Они сидели на корточках, занимая почти весь газон. У каждого на руке намотан пакет с вещами. Некоторые о чем-то беседовали, но большая часть отрешенно смотрела на траву перед собой.
— Давай помедленнее, — приказал Майор и включил камеру на телефоне.
Машина неспешно ползла вдоль бордюра пока он с ухмылкой ловил фокус в кадре. Вдруг Майор бросил телефон, сорвал с пояса пистолет, прицелился с двух рук и, слегка покачивая стволом, принялся губами, едва слышно, отсчитывать пули: «П-па, п-па, п-па…» Мягким, скользящим движением скинул обойму, защелкнул новую и продолжил: «П-па, п-па, п-па…»
— Все, патроны кончились, — сообщил он. — Надо было взять еще парочку запасных обойм.
— Слушай, заканчивай этот цирк уже. Ты как, вообще, там жить-то собрался с такими замашками? — вернул я его к реальности. Мы уже подъезжали к проходной.
Я еще мог понять откуда у Вадика была страсть к оружию и всему военному — есть такой тип мужчин: воины. У них детская игра в войнушку незаметно перетекает во взрослую жизнь. Многие идут служить. Вадика же с армией связывали лишь полгода военной кафедры, но это не мешало ему ходить в камуфляже, зависать на оружейных форумах, выискивать натовскую одежду в интернет-магазинах и регулярно посещать тир. Не помню как именно приклеилась к нему эта кличка, но с самой юности для нас он был Майором. А вот откуда такая ненависть к этим иным, как он их называл, я понять не мог. Вроде, воспитывались в одной стране — СССР, учились в одной школе, гуляли в одной компании, но я вырос интернационалистом, а он всегда демонстрировал по отношению к иным резкое неприятие. Он никогда не говорил «черные» или других оскорбительных слов, именно «иные», словно подчеркивая идейность и принципиальность разногласий. Их религия, язык, внешний вид, обычаи, привычки, уклад жизни — все это Майору было не просто чуждым, он действительно готов был отстаивать свое представление о том, каким должен быть его дом, его город, его земля.
Широкоплечий, коренастый, с крепко сбитой фигурой, которую еще больше подчеркивала приталенная парка с нашивками «US Army», с аккуратной кобурой на поясе и с вкрадчивой походкой хищника он напоминал мощную, взведенную пружину, готовую вмиг взорваться невероятным всплеском энергии. В этом образе было что-то подчеркнуто мужское, могучее, уверенное и немного первобытное, внушающее веру в его силу и безоговорочное превосходство.
К нему, как магнитом, тянуло женщин определенной породы, я называл их «офицерские жены». Готовые покориться чужой воле, подчиниться силе, стремящиеся обрести чувство защищенности и умиротворения и скрепить все это множественными оргазмами, они охотно раздвигали ноги перед такими как Майор. Вадик, как настоящий воин, считал своим долгом взять каждую крепость, что с белым флагом распахивала ворота навстречу. За эту привычку праздновать «день победы» Вадик и поплатился неожиданно и жестоко: встретил у порога дома сумку со своими вещами, потыкал ключом в новый замок — ни денег, ни даже ключей от машины. Жена выбрала правильный момент — ударила размашисто, метко, профессионально, с четким намерением сбить с ног и отправить в глубокий нокаут.
Ее можно было понять. Четвертый месяц тянула семью на себе, а игры в «офицерских жен» прямо дома, пока она впахивала на работе, стали последней каплей. Когда контора Вадика загнулась, он сперва бодрился: мол, такому спецу найти работу — раз плюнуть, но прошел месяц, второй… Он залип в состоянии поиска, а потом окончательно пошел вразнос, как неуправляемый локомотив, пролетая станции и вокзалы, и теперь закономерно сошел с рельс, проигнорировав красный сигнал семафора. То ли она таким способом хотела вправить мозги зарвавшемуся мужику, то ли он достал настолько, что решилась разорвать этот порочный круг раз и навсегда. Я не пытался с ней говорить, да Майор и не просил. Оба понимали: бесполезно это сейчас. Нужно подождать, пока все успокоится, улягутся страсти, и лишь потом осторожно проводить рекогносцировку.
