, приехали по новому адресу, маклер ввел их и тихо говорит: вот в той комнате она…она не возражает, да и что ей возражать, она умирает, вот-вот умрет. Молодые так и замерли – кто умрет? Как – умрет? Почему умрет? В маленькой комнате лежала старушка. Сухая, бледная, с закрытыми глазами, чуть ли не готовый покойник.

Маклер тотчас убежал. Новые хозяева подошли к больной, начали разговаривать. Жена сказала старушке, что они теперь будут жить в одной квартире вместе с ней, в соседней комнате, спросила, как ее зовут. Та не отвечала. Но постепенно разговорились. Новые хозяева умыли бабушку, помогли сесть, напоили чаем и на другой день вызвали врача. Бабушка оказалась просто заброшенной, голодной и неухоженной. Вскоре она ожила и полюбила их. Но какова история! Ужас какой-то! Кто же продал ее? Но не все ли равно… ведь продали.

   Да, продать с жильцами - это будет много дешевле, но другого выхода нет. Он должен защитить отца и себя. В договоре с маклером будет пункт: никто не должен знать нового адреса. Это жизненно важно.
Новую квартиру сразу поставить на охрану.

Главное: все делать так, чтобы женщины не заметили его бегства. Замок в комнате поможет скрыть следы отступления.

Дедушка, которого Сергей хорошо помнил, любил приговаривать: сына кормить – в долг давать, дочь кормить – на ветер бросать. Имелось ввиду: сын будет в старости кормить, а дочь выйдет замуж и будет жить по воле мужа, чужого человека. Сергей вспомнил, с какой горечью в отношении самого себя вспоминал его отец эту прибаутку. А теперь Сергей скажет отцу: вот – я долг отдаю. Начинаю отдавать.

                В Черниковске

    Сергей сидит, не шевелясь, охраняя сон отца, а тот опять во сне, в своем детстве, идет спокойно – гулять, направо из подъезда. Его сестра крепко держит за руку, и он спокоен. Он никогда не вырывает руку. Опять тихим летним вечером  они идут из дома. Их путь на прогулку только направо, потому что налево – тюрьма.

Немцев увезли. Теперь здесь свои заключенные, советские. Тюрьма самая настоящая, с вышками для часовых на углах высокого забора. Поверх забора – колючая проволока, говорят, - под током. Внутри всегда не привязанные собаки.

Жители соседнего дома с арестантами не общаются. О тех, кто пытался с ними сотрудничать: заказать им что-то сделать – как с немцами – рассказывают ужасы. Однажды ночью советских заключенных вывезли. Дом после них остался почти полностью разрушенным, сломаны были все лестницы внутри дома, во дворе уничтожены все насаждения и даже бассейн с фонтаном. Всё сами создали, своими руками советские люди Советской страны – была такая песня тогда.

Они идут и не знают, что со временем он станет Robert, и ее имя будет писаться иначе. Ее увезет далеко ее сын. Его увезет его сын, из маленькой старой квартирки на первом этаже – сначала в съемную квартиру в Америке, а вскоре – в свой дом, который он построит по своему чертежу. Конечно, все в кредит. Ну и что. Здесь все так живут.

                В Москве

Главное было тогда, когда он по мобильнику сказал своей матери:
- Слушай меня внимательно. Ключ от моей комнаты  - за
цветочным горшком на кухне, на подоконнике. Комната пустая. Последнее, что я могу сделать для тебя, - предупредить. Я продал квартиру. Завтра к вам придут новые хозяева. Я их не знаю.

Она мгновенно все поняла и закричала:
- Нет! Ты  не сделаешь этого!
- Уже сделал, мама. Мама, я твой сын. Завтра ты в этом убедишься.
А меня больше не услышишь. Прости… - говорил он спокойно и вдруг крикнул, выкрикнул с отчаянием: «Прощай». И с силой швырнул телефончик точно в колесо электрички.

