Рассказ "Большая жизнь" опубликован в книге Ильи Васильевича Маслова
"Большая жизнь", изданной Хакасским книжным издательством "АБАКАН" в 1955 году.
*****
БОЛЬШАЯ ЖИЗНЬ
1
Прасковья поставила на тёплую печь квашню, сняла с себя передник, встряхнула его и положила на лавку. «Что ещё сделать? Ах, да — лучин нащепать». Стала искать нож. Посмотрела в шкаф — нет, пошарила в выдвинутом ящике стола. Под руку попала цветистая тряпица, в которую были завёрнуты когда-то арбузные семена. «Ведь вот какая озорница, все семечки пощелкала!» — покачала головой и посмотрела на кровать.
А там, слегка запрокинув русую голову, на голубой подушке спала трёхлетняя Клава. Сон её был так сладок и безмятежен, что мать засмотрелась на дочь и улыбнулась. «Что же я ищу-то? Ведь вот беда какая...» И вспомнила: «Ножик!»
Сегодня она была на редкость рассеянной: за что ни возьмётся — забывает; станет одно делать — не окончит, за другое берётся. Думы одолевают. Тоска сердце гложет... Что теперь со Степаном? Где он? По селу, меж мужиков и баб, ходят слухи, будто партизанский отряд Мамонтова, в котором и Степан, ушёл из этих мест дальше в горы. Да кто его знает...
— Всё война и война, — тихо сказала женщина. — И когда только кончится, проклятая...
Нащепала лучин, положила на шесток, а полено — обратно под печку. Стёрла со стола. Остаток воды из ведра перелила в чугун и накрыла сковородой. Убедилась:«Вот и всё» — и легла спать.
Глубокой ночью в окно, выходившее во двор, послышался осторожный стук. Прасковья проснулась, прислушалась. Стук повторился. Женщина поднялась и тихо подошла к окну.
— Кто? — спросила она.
— Это я, Степан, — негромко ответил знакомый голос.
В потьмах метнулась к порогу, сбросила крючок, потом дрожащими руками зажгла лампу.
Через порог перешагнул сухощавый небритый мужчина в запылённой гимнастёрке и порыжевших сапогах.
— Дорогой мой... милый! — обнимая мужа, со слезами на глазах говорила она. — Пришёл... Надолго? Поди, есть хочешь? Я сейчас, — и скорее к печи.
— Не надо, — остановил её Степан.
— Что так?
— Я по пути забежал... Ненадолго... Ну, как вы тут живёте? Что нового в деревне?
Осторожно ступая, Степан подошёл к кровати и склонился над дочерью. Клава спала, широко раскинув ручонки. Степан долго смотрел на неё, затем сухими губами осторожно дотронулся до розовой щеки.
— Большая выросла. Поди, скучает?
— Ох, как скучает, Стёпа. «Тятя» так и не сходит с языка. Чуть что: «А куда тятя уехал?» В город, говорю. А она: «Скоро тятя приедет?».
Прасковья вдруг замолчала и отвернулась. Крутые плечи её вздрогнули.
— Ты чего? — спросил Степан.
— Так.
Он заглянул ей в глаза. А по лицу одна за другой катились крупные прозрачные слёзы. Прасковья смахнула их ладонью.
— Ничего, теперь недолго осталось...
Степан сел на лавку, закурил...
— Ох, и смутно у нас, — рассказывала Прасковья. — Не живем, а мучаемся. На той неделе приехали каратели и давай отбирать скот. У Прошки Шепелёва взяли последнюю корову. А он ухватился за налыгач и не даёт. Один как ударит его прикладом в грудь...
— Пашенька, собери мне смену да положи хлеба.
Прасковья быстро вытащила из ящика бельё, полотенце, носки. Сунула в сумку буханку хлеба. Из подполья достала кусок сала.
За окном послышался шорох. Степан насторожился. Чуть-чуть скрипнула ставня.
