- Шутка?! – он удивленно приподнял брови.
- Как видишь – нет, - хмуро ответил Джексон.
- Мдаа… - протянул Чичи. – Жестоко ее…
- Так можно вечность стоять.
- Но у меня нет никаких догадок! – фыркнул Чичи.
- И не будет, если ты, как вкопанный, просто смотришь на это тело.
- Лааадно, пойдем.
- Давно пора! А-то от трупа уже идет специфический запах. Не зря же она лежала здесь три дня!
- Инструмент жалко, - протянул печально Чичи, когда он с Джексоном вышел в холл.
* * *
Зрительный зал был пуст. Два прожектора, в лучах которых кружила пыль, лениво освещали сцену.
Стоял рояль, пюпитр которого был сломан, на белоснежных клавишах - капельки крови. Место убийства было «оцеплено» ярко-желтой лентой, совсем не вписывающейся в общий интерьер. Все вокруг будто задержало дыхание, такое напряжение ощущалось в воздухе.
На сцене уже давно не было ни единого инструмента, кроме одного – виолончели. Ее корпус был поцарапан, а сама она имела зловещий вид, так падал на нее свет от прожектора.
Струны инструмента были перерезаны плоскогубцами. А острая ножка виолончели насквозь проткнула грудь своей молодой хозяйки, приковав ее к паркету сцены. Глаза девушки были открыты, в них читался ужас; на щеках виднелась растекшаяся тушь, полуоткрытые губы пересохли… Виолончелистка замерла в неестественной для себя позе: бедра повернуты в сторону, будто кто-то хотел скрутить девушку.
А тоненький указательный пальчик, откинутой левой руки, словно показывал куда-то вдаль. Туда. За кулису, за которой, на стене, было нацарапано: «Хорошая музыка должна быть грустной».