А может, главное было, когда он в больнице перед выпиской сказал отцу о маленькой  квартирке в старом доме около железной дороги.
Тот долго молчал, потом все же спросил:
- А женщины?
Так и сказал: женщины.
- У них есть дом. Домик в деревне. Это же не дача, как они
называли, это дом моего деда, который ты обновил, достроил со всех сторон, да еще выстроил летний домик, летнюю кухню, сарай, гараж, баню, забор. Ты же никогда не был на курорте. Ты никогда не отдыхал. Каждое лето ты строил. Там сейчас целое имение. Участок  большой. Ведь милиционер – одноклассник твоей бывшей жены. Сейчас они там все ей сочувствуют. Много людей ездит в Москву на работу! А уж бухгалтером можно работать где угодно.
- Как – бывшей?
- Мне пришлось вас развести. «Враги человеку – домашние его».
Так сказано в Священном Писании. На нас с тобой это сказалось сполна. Ты знаешь, что она сказала в суде, когда развод был оформлен? Она сказала:  «Жаль. При нем у меня никогда не протекал ни один кран». Ты для нее был только слесарь. Для чего ты батрачил на нее?
-       Ради вас, детей. Но вы оказались в свободном плавании. Как-то незаметно средства заменили цель. Вместо вашего воспитания я занялся, как понимал, укреплением семьи. Каждый из вас взял свой курс в житейском море. Увы! – добавил он: сам о себе я могу сказать очень кратко, поговоркой: умная голова, да дураку досталась. Я не кичусь умом, но дипломы все же что-то значат. Однако жизнь…как это обернулось? Ты что-нибудь за это время понял?

-        Знаешь, пап, мне всё приходило в голову воспоминание о нашей деревенской церкви, как священник говорил, что нужно иметь сердце чистое, ум бодрый и разум незаблудный. Он любил это повторять, этого он всем нам желал, а я не мог понять: как отличить ум от разума. Но раз батюшка их различает – значит, есть отличие. Постепенно я так себе объяснил: ум бодрый – это мозговой аппарат в действии, как включенный  в сеть компьютер.

Разум – способ действий компьютера. Я же могу разные программы создавать, и пользоваться можем разными программами. Незаблудный – относится к программам, то есть к способу действий, шире - к образу жизни, по-моему.
-   Да-да, я понял: как бы с умом да не заблудиться. Неужели наш батюшка так говорил? Может, это он мне внушал? А я не понял, я даже не услышал…

Перед отъездом тетя говорила племяннику:
-    Сережа, если бы твоя мама боялась твоего отца – просто боялась, боялась - и всё, боялась остаться без детей, без средств к существованию, боялась общественного мнения, то она была бы прекрасной мамой и женой и хозяйкой. Но! На ее стороне суд – детей оставят ей, алименты присудят, общее мнение за нее автоматически, так как она ласкова с соседями, а твой отец их не знает. Поэтому она вела себя всегда вызывающе пошло. Спекулируя интересами семьи, бросила мужа на стройку своей усадьбы, и даже заставила вас торговать яблоками на местном базаре. Для тебя и твоего отца это было развлечением, аттракционом, но не для нее. Она в этом увидела победу. Она мне по телефону так и сказала:
-   Они ведь деревенские, а я городская, я это доказала.

Она - рожденная в этой самой деревне, - вам, москвичам, доказала, кто вы. Быдло. Ученое быдло. Доказала. И сама в это поверила. И когда на суде она может говорить о склонности мужа к изменам, будет верить в это. Она же верила в это всю жизнь. Почему? Потому что в глубине души понимала, кто она рядом с ним. А ей и надо было быть просто кухаркой, уборщицей, тылом двух ученых, и всё было бы иначе. На днях она позвонила мне:
-   Вот я и осталась хозяйкой этой квартиры.
Сказала так, будто – стала владычицей морской. Очевидно, твоя сестра выплатила покупателям…

Сергей спросил ее:
-   А как же теперь жениться?
-   Не знаю. Развод стал обыденным делом. Для тебя он стал бы  крахом. А ведь жить вместе в одной комнате много лет – большое испытание. Бытовые мелочи, пустяки – искажают облик человека. Трудно любить существо, издающее запах, звуки, которые другому не нравятся. Влюбляются в хороводе, а жить приходится в огороде. Знаешь позу женщины, собирающей в огороде колорадского жука? Вот и полюби ее с этой стороны, необъятной иногда с возрастом. Не жениться и только встречаться? Это не понравится женщине, это вредно для детей. Им нужна семья. Да и мужчине нужен семейный очаг. А вокруг этого очага всегда борьба, как только женщине дали права. Они ее отравили.

