Весь день и вечер я спал после «веселенькой» ночки. Проснулся в начале двенадцатого вечера (или ночи), глянул на часы и подумал, что если бы еще немного, я бы проспал, и мне не надо было идти на этот … корпоратив.
Как же мне туда не хотелось! Так сильно, что плевать даже было на весь наш двор.
Но когда я вспоминал про Настеньку, сердце моё сжималось и ныло…
Я решился.
До кафе от моего дома идти было минут пять, не больше. Чтобы наверняка не опоздать, я вышел за десять.
Я медленно брел по дороге и старался не думать о том, что со мной там будет. Как вдруг от стены дома ко мне метнулась тень. Я остановился, как вкопанный, и приготовился к нападению монстра. Но это был Федя. Он подошел почти вплотную ко мне и забормотал какой-то бред:
- Это бал сатаны… Не пей из чаши… Если выпьешь, станешь его рабом… Как я, или Генка… Не пей из чаши… - и Федя убежал.
Я постоял немного, радуясь, что это был Федя, а не монстр, и быстро дошел до кафе. Когда я зашел во внутрь, в фойе было темно и пусто. Я присел на кушетку у стены и стал ждать. Скоро из темноты показался Гена. Разодет на этот раз он был, точь-в-точь как Гефестион из фильма Стоуна «Александр». «Час от часу не легче», - подумал я, прикинув, в кого надо будет вырядиться мне. Гена как будто прочитал мои мысли и сказал:
- А я думал, ты будешь Александром… Но если не хочешь – дело твоё, а вот это надо надеть обязательно, - и он протянул мне медальон размером с большое блюдце на довольно толстой цепи. Я взял, и рука моя резко опустилась вниз под его тяжестью.
- Что это за металлолом?
- Сам ты металлолом… Это платина – дороже золота.
Я посмотрел на медальон, там был выгравирован черный пудель.
- Ясно, - сказал я и надел цепь на шею. Мне показалось, что весила эта штуковина килограмм пять-семь, если не больше.
- Ну, пошли, маргинал, - сказал с издевкой Гена, наверняка жалея, что не получилось покрасоваться рядом с «Александром».
Мы зашли в банкетный зал. Там уже был Федя, разодетый как Меркури в клипе «I'm Going Slightly Mad».
Столы ломились от яств. На почетном месте восседал Вольский в черном плаще-накидке с кроваво-красной подкладкой и в шапке Мономаха на голове с перевернутой пятиконечной звездой вместо креста. «Идиот», - подумал я, мрачно усмехнувшись. Однако кроме нас четверых больше никого в зале не было.
- Гости сейчас начнут собираться, - сказал Федя, - ты – предводитель и должен всех встретить, поприветствовать и предложить им эту чашу, - и он подал мне здоровенную золотую чашу в форме бокала всю усеянную бриллиантами и драгоценными камнями. Я молча взял ее, решив, - зачем говорить, они и так всё слышат. Чаша была пуста.
Тут зазвучало Muse – «Supremacy» и в зал вошла первая пара гостей.
Это были двое мужчин средних лет, обычно одетых и ничем не примечательных. Они подошли к нам и остановились. Гена пнул меня в бок, а Федя забубнил мне вполголоса: «Два брата, один - известный поэт, второй - непризнанный писатель, жили по соседству. Второй завидовал первому и когда у того случился инфаркт, не вызвал скорую. Брат скончался, а его брат получил авторское право на его стихи». Гена еще раз пнул меня в бок и я, как полный идиот, протянул братьям пустую чашу и сказал:
- Приветствую вас, уважаемые.
Правый взял чашу и наклонился над ней. И тут у него из носа захлестала кровь и прикрыла пустое дно чаши. После чего он протянул ее мне обратно. Я взял и сказал:
- Проходите за стол.
В зал зашла следующая пара. Мужчина в годах и девушка. Когда Гена уже собрался снова пнуть меня в бок, я так «сунул» ему под ребро, что у того перехватило дыхание и он наконец успокоился, а я поприветствовал «уважаемых» гостей. Федя «нашептал» мне, что это препод и его студентка, которой надоело ему давать, за что он добился ее исключения из ин-та, а она отравилась. Я протянул студентке чашу и пригласил их за стол.