Так Майор и оказался на улице, а точнее, в моей машине, подъезжавшей к общаге. Все, что мог ему предложить, — общежитие на нашем заводе на месяц-другой, пока не найдет хоть какую-то работу, не вернется домой или не снимет комнату. Обо всем уже было договорено. Комната была четырехместной, но сосед только один — тихий, спокойный узбек средних лет. Остальные трое жильцов как раз на днях уехали на родину.
Прошло несколько дней. В рабочей суете я потерял Майора из виду и тут вспомнил — надо бы зайти, проведать. Хотя раз никак не проявлял себя, значит все нормально, прижился, обустроился, иначе бы давно оборвал телефон. И только я о нем вспомнил, как распахнулась дверь.
— Ты еще здесь? — на пороге кабинета, покачиваясь, стоял Вадик. — Батюшка, можно вам исповедаться? Очень надо! А лучше, изгоните от меня бесов, — произнес он нетвердым голосом.
— Слышь, Майор, давай завтра поговорим. Ты вон на ногах не стоишь. Иди поспи лучше.
— Не могу я спать, они там молятся. А еще проповеди на телефоне на полную громкость включают, собираются в кружок и слушают.
Это «молятся» было сказано с таким зловещим акцентом и многократным усилением «л», словно они не молитву читали, а договаривались ночью перерезать ему горло. Не дожидаясь моего согласия, он грохнул о стол бутылкой и принялся выворачивать из карманов закусь.
— Нет, ты мне скажи: как это так — русскому мужику работы нет, а они все трудоустроены? Один зацепится за место, а на завтра рядом уже десяток его родственников работает. И ладно бы работали за гроши, так нет, нормальные деньги получают — от сорока до шестидесяти штук — кто где, — попытался он завязать разговор.
Провести хмельную ночь на работе в мои планы никак не входило. И со словами «Завтра, завтра исповедуешься», я вытолкал его за дверь.
На следующий день он появился вновь — возбужденный, с горящими глазами. Бормотал какие-то банальности — мол, чтобы победить врага, нужно научиться думать, как он. Сетовал, что раньше даже представить не мог как все обстоит на самом деле, что нужно зреть в корень, разбираться в сути происходящего. Только так можно победить.
Поначалу я не сообразил, о какой победе речь, потом понял: он в разведке, в тылу врага, и это первая шифровка в «центр» из-за линии фронта. Внутренне я даже обрадовался такому повороту — неожиданно появившейся собранности и целеустремленности. Подумал: пусть так, главное — не апатия, ведь после вчерашнего уже морально готовился вытаскивать его из запоя.
Игра в разведчиков захватила его, наполнила жизнь смыслом, отодвинула на задний план все проблемы и неприятности. Так и бегал ко мне каждый день, будто в штаб с донесениями. А из донесений следовало, что обстановка на фронте день ото дня все тяжелее:
— Понимаешь, это система. Думаешь, у нас некому работать? Да, в регионах полно мест, где зарплата в десятку — счастье или вообще работы нет. Только позови, они всем городом сорвутся. Но здесь это никому не нужно. Эти в городской бюджет за патент отвалили, взяток всем раздали — и будут молчать-бояться, на работе слова лишнего не скажут. А с наших что взять-то?
Так или иначе все разговоры заканчивались призывами: «Это нужно остановить. Если не мы, то кто? Эти же крысы из ФМС готовы продать нас с потрохами. Ты в курсе, что половина из них вообще не говорит по-русски, только несколько слов — спасибо, пожалуйста, до свидания… Ты говоришь ему что-то, он кивает как китайский болванчик, а в глазах пустота. Их просто научили, как себя вести — улыбаться и кивать головой, создавая иллюзию, будто все понимают. Какие экзамены по русскому языку? Какая культура страны? Нас продают. Продают каждый день сотни тысяч раз, зарабатывая миллионы. А такие, как ты, молча проходят мимо. Когда вы поймете, что происходит, будет поздно. Придется выходить во двор резать барана на Курбан-байрам, чтобы не выделяться из общей массы».