И добавила:
-    Ты вовремя очнулся. Сегодня по дороге к вам я шла по тротуару вдоль дома и услышала такую речь: «Так и хочется сделать ему укольчик». Две женщины шли быстрее меня и обогнали. Та, что постарше, спросила молодую, очевидно, дочь: «Какой укольчик?» «Чтобы уснул и не проснулся». Старшая молчала. Молодая объяснила: «Надоело: то не так, это не так, принеси, подай…  Сколько можно. Надоело». Дальше они шли молча, словно ни о чем и не говорили. Ни о чем. Человеческая жизнь – ничто.

Тетя помолчала и добавила:
-   Я думаю, что это она – о муже. Если бы о сожителе, то его можно просто прогнать, а от мужа так легко не отделаешься.

Вскоре она уехала. А потом он сказал отцу:
-  Папа, всё кончилось. Я оформляю визы.
- Я все подписал?
- Прости. Ты был не в состоянии понять. Хорошо, что все
кончилось. Ты многого не знаешь. Я расскажу тебе обо всем. Но позже. Когда мы оба будем в полной безопасности. Прости, я был далеко, слишком далеко… Но теперь тебя ожидает тихая гавань:  зеленая лужайка перед домом, небольшим домом из красного кирпича, машина у входа в дом и комната с балконом на уровне земли. В ограде балкона есть дверца, калиточка такая деревянная, через нее из балкона можно выходить прямо на берег озера. А еще в квартире есть санрум- это такая комната с окнами в три стены - ты таких еще не видел - солнечная комната. …

               Вторая статья. воспоминание о Финской войне...

Для защиты кандидатской диссертации требовалась публикация двух статей. Одну публикацию мне твердо обещал мой научный руководитель, завкафедрой, в “Вестнике МГУ”, и он это исполнил. А другую – сказал он – пристраивай сама куда хочешь. У меня не было других хотений, кроме БГУ – университета в Уфе, от которого у меня и было  направление в аспирантуру МГУ: иначе в аспирантуру не брали – только для местных вузов, желательно поболе захудалых. Прилетела я из Москвы в Черниковск на побывку к сыночку, к моим родителям, как обычно, раз  в месяц на два дня, набраться сил от него, маленького, и на  другой день поехала в университет. Там, на кафедре, выслушали мою просьбу о статье и развели руками:
 - Рады бы помочь, да у самих два года сборник научных трудов лежит в полиграфкомбинате без малейшего движения.
- А если мне удастся сдвинуть дело с мертвой точки, куда можно поместить мою статью – вот она – небольшая, поллиста, мой руководитель, зав. кафедрой, расписался в ее годности – читайте.
- Да что вы! – замахали руками. – Мы его знаем! Мы ему верим! Вставляйте куда хотите, только предупреждаем: полная безнадежность, все меры были испробованы – и без толку.
Я поехала в полиграфкомбинат. Там меня еще не забыли, помнили в лицо, прошел всего год, как я уволилась из издательства и поступила в Москве в аспирантуру. В проходной пропустили без вопросов, и я поднялась на второй этаж, в наборный цех. Прошла его весь – длинный-длинный – и в конце нашла начальника, всегда хмурого, неприветливого человека. Я рассказала ему о своей нужде: защититься надо в срок, чтобы сразу хорошую работу найти, для этого нужна публикация. Я привезла ее, а сборник у вас.
Он молча пошел в угол, ногой растолкал кучу толстых папок и как-то неловко рукой подцепил  с самого дна одну. Эта? Я прочитала название – эта самая! Мне бы сюда!
Он молча развязал, все также как-то неловко, папку, раскрыл ее и сказал:
 - Клади свою статью. Я ее одну наберу и издам. Ты работница, тебе ребенка кормить, а они все болтуны.
Я ахнула! Так нельзя! Они мне не простят! А вдруг мне еще с ними работать?
Он согласно кивнул. Подумал. Решил:
- Тогда поставим твою статью первую. Знай наших!
Я перепугалась.
- Ой! Меня обвинят в зазнайстве, в нескромности, еще в чем-нибудь...
Он засмеялся:
   -    Ставь куда хочешь.
Я полистала сборник, вложила свои листочки, а он спросил:
- Что так мало написала? Хочешь – допиши сколько хочешь, мы подождем и все наберем.
Я объяснила, что мне и этого достаточно. Тогда он спросил, к какому сроку это надо. Я рассказала, что прилетаю раз в месяц, мой научный руководитель закрывает глаза на мое отсутствие.
 -    Значит – через месяц и получишь первую корректуру. Я ее отдам только тебе лично в руки. Им никому не дам, так и передай, пусть и не пытаются. Они все бездельники. Ты и учить будешь  делу, ты и грамоту знаешь, и политику, а они болтуны.
 Так неожиданно счастливо для меня разрешилась проблема. И я уже хотела идти,. как он тихо спросил:
- Мужик-то твой загулял?
Я кивнула.
- Это он зря. С тобой жить можно. Да. С тобой можно жить. Если бы ты была из наших, дала бы ему такую встряску, что он это дело навсегда бы забыл.
Я благодарно посмотрела на него и сказала:
- Моя мама тоже так говорит.
- Но ты не можешь.
Я опустила голову.
Он повторил:
- Ты не можешь. Значит, будешь разводиться?
- Да. Летом. Я сделаю все основные дела в аспирантуре: сдам экзамен, выйдут две статьи, начну писать уже текст диссертации.
- Будешь увереннее себя чувствовать, – понял он. - А ведь мужик твой был здесь. Его книжку печатали. Как ни в чем не бывало. Мы ему сказали кое-что. Он еще хотел окрыситься. Но один наш, да который тебе всё магазин менял, сказал:
- Только открой рот - у нас лестница железная, длинная, а я простой рабочий, даже беспартийный...С меня взятки гладки. Да и докажи, за что я тебя заставил долго лечиться.