— Это... ветром, — сказала Прасковья.
Он замял папиросу, поднялся.
— Ладно, пойду. Живите тут. Как-нибудь пробьётесь до меня... Береги Кланю.
С улицы раскрылись ставни. Кто-то ударил в стекло, и на пол брызнули мелкие осколки.
Дальнейшие события развертывались с молниеносной быстротой. Степан стал спиной к простенку и крикнул: .
— Беги!
Она схватила дочь, выскочила во двор и задами побежала к речке. Послышались выстрелы, конский топот. Прибавила сил. У леса оглянулась. Небо светилось багровым заревом: горел их дом.
2
В редколесье Прасковья остановилась. От усталости подкашивались ноги. Тяжело дыша, привалилась к дереву, запрокинула голову. Почувствовала, как в груди гулко бьётся сердце...В лесу было тихо. На чёрном бархате неба мерцали звёзды. Когда бежала по лугу, не чувствовала боли, а теперь царапины зажгло, защемило.
Зашевелилась Клава, заплакала. Прасковья крепче прижала её к груди. А у самой вихрем мысли: «Что со Степаном сейчас? Успел ли он выскочить из дому?»
Показалось, что сзади затрещали сухие сучья, кто-то тяжело вздохнул. Нервно вздрогнула. В воспалённом мозгу мелькнуло: «Погоня!». Вскинула ребёнка и побежала дальше. Цепкие сучья хватали за одежду, волосы, били по лицу. Она запиналась, падала на колени, поднималась и снова бежала. Руки крепко прижимали Клаву. «Боже мой, хоть бы не уронить!»
Лес кончился. Под ногами зашуршала травяная стерня. В темноте наткнулась на копну сена. Расслабленно опустилась. Остро ощутила обиду, горечь от сознания своего бессилия. Из глаз полились слёзы. Клава обняла её за шею и тоже заплакала. И лишь на рассвете, утомлённые от неожиданно пережитого, они заснули.
Разгоралось тёплое, солнечное утро. Золотистый луч скользнул по копне, упал на измученное лицо женщины и на девочку, прикрытую шерстяным платком. Резко вырисовывались клочья изодранной одежды..
Клава первой подняла голову, протёрла кулачками глаза, осмотрелась. Мама... Копна сена... Где они?
— Мама, хлебца.
Но мать не слышала. Сухая травинка упала ей на щеку. Волосы растрепались. На шее, у самого уха, билась синяя жилка.
Клава встала и осторожно пошла по стерне. Вот уже и лесок. Как тут хорошо! Трава зелёная, мягкая. А цветов, цветов сколько! И всё разные — синие, белые, голубые. Она нашла даже мухомора в красной шапочке. Какой хитрый: спрятался под кустик и сидит.
Вдруг вспомнила про маму. Но что такое: копна сена, под которой лежала мама, была вот за этими берёзками, а теперь её нет. Куда девалась? Побежала в другую сторону — тоже нет.
— Ма-маа!
Плача и теряя цветы, Клава перебегала от дерева к дереву и всё дальше и дальше удалялась вглубь леса.
По опушке ехали два вооружённых всадника. Эта был разъезд белых, рыскавших по ближним заимкам. Ехали молча.
— Гля, баба! — осаживая лошадь, сказал один из них.
— Где?
— Да вон, у копны лежит.
— Правда. Ну-ка...
Пожилой спешился, отдал поводья молодому и, приподняв шашку, зашагал к копне. У копны остановился, повернулся и поманил пальцем парня. Женщина спала. Они многозначительно переглянулись. Старший провел рукой по усам и носком сапога тронул спящую.
— Красотка, пора вставать... Солнышко уже высоко.
Прасковья открыла глаза, медленно опёрлась о локоть. Ещё плохо осознавая, она хотела подняться и не могла: мучительно болело тело, перед глазами стлался туман. Но усилием воли всё же заставила себя встать: перед ней — вооружённые люди.