Следующие были два качка. Федя сказал, что они не поделили тёлку и один забил второго насмерть в подворотне.
Потом пошли партнеры по бизнесу. Их было много. Потом неверные и ревнивые мужья и жены. Потом прошедшие на улице мимо тех, кому было плохо. Потом женщины после аборта, причем их зародыши висели у них на груди в виде ожерелий или кулонов и они снимали их и держали над чашей, пока из них сочилась кровь и слизь. После чего надевали свои ожерелья обратно и шли за стол.
От них меня стало мутить, и в голову пришла мысль:
- Федя, - сказал я хрипло и тихо, - а откуда столько набралось народу с одного нашего двора?
- Так тут же ещё и родня до седьмого колена, - ответил просто Федя.
Я пошатнулся и схватился за цепь с кулоном, который гнул меня к земле, а цепь резала шею, как тупым ножом. И тут в зал зашла моя Настенька.
На ее груди красовалось ожерелье из двух зародышей. Когда она держала их над чашей и грустно смотрела на меня, я готов был провалиться сквозь землю.
За ней зашла под руку с каким-то юнцом «моя» Оли. Мне не хотелось, что бы Федя бубнил мне про них, но деваться было не куда. Оказалось, что где-то в сорокалетнем возрасте старой девы Оли у них был роман, который закончился тем, что их застукали родители юнца, и Оли пришлось соврать, что он шантажировал ее тем, что угрожал спрыгнуть с крыши, если она ему откажет. Юнец в итоге на самом деле спрыгнул с крыши.
Следующим шел Владимир Константинович с каким-то молодым человеком. Я даже взмок. А Федя поведал мне, что это его сын, который мечтал стать врачом, но идейный гэбист воспитал его своим будущим преемником. Сына отправили в Афганистан и там убили. Я хотел было возразить, что не отец же убил в Афгане своего сына, но возражать было некогда. К нам уже подошли следующие….
Впрочем, следующих я уже плохо различал. Все они мне стали на одно лицо с носом-краном из которого хлестала потоком кровь в чашу, которую я держал. Мне было плохо. Очень плохо. Намного хуже, чем вчера ночью, хотя, вроде бы, чудищ не было, никто внешне не страдал, но я чувствовал, что если это в ближайшее время не прекратится, то я вдарю эту чашу об пол и свалю от сюда на фиг.
И кто-то меня услышал…
Вдруг я увидел, что больше никто не подходит следующим, все уже расселись за столами и чего-то ждут.
Вольский взял микрофон, постучал по нему и подал голос:
- Что ж, дорогие гости, спасибо, что пришли. Мы рады вам. Надеемся, вам у нас понравится, - тут Вольский сделал длинную паузу и театрально продолжил, - Что же хотелось мне вам сказать… А вот послушайте:
Восемь тысяч лет прозябать во тьме, искупая свою вину.
Состраданье - грех. И в пустой тюрьме в непризнании я тону.
Бог творил людей с самого себя. Оживил, мне велел - люби.
Я любил, как мог. И с шестого дня это чувство в моей груди.
Я хранил их, будто своих детей. Всюду следовал по пятам.
Бог велел - не смей - мне. И я не смел показать себя их глазам.
Я дарил им всё, чем владел я сам. Был хранителем и слугой.
Так скажите, вечные небеса, почему я теперь изгой?
Он велел - люби! Но создал порок. Отмахнувшись, прогнал их прочь.
(Объясни мне, о, вероломный Бог, как я мог не посметь помочь?)
Он обрек созданий своих на боль. На страданья, жестокость, смерть.
Я любил их так, что моя любовь покачнула земную твердь.
Восемь тысяч лет я веду войну, крылья лёгкие потеряв.
Я даю им знания, и беду отвожу, на себя приняв,
Но зовут в нужде и благодарят до сих пор лишь Его. Его!
Бог низверг меня и поставил в ряд с тем, что ими зовётся "зло".
Я любил их так, что моя любовь выжигала огнем дотла.
Но я видел страх. Слышал вновь и вновь имя грозное: Сатана.
