Попытка бегства

             Документальная повесть
Содержание
     Отец
Побег
Бригадмилец
Хуже смерти
Дворянство
Ложь
Молитва
«Воля Твоя»
Ложь везде
Конец света
Время
Еще конец света
Без хлеба
Мысли о бегстве
Скрытый дворянин
    Дочь
Жить – надо
Всепрощение
Крещение
Банкир
Барин
Дежневка
   Мама
   Отец
Попытка к бегству
Траншеи
    Дочь
Верующая
Миллион
Почему?
Обед
Сталин
Ленин и Сталин
Артистка
«Будь готов к  труду и обороне»
Дед
Терпение
В Ленинград!
Опять обезьяна
Как царь
Конец истории
    Отец
Священник
Искушения

Мы решим реформы так:
Сталин. Берия. Гулаг.
Под таким лозунгом в начале ХХ1 века вышли однажды молодые коммунисты в Москве.
В газете прочитала, что с Севера, из Соловков, в Москву, в Бутово, прибывает крестный ход в память о массовых расстрелах на Бутовском полигоне.

ОТЕЦ

    Побег
За ужином я сказала:
-   А у нас на огороде зэка убили.
Отец перестал есть:
-  Как… убили?
-  Из ружья.
-  Кто убил?
-  Охранник.
-  Почему убили?
-  При  попытке к бегству.
-  Кто сказал?
-  Толька. Его отцу рассказал его брат, он же охранник. Знаешь, попасть нетрудно,
надо только правильно брать прицел. А для этого тренируются. Так что ничего особенного. Но все же Толькин дядя надеется на награду. Не каждый день они бегут. А если бы почаще, у него была бы практика, а так только тренировка. Толька говорил. Но он ведь знает, он правду говорит, хотя и воображает из себя, раз у него дядя охранник.

Отец сидел ссутулившись и сцепив зубы.
Тюрьма располагалась в соседнем доме. Этот дом был такой же четырехэтажный, как наш, и тоже на четыре подъезда. Тот дом вместе с большим двором был обнесен высоким деревянным забором с вышками по углам, по забору бежала колючая проволока, по которой – говорили – пущен ток, а на вышке всегда стоял часовой. Даже в метель он там стоял, в тулупе и башлыке поверх ушанки. Башлык – это широкий теплый капюшон с длинными концами. Без него никакая шапка не спасет в буран. Мы, дети, тоже все носили башлык. А тулупов у нас не было. Мальчиков туго подпоясывали поверх пальто, а нас, девочек, поверх пальто обвязывали шалью. Зимы у нас были суровые. Но мы любили зиму: лыжи, коньки, которые мы привязывали к валенкам, игру в снежки и валяние в сугробах. Любили есть снег и сосать льдинки, хотя это строго запрещалось, но так разгорячишься, когда наваляешься в сугробах,  повзбираешься с санками на горку, а потом так лихо спускаешься с нее.

Тюрьма нас не пугала. Все знали, что там всегда спущены с цепи собаки, и часовые не спят, мы видели, как часовой всегда движется – ходит внутри вышки туда-сюда и смотрит во все стороны. Не убежишь! Как только зэк прошел через забор?!

Было лето. Сразу за забором - наши огороды с картошкой. Беглец, сильно согнувшись, пробирался между рядами уже высокой картошки. Часовой спокойно прицелился и – бах! Уложил одним выстрелом. А к беглому уже мчалась собака и шли двое охранников. Один, подойдя, пнул ногой сзади – вдруг притворяется. Тот не шевелился. Второй обошел лежавшего и пнул в грудь. Потом они взяли его за ноги и поволокли. Так окончилась попытка бегства.

Толькин дядя и все другие удивлялись: зачем он бежал?  Вот дурак. Его кормили и одевали, его еще и охраняли! На воле кто бы его кормил? Без паспорта нет работы. А есть хочется каждый день. Дурак и есть дурак, и получил поделом. 

Жили тогда очень скученно: больше одной комнаты семье не полагалось, сколько бы детей ни было. Где хотел поселиться беглец? В 1945 году кончилась война, а летом была засуха, и на следующий год тоже. Был голод. Как он хотел питаться? И было очень много вооруженных и рискованных людей.

