Она никогда не догадывалась (ей такое просто вряд ли могло прийти в голову), что я, - как бы это выразиться поточнее? - стараюсь, что ли, - именно, «стараюсь» её любить. Разрываясь между безденежьем, семьёй, запоями и нравственной разрухой в стране, я пытался время от времени напоминать ей о себе. В те редкие дни, что я проводил без стакана в руке, я бы мог преподнести ей что-нибудь, какой-нибудь знак внимания, но осознавал, что это либо ничего не даст, либо не даст нужного мне результата. Да и чего я вообще добивался? Я устал от юродивых женщин: все им сочувствуют, но никто не хочет взять на себя ответственности быть с ними рядом, а ещё одной вылазки за женщиной, которую надо вести по жизни, я бы не выдержал. С меня достаточно было жены.
Тем не менее, то ли от тоски, то ли по привычке, я продолжал уверять себя, что она мне нужна.
Как-то раз (в конце зимы или в начале весны, у нас эта грань незаметна) мне позвонил мой бывший сотрудник, человек мягкий, застенчивый, без определённых взглядов, но зато с вполне сложившимися привычками: пил он редко, да метко, и обычно каждая его попойка заканчивалась какой-нибудь неприятной историей.
- Мне надо помочь, - попросил он меня. - Жена тут пианино купила очень дёшево в нашем же подъезде, понадобится несколько человек: на грузчиков, сам знаешь, не напасёшься.
Я согласился, хотя перспектива поднимать пианино с первого этажа на восьмой меня не очень-то прельщала.
После того, как чёрный ящик был доставлен в лоджию моего приятеля, тот предложил перекусить:
- Надо же обмыть приобретение. Да и жена обидится...
Пить мне хотелось не очень, к тому же я не совсем был уверен насчёт жены, но, тем не менее, я остался.
Вино было терпким и навевало воспоминания. Выпили мы много. Последнее, что я помнил - дворик с беседкой, каких-то мужчин и белую «Волгу» с фургоном, на которой я и был доставлен домой. Мой приятель у себя немножко побил мебель, и на этом операция «пианино» закончилась. Так, во всяком случае, мне казалось.
На следующий день позвонила она. Я не очень удивился: она время от времени звонила мне - то по поручению директора, то по просьбе завотделом, но на этот раз она почему-то спросила, один ли я дома. Я был дома один.
- Значит, я могу поговорить с тобой?
- Можешь говорить всё, - внутренне холодея, произнёс я.
- Ты был пьян.
- Я часто бываю пьяным, - меня одолевали какие-то мрачные предчувствия.
- Я имею в виду вчерашний день.
Я сделал паузу.
- Ты меня видела?
- Если бы!..
В мою душу медленно, но верно, закрадывался мерзкий, как липкий стол забегаловок, страх.
Она заговорила снова:
- Ты беседовал со мной по телефону, если это можно назвать беседой... Ты не хочешь извиниться?
Снова пауза.
- Не знал, что мне нельзя звонить тебе по телефону.
Она как-то неестественно (я очень не любил этот смех) засмеялась:
- Всё зависит от цели звонка. Ты притворяешься или на самом деле ничего не помнишь?
Что я мог ей ответить? И можно ли было вообще тут что-либо объяснить? Я смутно припоминал, что проснулся утром в состоянии не столько физического, сколько душевного похмелья, но приписал это только вину. Теперь же мне вспомнились какие-то неясные ощущения, мысли о ней... но о ней я думал почти всегда и это не могло вызвать у меня никаких подозрений.
- Я не помню, - сказал я наконец. - Извини.
- Ты извиняешься только за то, что не помнишь?
- А что я говорил тебе?
На том конце провода замолчали. Я не жалел ни себя, ни её, мне просто стало страшно лететь в неведомую бездну, на краю которой я стоял.
- Когда вспомнишь, позвони.
Она повесила трубку.
У меня мелькнула мысль расспросить своего приятеля... но что бы он мне сказал? Все члены нашей компании были так же, как и я, пьяны, да и кто бы обратил внимание на какую-то болтовню по телефону?