Со сменой магазина была целая история. Тогда работали в типографии не как теперь на компьютере, работали с металлом. Я в издательстве специализировалась на
выпуске партийной литературы. В ней исключены были любые ошибки и опечатки, поэтому я контролировала весь путь издания, начиная с типографии, но мне хотелось большего – подать материал поинтереснее, чем-то привлечь читателя, и я начала применять журнальные формы верстки, хотя никакого понятия о них не имела, так как окончила филологический, а не факультет журналистики. Директор типографии жаловался на меня директору издательства, что я скоро заставлю верстать текст поперек полосы. Мой директор, мягкий, тихий человек, ответил жестко:
- Что скажет - то и сделаешь. Ты простой технический исполнитель, а она проводник идей партии в массы. Как ей удобнее проводить, так и будет. И не смей ей возражать.

Об этом разговоре мне с удовольствием рассказал мой заведующий Хамит Назипович Гареев, которого я очень любила за тихий, кроткий нрав, за то, что прошел всю войну и брал рейхстаг и на нем расписался и сфотографировался! А он хорошо относился ко мне не знаю почему. Но могу догадываться. Однажды он со скрытой усмешкой тихо спросил меня:
 -      Вы ведь чистокровная русская?
- Да.
Он загадочно улыбнулся и ничего не сказал. Но однажды в его отсутствие (он болел) мне пришлось долго говорить по телефону, единственному в редакции, который стоял на его столе, и я села за его стол на его место и ахнула! Мой стол стоял перед его столом, я сидела спиной к нему. Ему видно было, значит, как я снимаю туфлю с левой ноги и закладываю ногу под себя, входящему этого не видно, так как мой стол стоял одним торцом ко входу, а другим торцом – к окну. Странная привычка подкладывать ноги под себя на диване была у моей мамы, и отец безуспешно с ней боролся, доказывая, что это вредно, что лично он никак не может так согнуть ногу, чтобы подложить ее под себя. Он показывал, что его нога не сгибается так. А его ноги – ноги кавалериста! Он с детства в седле! Мама ужасно смущалась этих сцен, стыдилась, но ничего сделать не могла. И мне было удобнее сидеть с поджатой ногой. Но только это не русская привычка.