Иногда я делал попытки его успокоить: «Да ладно, брось. Люди приезжают заработать. У них дети, семьи на родине. Далась им твоя Москва…» Но в ответ он только продолжал засыпать меня секретными сведениями: «Все не так. Взрослые — да. Но молодые уже видят себя москвичами. Знаешь, кто у них кумир? Эдик — единственный, кого они называют русским именем, не знаю уж, из зависти или из уважения. Он — образец для подражания. Открыл кафе узбекской кухни и перевез сюда всех родственников. С семьями, с детьми — всех! А это армия. И если понадобится, они тебе здесь горло перегрызут за место под солнцем».
Во время одной из таких бесед он вдруг сказал тоном, не терпящим возражений:
— Давай, собирайся!
…Я было подумал, что мы подходим к таксопарку — столько было припарковано желтых такси, пока не увидел вывеску «Узбекская кухня». Вадик поймал мой взгляд:
— Это еще мало! Тут вечерами паломничество таксистов, не то что машину поставить — подойти бывает сложно.
В тесном зале кафе мест не было, у кассы стояла толпа. Я почувствовал себя неуютно: вокруг было черным-черно — ни одного светлого лица, ни слова по-русски. Только с раздачи то и дело доносились резкие гортанные выкрики: «Щащлык баранин гатова», «Чющьвара гатова», «Три лагман, брат, гатова».
— Самое прикольное — вкусно все, — вывел меня из оцепенения Вадик. — Вот у нас, у русских, в таких забегаловках норовят всяким говном накормить, а у этих все свежее и недорого — для своих же готовят… Советую плов попробовать — сочный, ароматный, рассыпчатый, — добавил он деловито и начал делать заказ, ничуть не стесняясь такого компромисса с врагом.
Партизанская война шла своим чередом, но в один из дней я все же не выдержал:
— Слушай, что ты мне все ходишь рассказываешь? Хочешь изменить систему? Действовать-то кто будет — бороться, отстаивать интересы? Флаг тебе, конечно, в руки, но все лучше, чем воздух сотрясать впустую.
Он побледнел, поджал губы и выскочил из кабинета. Ну вот, обиделся. Теперь искать его, просить прощения. Тяжело ему сейчас — поговорить даже не с кем. Но так тоже нельзя. Записал меня принудительно в свой партизанский отряд. Хотел было пойти его искать, но дверь распахнулась, и Вадим швырнул на стол пачку бумаги. Оказалось, все это время он методично писал заявления в полицию, миграционную службу, прокуратуру.
— Саша, это же как рак. Когда болезнь проявит себя, будет уже поздно. Город живет и не чувствует болезни, не видит как за бетонными заборами предприятий, по подвалам домов, комнатам общежитий растет и наливается силой эта опухоль. Они даже не пытаются адаптироваться. И ты, Саша, в этом участвуешь. Что должно случиться, чтобы вы это поняли? Чтобы ты это понял? Твоя дочь должна прийти и сказать: «Папа знакомься, это мой жених Саид»? — в голосе его чувствовалось отчаяние.
Я и предположить не мог, что он воспринимает все так серьезно и так близко к сердцу. Ну бегает, суетится — мне главное было, чтобы не бухал, продержался еще неделю: я почти уже договорился о работе для него, оставалось дождаться из отпуска нашего генерального.
…Пожарные неторопливо сворачивали шланги. У входа в общежитие на корточках сидел худой узбек в наручниках и, обхватив голову окровавленными руками, раскачивался взад-вперед, словно дирижируя вспышками синих мигалок. В дверях я увидел протекторы военных ботинок с надписью «tactic desert», рванулся туда. «Вадик! Вадик!» — схватил его за плечо. Голова безвольно откинулась, обнажив у шеи глубокий разрез.
— Запалил общагу и стоял в дверях с травматом, никого не выпускал, прикинь? — молоденький лейтенант у машины взволнованно делился новостями по мобильнику. — Мужчина! Стоять! — он отвлекся от телефона и бросился ко мне.
Отпрянув назад, я кинул прощальный взгляд на Майора, увидел пустую кобуру и невольно вспомнил брошенное им вчера в сердцах: «Раз вам, суки, насрать, сделаю все сам!»
Позже следствие установило, что пожар якобы возник от замыкания в проводке. Того худого узбека больше никто никогда не видел. А еще через месяц, после ремонта, я заметил у общаги оживление. Подъезжали машины, и ребята очень споро скидывали на асфальт какие-то конструкции из металла.
— Что это? — спросил я охранника.
— Двухъярусные кровати…