28 февраля 1533 года в замке Монтень в Перигоре родился великий французский мыслитель Мишель Монтень.
Мысленно отмечая эту дату, наш медиум вызвал дух своего любимейшего писателя и побеседовал с ним на вечно актуальную тему:
М. – В первой части нашей беседы мы говорили с Вами о необыкновенной дружбе, которая длилась четыре года и закончилась со смертью Вашего друга. Но ведь это большая редкость. А как складывались Ваши дружеские и приятельские отношения в дальнейшем?
М. М. – Судьба, обласкав меня в молодости дружбой неповторимой и совершенной и избаловав ее сладостью, и в самом деле отбила у меня вкус ко всем остальным ее разновидностям, прочно запечатлев в сознании, что настоящая дружба, как сказал один древний, – это «животное одинокое, вроде вепря, но отнюдь не стадное».
Что касается обыкновенных приятельских отношений, то тут я несколько сух и холоден, ибо я утрачиваю естественность и сникаю, когда не лечу на всех парусах.
М. – Конечно, я Вас хорошо понимаю. Однако, посвятив несколько лет службе в качестве советника бордоского парламента, Вы на 38-м году жизни сознательно избрали уединенный образ жизни: почему? Вы не любите общества?
М. М. – Если говорить обо мне, то мое истинное призвание – общаться с людьми и созидать. Я весь обращен к внешнему миру, весь на виду и рожден для общества и для дружбы. Уединение, которое я люблю и которое проповедую, состоит, главным образом, в переносе моих привязанностей и мыслей на себя самого и в ограничении и сокращении не только моих усилий, но и моих забот и желаний.
М. – Как можно этого достичь?
М. М. – Достигается это тем, что я слагаю с себя попечение о ком-либо, кроме как о себе, и бегу, словно от смерти, от порабощения и обязательств, и не столько от сонма людей, сколько от сонма обступающих меня дел. Что же касается физического уединения, то есть пребывания в одиночестве, то оно, должен признаться, скорее раздвигает и расширяет круг моих интересов, выводя меня за пределы моего «я», и никогда я с большей охотой не погружаюсь в рассмотрение дел нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наедине сам с собой.
М. – Если Вы так интересовались политикой и могли реально влиять на государственные дела, то почему избегали пребывания при дворе, несмотря на лестное предложение короля? Почему не стремились сделать блестящую карьеру?
М. М. – В Лувре и среди толпы я внутренне съеживаюсь и забиваюсь в свою скорлупу; толпа заставляет меня замыкаться в себе, и нигде я не беседую сам с собой так безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах, требующих от нас сугубой почтительности и церемонного благоразумия.
М. – Вам не по душе придворная суета?
М. М. – По своему нраву я не враг придворной сумятицы; я провел в самой гуще ее часть моей жизни и, можно сказать, создан для веселого времяпровождения в многолюдных собраниях, но при условии, чтобы они не были непрерывными и происходили в угодный для меня час. Однако повышенная раздражимость ума, которую я в себе отмечаю, обрекает меня на вечное уединение даже в кругу семьи и среди многочисленных слуг и навещающих меня посетителей, ибо мой дом принадлежит к числу весьма посещаемых.
М. – То есть, люди всегда стремились к общению с Вами?
М. М. – Я вижу вокруг себя достаточно много народа, но лишь изредка тех, с кем мне приятно общаться; вопреки принятому обыкновению я предоставляю как себе самому, так и всем остальным неограниченную свободу. Я не терплю церемоний – постоянной опеки гостя, проводов и прочих правил, налагаемых на нас нашей обременительной учтивостью (о подлый и несносный обычай!); всякий волен располагать собой по своему усмотрению, и кто пожелает, тот углубляется в свои мысли; я нем, задумчив и замкнут, и это нисколько не обижает моих гостей.
М. – Значит ли это, что Ваш обычай предоставлять гостей самим себе продиктован отчасти нежеланием тратить время на неинтересные разговоры и на докучливых собеседников?