Конечно, основные виды верстки я продумывала в редакции, а в типографии только контролировала, смотрела, как то выглядит в реальности. Но на месте, в типографии, мне в голову приходили разные решения, однако верстальщица говорила, что для этого надо менять магазин. Это означало: по рельсе, укрепленной на потолке, пригнать к ее станку тяжелую махину и с ней работать, а потом отправить обратно. В первый раз я растерялась: как же быть. Сама я не умею менять магазин, Люба тоже не обязана, она и так со мной тратит время, а ведь она на сдельщине, а не на окладе. Правда, ее зарплата в полтора или два раза больше моей. Она мне подсказывала: попроси Васю – вон он. Я шла в самый конец цеха к огромному человеку и начинала ласково его уговаривать помочь Любе:
- Будьте добры, пожалуйста,,,  Все же она женщина, ей трудно, а мне так хочется эффектнее подать материал, а то ведь обычно такие статьи воспринимаются как  скучная статистика, а за ней люди, их труд.

Так я говорила, пока мы шли по длинному проходу, а он держал голову как-то в сторону. В последующие случаи – иногда Люба сама мне подсказывала: не поменять ли еще что-нибудь, смотри, какой однообразный текст пошел. Я радовалась за нее, что у нее развивается творческое начало, шла к Васе и опять начинала его уговаривать. Он никогда не возражал, даже иногда басил:
- Да об чем речь. Да я завсегда.

У меня были некоторые угрызения совести, что я трачу их сдельное время. Так, работая с наборщицей Аней, я научилась читать текст в металле: вверх ногами и в зеркальном отражении, чтобы Аня не теряла времени и не делала для меня оттиск на бумаге. Аня это ценила: никто так не делал, кроме меня.  И я пыталась оправдаться в глазах Васи. Пока мы не торопясь шли по огромному пролету цеха, я быстро говорила своему недосягаемому ( в два раза выше меня) собеседнику:
- Считается: время – деньги. У вас это как будто бы точно так. Но уверяю вас - это совершенно несправедливо.
Он удивился:
- Как это? Вот мы сколько за час выработаем, то и получим. Если простой - время потерял и деньги потерял.
- Я знаю. Время, как и деньги, можно потерять, но деньги можно нагнать, а время не догонишь. Деньги можно проиграть, а потом столько выиграть, что хоть вовсе не играй! А время не вернешь. Юность прошла - и нет ее.
Он сказал:
- Значит, время мы только тратим?
- Нет, почему же. Его можно вкладывать и обогащать.
- Как? – крякнул он.

- Мы с вами вкладываем наше время в труд, делаем книги и посылаем их людям. Вы приносите зарплату домой, содержите семью, растите ребенка или двух (у меня один – сказал он), и если вы покупаете ему хорошие книги и развивающие игры, то вкладываете свое время и труд и деньги в сына, и он будет хорошо учиться в школе, опережая других, и будет вам благодарен. А в вашей старости будет вам опора, и не по обязанности, а искренне – помня вашу о нем заботу в детстве. Так вы обогащаете время – свое и его. Так что деньги нельзя обогатить, а время - можно.
- И что ты своему сыну покупаешь?
- Он еще маленький. Но еще до его рождения я подписалась на Детскую энциклопедию...

- Что? Неродившемуся? – он закрыл рукой рот и весь затрясся. Он так смеялся, что и я засмеялась и сказала:
- Наши соседи тоже смеялись. Посмотрим, как они придут к нам просить эти книги – 12 томов, когда их дети пойдут учиться. Эти книги заменят репетитора, домашнего учителя.  В них всё написано очень понятно, просто и обо всем на свете. Кроме книг, есть еще диафильмы, дети любят их смотреть, это недорого.
Лишь однажды он  все-таки сказал мне:
- А у Любки руки-то не твои, рабочие, она не слабее меня.
Но тут же добавил:
- Но ты завсегда обращайся, я тут как тут. В чем дело. Я завсегда.