Мне захотелось выпить, и я пошёл в коммерческий киоск к соседу. Потом, уже из автомата, позвонил ей:
- Не вешай трубку. Мы должны поговорить.
- Нам не о чем с тобой говорить, пока ты хотя бы не извинишься за свою выходку.
- Но я же извинился.
- Ты извинился не за ту ахинею, которую нёс, а за то, что не помнишь этого.
- Как же я могу извиняться за то, чего не помню?
- Как знаешь...
- Постой, нам обязательно надо встретиться, и обязательно сегодня.
- Это имеет значение?
- Для меня, да.
- Я вечером уезжаю.
Я вздохнул:
- Я могу приехать сейчас.
- Нет.
- Неужели ты не чувствуешь, что нам просто необходимо повидаться и удовольствуешься простым, механическим «прости» за то, чего не было?
- Значит, ты всё ещё считаешь, что этого не было?
- Не считаю, но ты должна напомнить мне. Ведь мы всегда были в таких отношениях!
- В каких отношениях? Ты что, опять выпил?
- Неважно. Нам надо встретиться.
- А твоя жена?
- Она ничего не узнает.
Она назвала место. И добавила: «Постарайся не дойти до такого состояния, как вчера».
Я сошёл на конечной остановке автобуса и постучался в обитую чёрным дерматином дверь. Это была квартира её тёти, однажды я уже бывал здесь, занёс ей магнитофон с работы. Она ещё, помню, очень удивилась: неужели ты приехал ради меня? Она всегда удивлялась, когда я что-нибудь для неё делал, даже если это было сущим пустяком.
- Ну, что? Вспомнил? - она закурила и вскинула на меня свои зелёные глаза. - Как же ты вчера до дому добрался?
- Не помню. Была какая-то «Волга»... Что же я тебе наговорил такого?
В квартире было очень холодно и я, даже не снимая тяжёлого отцовского пальто, основательно мёрз.
- Дрожишь, как какой-нибудь алкоголик.
- Мне холодно.
- Мне тоже холодно, однако у меня не трясутся руки.
Я быстро спрятал руки в карманы пальто.
Она снова взглянула на меня.
- Боишься себе признаться в том, что всё это из-за выпивки. Я видела тебя за последние месяцы несколько раз, и ты всегда был пьян: с мутным взглядом, неясными желаниями. Читал мне свои стихи, замечу, что вовсе не такие хорошие, как тебе казалось, угощал меня мороженым, звал куда-то пить шампанское. А если бы я согласилась? Я ведь могла и согласиться, и тогда всё бы закончилось гораздо раньше.
- Что бы закончилось?
- Я бы услышала от тебя то, что услышала вчера, а ты бы услышал от меня то, что услышишь сегодня. Что ты - неудачник, ничего, в сущности, делать не умеющий и упивающийся своей беспомощностью, ты безликий хлюпик, изнывающий от сексуальной истомы; дамский угодник, жалеющий ущербных, на твой взгляд, женщин и оттого возводящий самого себя в ранг мученика. Ты благороден, когда это тебя устраивает, и мелочен наедине с собой. Ты уверен, что имеешь друзей, а на самом деле вас связывает выпивка и больше ничего, ты забыл о собственных детях, потому что даже те жалкие крохи, которые ты зарабатываешь, ты тратишь на себя, не имея мужества себе в этом признаться.
Она затушила сигарету, встала и подошла к окну.
- У тебя есть что-нибудь выпить? – спросил я.
- Нет.
- Зачем ты мне всё это сказала? Такого о себе я не думал даже в самых страшных снах.
- Зато думал о других.
- Неправда. Такой приговор только каждый сам себе вправе вынести.
- С другими ты не был столь благороден. Теперь можешь уходить.
У остановки стояла вереница маршрутных такси, но не было ни одного автобуса. Шёл мелкий дождь вперемежку со снегом. Я зашёл в подъезд, чтобы прохожие не видели моих дрожащих рук, прикурил сигарету и пошёл пешком. Денег на маршрутку у меня не было.