М. М. – Лишь немногие беседы увлекают меня и не требуют от меня напряжения и усилий. Правда, прелесть и красота захватывают и занимают меня не меньше, если не больше, чем значительность и глубина. И поскольку все прочие разговоры нагоняют на меня сон, и я уделяю им лишь оболочку моего внимания, со мной нередко случается, что, присутствуя при подобном обмене словами, тягучем и вялом, поддерживаемом только ради приличия, я говорю или выпаливаю в ответ такой вздор и такие смешные глупости, которые не пристали бы даже детям, или упорно храню молчание, обнаруживая еще большую неловкость и нелюбезность.
М. – Неужели? И часто такое происходит?
М. М. – Часто я погружаюсь в мечтательность и углубляюсь в свои мысли; кроме того, мне свойственно непроходимое и совершенно ребяческое невежество во многих обыденных и общеизвестных вещах. По причине этих двух моих качеств я добился того, что обо мне могут рассказывать по меньшей мере пять или шесть забавных историй, выставляющих меня самым нелепым дурнем на свете.
М. – Думаю, эти Ваши качества легко извинительны и не отвращают людей от общения с Вами.
М. М. – От природы я мягок, чужд всякой резкости и заносчивости, и это легко может избавить меня от зависти и враждебности окружающих – ведь никто никогда не заслуживал в большей мере, чем я, не скажу быть любимым, но хотя бы не быть ненавидимым. Однако свойственная мне холодность в обращении не без основания лишила меня благосклонности некоторых, превратно и в худшую сторону истолковавших эту мою черту, что, впрочем, для них извинительно.
М. – Кажется, Вас это очень огорчало, и Вы себя упрекали за эти черты?
М. М. – Разве не глупая блажь с моей стороны чуждаться тысячи людей, с которыми меня связала судьба, без которых я не могу обойтись, и тянуться к одному, двум, пребывающим вне моего круга, или, больше того, упрямо жаждать какой-нибудь вещи, заведомо для меня недосягаемой.
М. – Возможно, это действительно не слишком благоразумно.
М. М. – Господи боже! Сколь драгоценна помощь благоразумия для того, чьи желания и возможности оно приводит в соответствие между собой! Нет науки полезнее этой! «По мере сил» было излюбленным выражением и присловьем Сократа, и это его выражение исполнено глубочайшего смысла. Нужно устремлять наши желания на вещи легко доступные и находящиеся у нас под рукой и нужно уметь останавливаться на этом.
М. – Так в чем же дело?
М. М. – Мне по натуре претит общаться с кем бы то ни было, все время сдерживая себя, как претит и рабское, вечно настороженное благоразумие, которое нам велят соблюдать в разговорах с нашими полудрузьями или приятелями, и велят нам это особенно настоятельно в наше время, когда об иных вещах можно говорить не иначе, как с опасностью для себя или неискренне.
М. – Боюсь, что с иными «полудрузьями» следует быть сдержанными во все времена – никогда не знаешь, чего от них ждать.
М. М. – При всем том я очень хорошо понимаю, что каждому, считающему, подобно мне, своею конечною целью наслаждение жизненными благами (я разумею лишь основные жизненные блага), нужно бежать, как от чумы, от всех этих сложностей и тонкостей своенравной души. Я готов всячески превозносить того, чья душа состоит как бы из нескольких этажей, способна напрягаться и расслабляться, чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба ее ни забросила, того, кто умеет поддерживать разговор с соседом о его постройке, охоте или тяжбе, оживленно беседовать с плотником и садовником; я завидую тем, кто умеет подойти к последнему из своих подчиненных и должным образом разговаривать с ним.
М. – Да, это порой необходимо – уметь адекватно общаться с теми, кто тебя окружает. Другое дело, что такое общение приносит скорее пользу (и то далеко не всегда), чем удовлетворение и, тем более, удовольствие. В таком общении Вы не можете проявить себя, а подстраиваетесь под других. Это утомительно.