Однажды летом мы шли по улице, и мой дядя захотел выпить стакан морса. Он подошел к палатке и взял стакан. Мы стояли в десяти шагах и ждали, но не смотрели в его сторону. Мой отец слушал, что говорила мама, а ей отвечала тетя, жена дяди. А к  нему в это время у окна палатки подошел и встал вплотную парень. Он приставил лезвие к горлу и сказал: сними часы. Дядя сказал: сними сам. Пока тот снимал бы, дядя бы его уложил. Дядя прошел всю войну. Но тот повторил: сними часы, и слегка нажал на лезвие. Дядя снял и оставил их на прилавке. Женщина-продавщица все видела, но ни за что не стала бы свидетельницей. Дядя подошел к нам бледный, взволнованный. Он сказал:
-   Часы наградные.

Перед такими лихими людьми, перед острым ножом все были беззащитны. Таких историй рассказывали множество. Одно время в  автобусе никто не опускался на сиденье: никто не знал,  какое место проиграли в карты. Идет автобус, битком набитый, люди еле дышат от тесноты, а все сиденья пустые, и никто не ропщет.

В тот вечер, когда я бодро рассказывала о побеге из тюрьмы, отец сразу отодвинул тарелку и долго сидел, сжав зубы и сцепив руки.

Бригадмилец

   В молодости отец был бригадмильцем, то есть дружинником, помощником милиции. Произошло это так: его вызвали в отделение милиции и спросили, умеет ли он стрелять. Он ответил:
-   Да, я же деревенский, охотник.
Ему сказали, что теперь он бригадмилец - член организации содействия милиции - и сразу вручили пистолет. Он взял его и не подозревал ничего особенного. Но вскоре его срочно по тревоге вызвали куда надо и сказали:
-   Встанешь у выхода такого-то дома. Там будет облава. Преступник может выбежать на тебя, твоя задача - задержать его.

Отец пошел, куда указали, встал на нужное место и ждал. И надо же - на него выбежал какой-то человек. Отец крикнул ему:
-    Стой! - крикнул своим внушительным басом. Но тот не остановился. Отец еще громче повторил свою команду. Но тот быстро перепрыгнул через забор и скрылся. Тут выбежали милиционеры и спросили:
-   Где он?
Отец указал на забор.
-   Почему ты не стрелял?
Отец очень удивился:
-   Почему я должен был стрелять?
-   Тебе же сказали: надо задержать!
-   Я крикнул ему: стой!
-   Почему не стрелял? Где твой пистолет?
-   Дома. Под подушкой!

Отца задержали. Два милиционера пошли к нему на квартиру, нашли пистолет, вернулись с ним и провели допрос: почему не стрелял.
-   Ты умеешь стрелять?
-   Да.
-   Струсил?
-   Нет. С дедом на медведя ходил.
-   Почему не взял с собой пистолет?
-   Потому что я хорошо стреляю. И если пистолет со мной, я могу машинально вынуть и застрелить. А я не палач.
-    Что?!
-   А как же? Если я убью человека, то стану палачом, ведь я застрелю человека без суда и следствия. Кто дал мне такое право?
-   Мы, - ответили милиционеры хором.
-   Но я этого не просил. Мне не надо такого права.
Его тут же вычеркнули из бригадмильцев как несознательного.

Я не знала, что он жил одной мыслью: бегством из родной страны, которую он считал проклятой. Кто ее проклял и за что… 

В царском дворце

Однажды он рассказал мне жуткую историю о крестьянах в царском дворце. Почему-то она показалась мне совершенно правдивой. После революции 1905 года царь Николай Александрович пригласил в Петербург самых богатых крестьян России. Они должны были выступить советниками правительства, а ночевали во дворце. Они провели там несколько дней, а после их отъезда все драгоценные напольные вазы, стоявшие в дворцовых комнатах, отведенных крестьянам для сна, оказались загаженными. Царю сообщили. Он подумал и спросил,  работала ли канализация. Ему ответили: да. Второй вопрос был такой: крестьянам объяснили, как пользоваться туалетом и насколько значительны эти вазы как произведение искусства? Ему ответили: да, конечно. Больше вопросов не было. Царь не мог не понять: ему как правителю брошен вызов: у тебя власть, а у нас - сила. Она – в богатстве – в зерне и мясе, которые они умеют производить, а царь – нет. Богатство обычно бросает вызов власти как юридической силе. Товарищу Сталину пришлось быть очистителем канализации. Он всё расставил по местам, он показал, что значит власть. Но с тех пор жить в стране нельзя.