Так мы и работали и иногда беседовали. Много позже Гареев осторожно рассказал мне, что весь цех веселится, когда я начинаю упрашивать Васю. С ним за всю жизнь никто так не говорил, не говорил с ним ласково, не посвящал в какие-то начинания, не раскрывал суть замысла статьи или целого сборника. Он же отворачивался от меня, чтобы я не увидела его довольной улыбки и не догадалась, что это он сам просит Любу почаще менять магазин. Гареев осторожно испытывал меня: не обижусь ли я на это. Но я только обрадовалась: очень хорошо, если ему это еще и приятно. А то я боялась, что эксплуатирую его.

А Гареев узнал это от директора, а наш директор – от директора типографии, когда тот по телефону спросил, что за редактор такая у вас Павлова, агитатор и пропагандист? Оказывается, случилось, что в типографии  вдруг стало мало заказов, у рабочих простой, резко сократилась получка. Они – к директору. Среди прочего сказали:
--  Мы тебе не Павлова, мы другие слова знаем, не такие елейные, мы такое тебе скажем, что свою зарплату нам отдашь – обеспечь заказы!

Еще позже Гареев с удовольствием, с улыбкой рассказал мне, что Вася перестал пить пиво после смены, что его теперь у проходной встречает жена с сынишкой, и они дружно идут втроем, держа ребенка за руки. А после того, как Вася договорился с продавщицей в книжном, что она будет лично для него за небольшую премию оставлять невыкупленные тома Детской энциклопедии, жена обеспокоенно захотела встретиться со мной. Гареев спросил:
- Не встречала?
- Нет, - с недоумением ответила я.

И лишь потом вспомнила, как однажды у проходной меня окликнула высокая яркая женщина:
-- Эй ... ты... в очках...стой. Ты Павлова?
Я оглянулась. Спросила:
- Вам что-то надо?
- От тебя? Нет. У тебя ничего нет . Ты же сейчас к свекрови, которой всю зарплату отдаешь за ребенка и за питание. Сама на что обедаешь? Тебя же на ходу качает. Ты хоть в зеркало смотришься?
Я удивилась: зачем? Мне не замуж выходить. Я знала, как выгляжу: папа как-то мне сказал:
- При людях не бери ребенка на руки.
- Почему?
- Ребеночек беленький, пухленький, а ты черная, худая.

Я удивилась, откуда женщина знает обо мне, но не могла не объяснить:
-       Это временно. Мама должна доработать год до высокой пенсии. Ведь пенсия на всю жизнь. А питаюсь я с родителями.

Потом я догадалась: она узнала это от Ани, наборщицы, с которой у меня завязалась дружба.

Я вспомнила то время и опустила голову, а начальнику цеха показалось, что я смотрю на его руки, и он сказал:
- Руки я на Финской обморозил. Конечно, не только руки, меня ранили, а подобрали не сразу, окоченел, тащили уже как труп, но вытащили, и вот - выходили. Только руки потеряли прежнюю чувствительность, потому что я и без сознания винтовку из рук не выпускал, вот они и промерзли больше всего. Я ведь по специальность наборщик, а не могу ни верстать, ни набирать, только начальником. Потому и на немецкой войне не был – не годен стрелять. Всю войну здесь, один среди баб простоял. Ноют они, неладные, день и ночь, сейчас будет перемена погоды - вот покой потеряю, летом легче. Жена чего только не вязала – двойные варежки с пухом. Ничего не помогает. Мне что надо – мне бы перчатки такие: сверху кожа, внутри мех. Вот бы я отогрелся.

О Финской я кое-что слышала. Мой дядя, мамин младший брат, все четыре года на Великой Отечественной не был даже задет, а на Финской ранен в правую руку и контужен. Почему-то она оказалась страшнее немецкой. А потому, что сражались свои: войну с той стороны вел русский генерал, финн по крови, после революции остался на малой родине. Свои сражались со своим. Линия Маннергейма – это его оборона.   

И тут начальника цеха осенила мысль. Он с такой надеждой взглянул на меня:
- А вдруг в Москве есть такие? А? Ведь могут быть?
-       Конечно, могут, - сказала я, про себя сильно сомневаясь. – Я постараюсь, поищу. Размер возьму самый большой – для удобства.
Так мы расстались. Я – прямым ходом в БГУ. Застаю там зав. кафкдрой и еще кого-то и объявляю:
-      Корректура будет через месяц. Сама привезу сюда. Вы не ездите туда, не звоните, ничего не надо. Всё будет готово.
В ответ – немая сцена прямо по Гоголю. Все застыли в своих позах и ушам своим не верят. Смотрят на меня, и в глазах вопрос: ты кто? 