— Уйдите... Нельзя! — в страхе выкрикнула она.
Толкнула ближнего.
— Вон ты как! Сенька, хлестани её для порядка. Не жалей, вдарь как следоват!
Молодой размахнулся. В воздухе просвистела плеть.
— А-аа! — крик отчаяния потряс мирное утро. — Звери!
— Ну-ка, дай ишшо!..
После беляки сидели у копны. Они шутили, смеялись, с наслаждением рвали зубами куски жирной баранины, запивая из фляжек самогоном. Обглоданные кости бросали в костёр.
А поодаль лежала женщина в изодранной одежде, с разлохмаченными волосами, в крови. Она не подавала никаких признаков жизни... Рядом мирно паслись стреноженные лошади.
Еда закончена. Беляки вскочили на коней и скрылись. Бледные язычки огня подбирались к копне, лизали её, и она вспыхнула ярким пламенем.
Прасковья пришла в себя не скоро. Первая мысль, возникшая в сознании, была о дочери: «Где Кланя?»
С трудом повернула тяжёлую голову. Сухой язык медленно облизывал запёкшиеся, распухшие губы. Осмотрелась. Копны не было, лежала лишь груда золы.
Превозмогая невыносимые боли, собрала остатки сил и поползла к ней. Опустила трясущиеся руки на золу... «Что это?». Глаза женщины расширились, вперились в одну точку. Едва повиновавшиеся пальцы нащупали тонкую перегоревшую кость... «А вот ещё... ещё», — пронеслось в её сознании. Задрожала голова, ужас исказил лицо. И тишину закатного вечера рассёк леденящий вопль:
— Дочка-а!.. Родная!
И она безжизненно рухнула на землю.
3
Однажды учитель гимназии Михаил Петрович Кочетков с супругой ехали в Барнаул. Вёз их на паре ямщик. Вернувшись домой, он повествовал семейным.
— Антиресная происшествия произошла у нас по дороге. Едем это мы туда и ничего не знаем. Время так уж ровно под вечерок. Остановились лошадей покормить. Сижу я и разговариваю с барыней. А сам-то взял ружьишко и пошёл в лесок куропаток посмотреть. И собака при нём. Да, сидим это мы, беседуем. Кони овёс едят. Смотрим, а барин тем часом обратно идёт и несёт что-то.
Подходит ближе, смотрим, а у него на руках девочка, годочков трёх. Чуть живенькая. «Боже мой, да это что же такое? — всплеснула руками барыня. Где ты взял её?». — «В лесу подобрал, — отвечает барин. — Собака нашла. Слышу — лает, подхожу: сосна поваленная лежит, корневище поднялось, а она лежит в ямке, скорчилась». Вот ведь какая происшествия. Да. Дали, значит, ей рому с ложечки. Она открыла глазёнки и этаким тоненьким голоском: «Пить!» Поднесли ей стакан с крепким чаем, она пьёт-пьёт и никак не может напиться. Стали расспрашивать, как зовут, почему в лес попала, а она всё плачет: «Где моя мама!». Дрожит вся, боится...
— Папаня, а в каком месте нашли-то? — спросил старший сын.
— Когда проедешь Сычёвку, помнишь, там соснячок есть...
— Это сразу за Баталовскими выселками?
— Сказал! Баталовские выселки останутся вона где, а это вправо чуток...
— Ну, а потом? Куда девочку-то девали? — нетерпеливо допрашивали домашние.
— Ну, куда-куда! Знамо, не бросили на дороге! Взяли с собой. Привёз это я их на станцию. Усадил всех в вагон и они поехали...
— Ну, и воспитают.
— Дак как же, мир не без добрых людей, — заключил хозяин.
4
По бледно-голубому небу плыли облака, похожие на серые клочья ваты. Меж ними, словно пловец с трамплина, нырял ущербный месяц.