М. М. – Нужно приспособляться к уровню тех, с кем находишься, и порой притворяться невеждой. Забудьте о выразительности и тонкостях; в повседневном обиходе достаточно толкового изложения мысли. Если от вас этого желают, ползайте по земле.
М. – Приходится! Особенно если Вы связаны по работе, да и в жизни, с людьми малообразованными, не слишком умными, зато самолюбивыми и агрессивными. А поскольку такие люди преобладают, то жить среди них – сущий кошмар.
М. М. – Неподатливость и негибкость моего душевного склада заставляет меня быть разборчивым по отношению к людям – мне приходится как бы просеивать их через сито – и делает меня малопригодным для дел, выполняемых сообща.
Мы живем среди людей и вступаем с ними в разные отношения; если их повадки несносны для нас, если мы гнушаемся соприкасаться с душами низменными и пошлыми – а низменные и пошлые души часто бывают такими же упорядоченными, как самые утонченные (никчемна мудрость, не умеющая приноровиться к всеобщей глупости), – то нам нечего вмешиваться ни в наши собственные, ни в чужие дела: ведь и частные и общественные дела вершатся именно такими людьми.
М. – Как Вы правы! По Вашему совету я удалился от дел, как только представилась возможность, и жизнь моя сразу изменилась к лучшему. Я благодарен Вам за это безмерно.
Когда мы свободны, мы можем выбирать свой круг общения. Правда, выбор всегда невелик.
М.М. –А между тем я, бесспорно, обладаю способностью завязывать и поддерживать на редкость возвышенную и чистую дружбу. Так как я жадно хватаюсь за пришедшиеся мне по вкусу знакомства, оживляюсь, горячо набрасываюсь на них, мне легко удается сближаться с привлекательными для меня людьми и производить на них впечатление, если я того захочу. Я не раз испытывал эту свою способность и добивался успеха.
М. – Значит, Вам везет. И что это за люди, вызывающие Вашу симпатию?
М.М. – Люди, общества и дружбы которых я постоянно ищу, – это так называемые порядочные и неглупые люди; их душевный склад настолько мне по душе, что отвращает от всех остальных. Среди всего многообразия характеров такой, в сущности говоря, наиболее редок; это – характер, созданный в основном, природой.
М. – Что Вы имеете в виду?
М.М. – Для подобных людей цель общения – быть между собой на короткой ноге, посещать друг друга и делиться друг с другом своими мыслями; это – соприкосновение душ, не преследующее никаких выгод. В наших беседах любые темы для меня равно хороши; мне безразлично, насколько они глубоки и важны; ведь в них всегда есть изящество и приятность; на всем заметна печать зрелых и твердых суждений, все дышит добросердечием, искренностью, живостью и дружелюбием. Не только в разговорах о новых законах наш дух раскрывает свою силу и красоту и не только тогда, когда речь идет о делах государей; он раскрывает те же самые качества и в непринужденных беседах на частные темы.
М. – Где Вы находили подобных собеседников?
М. М. – Я узнаю отвечающих моему вкусу людей даже по их молчанию и улыбке и успешнее нахожу их за пиршественным столом, чем в зале совета.
М. – Таким людям не свойственна корысть и прагматичный расчет в общении?
М. М. – Нам нужно хорошо провести время – большего мы не ищем.
М. – Замечательно! Но Вы говорите о мужской дружеской беседе. А как насчет прекрасных дам?
М. М. – Сладостно мне общаться также с красивыми благонравными женщинами. Если душа в этом случае наслаждается много меньше, чем в предыдущем, удовольствия наших органов чувств, которые при втором виде общения гораздо острее, делают его почти таким же приятным, как и первый, хотя, по-моему, все же не уравнивают с ним.
М. – Почему Вы ставите его несколько ниже?