Через месяц я – в полиграфкомбинат. Победным шагом к начальнику цеха. Кладу перед ним на конторку упаковку, разворачиваю, разрываю соединительную ниточку и протягиваю ему кожаные перчатки с мехом внутри. Он молча натянул и... закрыл глаза от удовольствия. Долго не открывал. Потом сказал:
- Ты человек.
И даже пояснил:
- Могла бы и не привезти, знала ведь, что набор сделаю, но ты не такая. Много по магазинам бегала? – догадался. И тут же: сколько стоит?
Я махнула рукой.
- Нет-нет! Что ты! У меня деньги есть. Это у тебя сейчас нет денег, на стипендию живешь да на самолете летаешь. Сколько? Пять рублей? Всего?
Он бросил деньги мне в сумку, туда же уложил подписную корректуру. 
- За вторым экземпляром сами пусть едут. Нечего тебе такой груз таскать за них. Жалко – ты мало написала – мы все так тут говорили. В следующий раз больше пиши. Наберем без очереди. А перчатки я, пожалуй, и снимать пока не буду.

И еще раз с большим чувством сказал:
- Ты человек.
И, видимо, вспомнив моего “мужика”, добавил:
- Не пропадешь.
Я же в течение всего разговора боялась, как бы он не попросил еще об одной паре. Тогда пришлось бы рассказать, что в московских магазинах продавщицы по-разному смотрели на меня на вопрос о таких перчатках. Пока до меня дошло: со мной в блоке, в соседней комнате живут финки-стажерки, приехали всего на год, а постоянно ездят домой. Я сказала им, что моему старому учителю на Урале очень нужны такие перчатки, заплачу, сколько бы ни стоили. Они переговорили между собой и спросили: на Урале холод, как в Сибири? – Да! – сказала я. Они сказали мне, что на неделе кто-то из их компании летит в Финляндию и привезет. Какой размер? Самый большой! И привезли. И больше пяти рублей ни за что не хотели брать.

Еще через месяц была готова вторая корректура, еще через месяц я привезла на кафедру первые десять экземпляров и объявила: тираж готов, можно ехать забирать. Я спросила, сколько я должна за свои экземпляры – ведь издание платное. В ответ было такое возмущение: что вы! Что вы! Ничего! Это мы вам всем обязаны. Я замолчала.

Моя защита была обеспечена, и она состоялась в срок. Это имело большое значение: мне на месяц автоматически было продлено пребывание в общежитии МГУ (вместе с Радиком), а этот месяц нам был совершенно необходим для оформления документов на кооперативную квартиру, которую дали по указанию знаменитого Фёдорова, но не давала – не выписывала - мне ордер, хотя деньги были уплачены, старуха в райисполкоме. Ее роль была самая техническая, но ее ответ мне был такой: понаехали всякие и сразу в трехкомнатную! Я ей принесла справки, что муж доцент и кандидат и я тоже уже защитилась. Она и ухом не повела. Тогда я принесла ей литровую банку меда. Она не хотела брать, отвернулась, у меня душа ушла в пятки, это был мой последний шанс до скандала, но старуха, в той же позе, отвернувшись, протянула мне руку за спиной, я вложила в руку банку, бабка удалилась и тут же вернулась, не глядя сунула мне ордер. Я помчалась куда надо было дальше, и мы успели. Выехали из МГУ почти ночью последнего положенного дня. Аспиранты, как муравьи, носили связки книг и посуды до лифта, потом – до ворот проходной. Там на двух такси мы уехали и приехали в свой дом после полуночи.

Лифт был специально отключен, чтобы при вселении жильцы его не сломали, и мы вдвоем всё поднимали на руках на седьмой этаж. Радик так тепло вспоминал наших аспирантов! И сказал, что если я еще задумаю переезд, то должна сказать ему заранее: он купит ружье, чтобы застрелиться. Переезда  не было. Но дело не в этом.  Дело в том, что очень важно всё делать в срок!