В совхозном селе, раскинувшемся на берегу реки, тихо и безлюдно. Время — за полночь. В домах давно погасли огни.
Клава Кочеткова, молодой зоотехник, уходила из конторы последней. С вечера она проводила комсомольское собрание, после осталась составлять квартальный отчёт.
У ступенек крыльца оглянулась по сторонам и лёгким шагом торопливо пошла по улице. Было ясно, морозно.
Под ногами хрустел свежий снежок. Щёки покалывало. Девушка то и дело прятала лицо в пушистый воротник.
«Приду сейчас, и прямо — в постель, — думала она. — Прасковья Тимофеевна, наверно, уже спит».
На дворе её встретила с радостным повизгиванием лохматая собака. Она виляла хвостом, прыгала на грудь, старалась лизнуть руки.
— Ластик, да будет тебе.
Осторожно прикрыла за собой дверь, на цыпочках прошла в комнату. Свет зажигать не стала — в окна светила луна. Хотела уже лечь, как из приоткрытых дверей другой комнаты послышался голос:
— Клавочка, ты что же это впотьмах раздеваешься. Зажги лампу.
— Не надо, я и так.
— Зажги, зажги! Свет мне не помешает. — Прасковья Тимофеевна тяжело вздохнула. — А я только легла, всё читала книгу, которую ты принесла. Разбередила она моё сердце. Наплакалась я тут досыта. Кому-кому, а мне очень много досталось от этих бандитов - беляков.
Речь Прасковьи Тимофеевны лилась неторопливо. И слушая её, Клава вспомнила, как она после окончания института приехала в совхоз и пришла в контору оформляться на работу. В комнате рядом с кабинетом директора увидела ещё не старую, но совершенно седую женщину. «Наверное, заместитель директора или главный зоотехник», — подумала она.
— Нет, это наш рабочком, — ответили ей.
— Седая какая, — невольно вырвалось у Клавы.
— И-ии, милая, и у тебя была бы головушка седая, если бы ты столько пережила, как наша Прасковья Тимофеевна.
— А что такое?
— В партизанах участвовала... Мужа потеряла... Дочку загубили белогвардейцы...
Расспрашивать о том, как это случилось, Клава не стала — некогда было. Вскоре женщины познакомились. Ежедневно они встречались на работе, и Клава, скромная, застенчивая девушка, почему-то сразу понравилась Прасковье Тимофеевне. Однажды она предложила:
— Клава, переходите ко мне жить. У меня две комнаты, детей нет, никто вам мешать не будет.
Девушка согласилась. С тех пор вот уже почти год, они живут вместе.
— Прасковья Тимофеевна, — после некоторого молчания проговорила Клава, — вы извините меня за нескромный вопрос... — Она задумалась, подыскивая нужные слова. — Давно ваш муж умер?
— Давно, в девятнадцатом ещё году. Убит он.
— А дети у вас были?
— Была... девочка. Клавой звали, вот как тебя... Она тоже умерла. Только не своей смертью... Её сожгли.
— Живую?
— Да, — приглушённо ответила Прасковья Тимофеевна.
Помолчали немного.
— А кто?
Ответа не было.
— Белые... И это случилось в одну ночь — и дочь померла, и муж...
Послышались всхлипывания.
Клава кинулась в комнату. Прижимаясь к плачущей женщине, она гладила её плечи, осыпала поцелуями лицо, волосы.
— Милая... Прасковья Тимофеевна... простите меня, я больше не буду ни о чём вас спрашивать... Только не надо плакать... перестаньте, — с дрожью в голосе, прерывисто упрашивала она и плакала сама. — Я вам сейчас воды подам. Ладно? Только не плачьте. — И продолжала ласкать её.
— Ничего мне не надо... Кланя. Спасибо тебе. Ты как родная дочь мне... Вот и хорошо стало...