М. М. – Это общение таково, что тут всегда нужно быть несколько настороже, и особенно людям вроде меня, над которыми плоть имеет большую власть. В ранней юности я пылал от этого, как в огне, и мне хорошо знакомы приступы неистовой страсти, которые, как рассказывают поэты, нападают порою на тех, кто не желает налагать на себя узду и не слушается велений рассудка.
М. – Разве страстная любовь – не самая большая ценность для человека?
М. М. – Безрассудно отдавать этому все свои помыслы и вкладывать в отношения с женщинами безудержное и безграничное чувство.
М. – Возможно. Но ведь любовь редко прислушивается к голосу разума. Впрочем, многие люди стремятся вступать в связи с женщинами, не испытывая никаких чувств, кроме удовлетворения физиологических потребностей да и, пожалуй, тщеславия. Большое количество таких «побед» над женщинами они ставят себе в заслугу и очень гордятся ими.
А неопытных девушек почему-то так легко обмануть.
М. М. – Нет такой женщины, сколь бы нескладной она ни была, которая не мнила бы себя достойной любви и не обладала бы обаянием юности, или улыбки, или телодвижений, ибо совершенных дурнушек между ними не больше, чем безупречных красавиц.
По этой причине нет такой женщины, которая не поверила бы с легкостью первой же клятве своего поклонника.
М.– Ну, среди мужчин тоже не часто встретишь господина, начисто лишенного внешней приятности и обходительных манер, который не считал бы себя не только достойным любви, но и не был бы уверен в симпатии к себе всех окрестных женщин. Разве это дает право соблазнять и бросать их?
М. М. – Этот обман бьет в конечном итоге того, кто прибегает к нему. Правда, он ему ничего не стоит, но и не дает ничего стоящего.
М. –А каково при этом обманутым женщинам?
М. М. – За этим общераспространенным и привычным для нашего века мужским вероломством не может не следовать то, что женщины теснее сплачиваются между собой и замыкаются в себе или в своем кругу, в свою очередь лицедействуют и идут на такую сделку без страсти, без колебаний и без любви –– считая, что они могут отдаваться нам с тем большей легкостью и выгодой для себя, чем меньше мы в них влюблены.
М. – Как говорится, долг платежом красен. Разве это благородно?
М. М. – Домогаться их без влюбленности и влечения сердца и не вносить в нее ничего своего, кроме слов, означает предусмотрительно оберегать свою безопасность, делая это, однако, крайне трусливо; ведь давно установлено, что подобное поведение не может дать человеку ничего, что бы тронуло или усладило благородную душу. Нужно по-настоящему жаждать тех удовольствий, которыми хочешь по-настоящему наслаждаться.
М. – Действительно, истинное наслаждение может дать только близость с любимым человеком. Вы согласны?
М. М. – Что до меня, то, на мой взгляд, Венера без Купидона так же невозможна, как материнство без деторождения, – это вещи взаимоопределяющие и дополняющие друг друга.
М. – То есть Вы не покупали любовь за деньги, как это делают многие мужчины?
М. М. – Не только по причине существующей здесь опасности для здоровья (все же я не сумел уберечь себя от двух легких и, так сказать, предварительных приступов), но и вследствие своего рода брезгливости я никогда не имел охоты сближаться с доступными и продажными женщинами.
М. – Вам претил откровенный разврат?
М. М. – Те, кто сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том, чтобы главное и основное в ее красоте было бестелесное и духовное; но любовь, за которой гоняются люди, не только не может быть названа человеческой, ее нельзя назвать даже скотскою. Животных, и тех не влечет такая низменная и земная любовь!
М. – Значит ли это, что в любимой женщине Вы предпочитали красоту духовую телесной?
М. М. – Я отнюдь не пренебрегал духовными качествами, однако ж при том условии, чтобы и тело было, каким ему следует быть, ибо, по совести говоря, если бы оказалось, что надо обязательно выбирать между духовной и телесной красотой, я предпочел бы скорее пренебречь красотою духовной: она нужна для других, лучших вещей; но если дело идет о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрением и осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, но ничего – без телесных.