Я боролся с небом, с самим Творцом за прекрасных его детей.
Эта битва стала моим концом. В непрерывном потоке дней,
Я хотел вернуть, что у них отнял вероломный, жестокий Бог.
Воевал за жизнь, за тепло огня. Я сражался...
И я не смог.
(Кайлиана Фей-Бранч)
Тут к Вольскому подскочил Гена, бухнулся на колени и, заламывая руки, зафиглярствовал (как мне показалось):
- О, господин! О, господин! Не говори так! Ты всесилен! Всесилен! Эти стихи для тебя, наш господин –
Трех дочерей имел всесильный Сатана,
И, кроме трех, была еще одна.
Дочь старшую за князя выдавая,
«Ты будешь Гордостью! – ей Сатана сказал. –
Ты будешь Жадностью отныне, дочь вторая,
Тебя купец богатый в жены взял.
Ты, третья дочь моя, уходишь в дом к поэту,
Ты будешь Завистью навеки с этих пор.
Других имен вам трем отныне нету! » –
Так прозвучал отцовский приговор.
А дочку младшую с горячей, пылкой кровью,
Что ближе всех всегда была ему,
Рогатый Сатана в сердцах назвал Любовью
И отдал человечеству всему.
- Спасибо, Гена, люблю тебя, красавец мой, - поблагодарил его довольный Вольский, - и повернулся ко мне:
- Может быть, наш новый друг прочтет нам что-нибудь.
Я поставил чашу и прочел:
- Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует...
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры — но о ней не просит...
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
(Ф.Тютчев)
На это Вольский только поморщился, но промолчал.
Вообще, я заметил, что он постоянно поглядывал на чашу, наполненную кровью почти до краев. И мне даже показалось, что он уже поскорей хочет ее опустошить, но должен придерживаться традиций и этикета. И не просто хочет, а … как говорится, у него аж морда трещит, как ему невтерпеж…
Услужливый Гена опять пришел на помощь:
- Наш господин, а не пора ли нам приступить к трапезе, ведь гости проголодались и заждались. Ты должен отведать из чаши, и тогда ПИР НАЧНЕТСЯ! – воскликнул театрально Гена и замер в ожидании слова своего господина.
Вольский встал и сказал:
- Алексей, возьми чашу и подойди ко мне.
Я взял и подошел.
- Право первому пригубить из этой великолепной чаши я отдаю тебе, нашему новому другу, - выдавил из себя Вольский, а я только с ужасом смотрел, как горят его глаза и исказилось лицо от вожделения к тому, что он хотел бы проглотить мгновенно и сейчас же, но вынужден церемониться, да еще с кем…
Я протянул чашу в руках перед собой, поближе к Вольскому, как будто восхищаясь ею, причем заметил, что того аж наклонило и повело к чаше, но только неимоверным усилием воли он сдержался, чтобы не наброситься на нее. И так же, как умненький Гена, я театрально промолвил:
- О, благодарю тебя, хозяин бала, я пью.
Но, конечно же, я не собирался пить из нее, а только сделал вид, что пью, и во время этого вытолкнул из-за щеки языком тот мелкий предмет, что увидел накануне у себя в квартире, и выплюнул его в чашу. Этот мелкий предмет был крестиком моей бабушки, который с незапамятных времен болтался на гвоздике у окна, давно забытый всеми.
У Вольского же видимо уже началась настоящая ломка, и он не стал дожидаться, пока я отдам ему чашу, а выдрал сам ее у меня из рук и стал жадно глотать ее содержимое.
Однако уже после третьего или четвертого глотка он стал синеть, потом зеленеть, потом выронил чашу, схватился руками за горло, посерел и стал таять на глазах изумленной публики.
А потом и все это сборище стало растворяться, как утренний туман...
И тут я открыл глаза и увидел, что лежу головой на столе, перед своим «уснувшим» ноутом у себя в квартире. За окном день. Из открытой во двор форточки доносятся соседские голоса, передо мной лежит картина неизвестного художника, которую на работе поручили завезти в реставрационную мастерскую мне, ввиду ее невысокой ценности.
А в губах у меня почему-то зажат маленький латунный бабушкин крестик...
Конец