Долгонько ещё всхлипывали они, прижимаясь друг к другу.
— Ложись-ка иди, Кланя, ложись, дочка, спать.
В комнату вливался голубоватый, умиротворяющий лунный свет.
5
В рабочем комитете всегда людно. У каждого, кто приходит сюда, свои дела к председателю. Только начнётся утро, а в кабинет один за другим идут посетители.
Сегодняшний же день был особенно напряжённым. С утра у Прасковьи Тимофеевны проводилось заседание расценочно-конфликтной комиссии. После нужно было написать деловые письма в обком союза. Взялась было за бумаги, вошёл старый возчик в хорошем полушубке, но рваных валенках.
— Товарищ председатель, посмотрите, разве можно в такой обувке ехать по сено, — и он выставил валенок.
— Так почему же ты не получаешь со склада?
— Да говорят — нет.
— Не может быть. Списки на получение составлены на всех возчиков. Пойдём на склад.
Выясняется, обувь на складе ещё есть, но по вине кладовщика распределяется неправильно. Недоразумение - устранено, а в записной книжке председателя рабочего комитета появилась запись: «Валенки. Поговорить с директором о кладовщике».
У кабинета её поджидала немолодая женщина. Это санитарка ветлечебницы.
— Здравствуйте, Прасковья Тимофеевна, — несмело начала она. — Я к вам.
— Проходи, проходи, — и они вошли в комнату. — Садись, рассказывай, зачем пришла.
— Да вот дело-то какое. Дирекция в молоке мне теперь отказывает. Обратись, говорит, в рабочком. А ведь ребят у меня, как вы знаете, двое. Что делать, ума не приложу.
— Дирекция, конечно, права. — И она задумалась.— Вот что, у тебя сбережения есть?
— Оно и есть, да ведь не хватит их на корову-то.
— Ты состоишь членом кассы взаимопомощи? Подай заявление и мы тебе поможем купить корову...
— Благодарю, Прасковья Тимофеевна, за совет. Так я и сделаю... Заявление завтра приносить?
— Да можно и завтра. Если меня не будет, отдай кассирше.
— Хорошо. — Женщина крепко пожала ей руку. — Еще раз вам большое спасибо.
Лишь только просительница закрыла за собой дверь, как кто-то громко по-стучал.
— Да, — сказала Прасковья Тимофеевна, подняв голову от бумаг.
В комнату заглянул человек в мохнатой шапке, с бичом в руках.
— Вы готовы? — спросил он.
— А, Платон Иванович. Войдите, сейчас допишу немного и поедем.
Платон Иванович — ветеринарный фельдшер, еще с вечера они договорились провести на третьей ферме собрание с доярками о соблюдении санитарного минимума.
И вот уже мчались откормленные кони. Из-под полозьев завивал колкий снежок. Свежий ветер заставлял прятать лицо в воротник...
С фермы они вернулись к концу рабочего дня. Так проходило время. А после работы намечено партийное собрание. В этот день Прасковье Тимофеевне вместе с прочей корреспонденцией передали и письмо Клаве. Вспомнила о нём лишь поздно вечером.
— Совсем забыла, Кладя. Тебе письмо пришло, — и подала конверт.
Клава быстро распечатала, прочла.
— Милая Прасковья Тимофеевна, вы ничего не знаете? — сияя от радости, обратилась она. — Нет? Ну, так послушайте, — и нашла нужные строчки: — «Моя дорогая дочка, как ты смотришь, если летом во время отпуска я приеду наведать тебя? Как-то ты писала, что в ваших краях много рыбы, дичи. А так хочется порыбачить, побродить с ружьём. Да кстати познакомлюсь с твоей милой хозяюшкой Прасковьей Тимофеевной. Передай ей привет и глубокую благодарность за заботу о тебе...» Значит, летом папа приедет! — торжественно закончила она. — Вот вам... это за то, что вы принесли мне радостную весть. — Она быстро обняла Прасковью Тимофеевну, поцеловала и убежала в свою комнату.