М. – Понятно. А цените ли Вы образованность в Ваших подругах и любимых?
М. М. – Что им нужно, чтобы быть любимыми и почитаемыми? Им дано, и они знают больше, чем необходимо для этого. Нужно только немного расшевелить и оживить таящиеся в них способности. Когда я вижу, как они углубляются в риторику, юриспруденцию, логику и прочую дребедень, столь никчемную, столь бесполезную и ненужную им, во мне рождается опасение, что мужчины, побуждающие их к занятиям ею, делают это с намерением заполучить власть над ними и на этом основании держать их в своей власти.
М. – Разве родители, дающие своим дочерям хорошее образование, неправы?
М. М. – Хватит с милых дам и того, что они умеют без нашей помощи придавать своим глазам прелесть веселости, нежности и суровости, вкладывать в свое «нет» строгость, колебание и благосклонность и понимают без толмача страстные речи, обращенные к ним их поклонниками. Владея этой наукой, они повелевают всем миром, и выходит, что ученицы властвуют над своими учителями со всей их ученостью.
М. – А Вы не допускаете, что у «милых дам», кроме кокетства и любовных игр, есть и другие потребности: в чтении, в познании мира, в размышлениях и в искусствах?
М. М. – Если им неприятно уступать нам хоть в чем-нибудь, и любопытство толкает их к книгам, то самое подходящее для себя развлечение они могут найти в поэзии: это искусство лукавое и проказливое, многоликое, говорливое, все в нем тянется к наслаждению, все показное, короче говоря, оно такое же, как они. Наши дамы извлекут много полезного и из истории. В философии, в том разделе ее, где рассматриваются различные стороны жизни, они найдут рассуждения, которые научат их разбираться в наших нравах и душевных склонностях, препятствовать нашим изменам, умерять дерзость своих желаний, оберегать свою свободу от посягательств, продлевать радость жизни, с достоинством переносить непостоянство поклонника, грубость мужа и докучное бремя лет и морщин и многим другим тому подобным вещам.
М. – Боюсь, Вы не слишком высокого мнения о слабом поле.
М. М. – Разум, мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются среди мужчин; вот почему последние и вершат делами нашего мира.
М. – Да, могу подтвердить из XXI века, что мужчины, в основном, «вершат делами нашего мира» до сих пор, и, может быть, именно потому эти дела пребывают в весьма плачевном состоянии.
Но мы говорили пока только о двух видах общения.
М. М. – Эти оба вида общения зависят от случая и от воли других. Общение первого вида до того редко, что не может спасти от скуки; что же касается общения с женщинами, то оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, ни другое не смогло полностью удовлетворить потребности моей жизни.
М. – Это понятно. А как насчет третьего?
М. М. – Общение с книгами – третье по счету – гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оно уступает двум первым видам общения в ряде других преимуществ, но за него говорит его постоянство и легкость, с которой можно его поддерживать.
М. – Расскажите, пожалуйста, поподробнее.
М. М. – Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и я общаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моем уединенном существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и в любой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Они смягчают приступы физической боли, если она не достигает крайних пределов и не подчиняет себе все остальное.
М. – Неужели?! Как Вам это удается?
М. М. – Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточно взяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет их прочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я прибегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений – более существенных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той же приветливостью.
М. – Значит, Вы все-таки читаете не постоянно, а от случая к случаю?
М. М. – Я и впрямь обращаюсь к ним почти так же часто, как те, кто их вовсе не знает. Я наслаждаюсь книгами, как скупцы своими сокровищами, уверенный, что смогу насладиться ими, когда пожелаю; моя душа насыщается и довольствуется таким правом на обладание.
Я никогда не пускаюсь в путь, не захватив с собой книг, – ни в мирное время, ни на войне.