— Сейчас напишу ответ!
Прасковья Тимофеевна присела на стул. Глубоко растроганная, она не замечала, как с её ресниц скатывались слёзы.
«Такой бы вот озорницей была и моя Кланя», — думала она.
6
Подходила к концу первая половина отпуска, который Михаил Петрович проводил у Клавы. Обычно он почти каждое утро уходил раненько с удочками к озёрам и возвращался только к вечеру, а после втроём коротали долгие летние вечера. О многом можно было вспомнить за беседой Михаилу Петровичу и Прасковье Тимофеевне. Клава ухаживала за ними, угощала различными вкусными яствами. Сегодня она подала семейный рыбный пирог, блинчики со сметаной. На столе поблескивали столовые приборы, посуда, в клубах пара тоненько мурлыкал самовар. В вазочках искрилось разных видов варенье, вкусно пахли сдобные печенюшки. Текла мирная беседа.
— Завидую я вам, Михаил Петрович, — сказала хозяйка дома.
— Чему?
— Да уж очень хорошая у вас дочка.
— Спасибо на добром слове.
— За что ни возьмется — всё умеет делать, — продолжала Прасковья Тимофеевна. — И работа у неё спорится, и по домашности все сделает. А характер какой добрый. Мы ведь с ней живём как родные.
Все это говорилось в те маленькие перерывы, когда Клава уходила за чем-нибудь на кухню.
— Извините, Михаил Петрович, всё хотела спросить... Дочка на вас не похожа. Наверное, вся в маму. — Прасковья Тимофеевна внимательно смотрела на гостя.
— Нисколько... Её маму я никогда не видел.
— Как так? Я что-то не понимаю вас.
Михаил Петрович бросил взгляд на дверь и доверительно добавил:
— Видите ли, дорогая Прасковья Тимофеевна, в чем дело... Клава не родная дочь нам. Нашёл я её в лесу. Давно это случилось — лет двадцать назад. — И он коротко рассказал знакомый уже читателю эпизод. А закончил его так:
— Взял я её на руки и спрашиваю: «Чья ты, дочка, как тебя звать?» А она — плачет, дрожит: «Кланя», говорит. И все кличет тихонько: «Мама!» Ну, взяли мы её, да так и удочерили Кланей. Было это, как сейчас помню,, недалеко от деревни Сычёвки, у Барнаула.
Он вытер салфеткой седые усы.
— Когда росла, мы не говорили ей об этом. А теперь уже взрослая, можно бы и открыть правду...
— Погодите, — потирая лоб, перебила его Прасковья Тимофеевна. — Вы говорите, под Сычёвкой?
— Да.
— В девятнадцатом? Летом?
— Точно так.
Прасковья Тимофеевна побледнела, откинулась на спинку стула, дрожащими руками поглаживала седые волосы, притрагивалась ко лбу. Потемнело в глазах.
Как знакомы ей эти места! После трагического случая с Клавой (она была уверена, что дочь ее именно сгорела) бессчётное число раз ходила она на тот луг, где когда-то лежала копна. Ходила — и плакала, плакала. Как в чаду, в угаре шли те дни. И вот — неслыханное, беспредельно великое счастье: перед нею — дочь её, родная Кланя! В этом нет никакого сомнения... Прасковья Тимофеевна покачнулась.
— Что с вами? — встревоженно произнёс Михаил Петрович и встал из-за стола.
Кинулась к ней и входившая Клава.
— Милая Прасковья Тимофеевна, что случилось?
Из прикрытых ладонями глаз текли слёзы.
— Кланюшка, родная, ты моя дочка, — всхлипывая сказала она.
Хотела встать, прижать к груди дочь — и не могла.
Безгранично материнское счастье. Нет слов описать его...
У Клавы стало две любящих семьи.
*****