И все же бывает, что я не заглядываю в них по нескольку дней, а то и месяцев.
«Вот, возьмусь сейчас, – говорю я себе, – или завтра, или когда я того пожелаю».
Между тем, время бежит и несется, и я не замечаю его.
М. – То есть Вас согревает само сознание возможности читать в любое время любого любимого автора?
М. М. – Нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю и успокаиваюсь при мысли о том, что книги всегда рядом со мной, чтобы доставить мне удовольствие, когда наступит мой час, и ясно сознавая, насколько они помогают мне жить. Они – наилучшее снаряжение, каким только я мог бы обзавестись для моего земного похода, и я крайне жалею людей, наделенных способностью мыслить и не запасшихся им. И развлечениям любого другого рода, сколь бы незначительны они ни были, я предаюсь с тем большей охотой, что мои книги никуда от меня не уйдут.
М. – Раньше Вы много времени проводили в разъездах, а теперь ведете более оседлый образ жизни, и потому больше внимания можете уделять своим книгам?
М. М. – Когда я дома, я немного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, к тому же, я отдаю распоряжения по хозяйству. Тут я листаю когда одну книгу, когда другую, без всякой последовательности и определенных намерений, вразброд, как придется; то я предаюсь размышлениям, то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазии вроде этих.
М. – Видимо, Вы, в отличие от большинства авторов, не слишком серьезно относитесь к своему творчеству и не считаете, что своими трудами осчастливите человечество на века?
А ведь с Вашими «Опытами» именно так и случилось!
М. М. – Кто заявляет, что видеть в музах только игрушку и прибегать к ним ради забавы означает унижать их достоинство, тот, в отличие от меня, очевидно, не знает действительной ценности удовольствия, игры и забавы. Я едва не сказал, что преследовать какие-либо другие цели при обращении к музам смешно. Я живу со дня на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерения дальше этого не идут. В юности я учился, чтобы похваляться своей ученостью; затем – короткое время – чтобы набраться благоразумия; теперь – чтобы тешить себя хоть чем-нибудь; и никогда – ради прямой корысти.
М. – Ваша откровенность делает Вам честь. А Вас не печалит тот факт, что с возрастом память слабеет, и все прочитанное быстро забывается?
М. М. – Чтение служит мне лишь для того, чтобы, расширяя мой кругозор, будить мою мысль, чтобы загружать мой ум, а не память.
М. – Можно ли сказать, что Вы читаете, чтобы стимулировать свой мозг и начать писать?
М. М. – Для моего ума его главнейшее и наиболее ревностное занятие – самопознание. Книги для него своего рода отдых, отвлекающий его от этого всепоглощающего дела. Первые же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самым различным образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой, то строгостью, то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и укрепляет себя.
М. – Следовательно, несмотря на огромное количество цитат (я полагаю, дань времени), свидетельствующее о Вашей блестящей начитанности, своими «Опытами» Вы обязаны только своим размышлениям.
М. М. – Для всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в полной мере использовать их, размышление – могущественный и полноценный способ самопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшать ее позаимствованным добром.
М. – Совершенно справедливо. К тому же слишком много читать не очень полезно для здоровья.
М. М. – Книги (для умеющих их выбирать) обладают многими приятными качествами; но не бывает добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственны чистота и беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки, и притом очень существенные; читая, мы упражняем душу, но тело, которое я также не должен оставлять своими заботами, пребывает в это время в бездействии, расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были бы для меня губительнее и которых на склоне лет мне следует избегать с большей старательностью.
М. – Да, «Во всем нужна мера» – как говорил великий Солон, а также мудрецы всех времен и народов. Итак, вернемся к теме нашей беседы: Вы перечислили все виды общения?
М. М. – Вот три моих излюбленных и предпочитаемых всему остальному занятия. Я не упоминаю о тех, которыми я служу обществу во исполнение моего гражданского долга.