Однако отец не мог говорить об этом прямо. Он готовил меня исподволь. Не к бегству из страны - об этом он только мечтал, бегство из СССР наказывалось смертной казнью по приказу лично товарища Сталина как измена Родине, и это подтвердил тов. Проничев В., первый заместитель директора ФСБ, в ХХ1 веке (в 2006 году), сообщив газете «Аргументы и факты», что «замок» на нашей границе был, в основном, против своих, желавших бежать. В 1991 году «Верховный Совет СССР снял ограничения с зарубежных поездок советских граждан» – так было написано в газете. За сорок лет до того отец готовил меня  к жизни в лагере и к бегству из него, потому он знал: не уживусь я ни в одном лагере, побегу из него, как сбегала из пионерского лагеря. Отец не пытался переломить меня, он хотел помочь мне выжить с моим характером.

Бегство

Я из лагеря бежала,
Меня горка укрывала.
Убегала я домой,
 а прибежала в никуда.
Я приехала домой -
а дома нету никого.
Тут я ясно поняла:
из жизни некуда бежать.
Возвратилась я назад.
На линейке пионерской
приняла позора казнь.
Всех веселых пионеров
претерпела неприязнь.
Меня грязью поливали,
укоряли, обличали,
лютым холодом обдали,
а мне было все равно.

Надо всё перетерпеть,
всё-то надо переждать,
и не рваться, не роптать,
чему сбыться - то придет,
кого встретить - тот найдет -
постепенно поняла,
что было то начало жизни,
просто жизни -
вот и всё.

Хуже смерти   

Каждый вечер, в позднее время, он выводил меня на прогулку. Прогуливаясь  по пустынным улицам маленького городка, который назывался: социалистический город, или кратко: соцгород, город при заводе, отец, когда проходили мимо дома бывшей тюрьмы, сильнее сжимал мою ручонку и, стиснув зубы (я это чувствовала по звуку речи), не глядя на меня, тихо говорил: «Что они с девочками делают». Я не понимала. Но не смела спрашивать.

Отец был не суров, но молчалив. Только наедине со мной и с мамой он иногда немного тихо разговаривал. При всей безмерной его любви ко мне он внушал трепетное отношение, создавая значительную дистанцию между ним и мною. Я почти никогда не задавала ему вопросов. А он как всегда, не поворачиваясь ко мне, тихо говорил: «Если бы просто убили…» При этом вздыхал как бы удовлетворенно. И снова, сцепив зубы, говорил: «А то ведь хуже смерти». Я не могла понять, что может быть хуже смерти.

Он ни разу не произнес слова: «насилие», «надругательство». Ни разу. И вновь всё тот же вопрос:
-   Ты не забыла, как сжимать кулак?
Я молча показывала ему свой кулачок с большим пальцем внутри. Я помнила! Большой палец должен быть зажат внутрь кулака, иначе палец вывихнут мне при первом ударе.

    Главная заповедь: никто не должен приближаться ко мне на расстояние вытянутой руки.
В случае опасности я должна бежать и визжать, кричать, создавая как можно больше шума. Если нельзя убежать, надо прыгнуть на ступни ему (кому?) и изо всей силы ударить по переносице, чтобы пошла кровь из носа. В глаз бить нельзя.
-   Если выбьешь ему глаз, он убьет. Если уж схватил…- отец глубоко вздыхал, – визжи и крутись. Не замирай. Не останавливайся. Извивайся. Надо сбежать.
И он распахивал пальто, как если бы его бросало в жар.

    Почти каждый вечер он тихо, без особого акцента или устрашения, без изображения ситуации вкладывал в мое сознание правила поведения.
-   Когда сжимаешь кулак, язык прикусываешь?
Не знаю.
-  Сожми.
Я сжала и прикусила язык.
-   Я так и знал.
И запретил:
-   Язык внутрь. Зубы крепко сжать. Иначе их сразу выбьют, а язык сама откусишь .
И сказал сам себе: «С женщинами вообще беда».
Много позже я прочитала у Грибоедова в «Горе от ума»:
                Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!
Фамусов хотел удачно выдать замуж свою дочь. Моему бы отцу его заботы. Он должен был научить меня жить с моим характером, он должен был ввести меня в эту жизнь, в которой надежда была только на Бога, но о Нем нельзя было говорить. Ребенок обязательно проговорится – и тогда... он знал, что они делают с девочками.

Однажды разразилась страшная гроза. Я испугалась. Она гремела, кажется весь день. Няня увела нас в коридор и закрыла двери в комнату и на кухню. Мы сидели моча, вздрагивая от очереднего раската грома. Раскаты гремели над нашей крышей и посылали оттуда прямо в наши окна ослепительные стрелы. Няня сказала:
- Вот так будет и пришествие Господа. Как молния от одного края неба сверкает, и ее все видят, так будет и Его пришествие. Все Его увидят, хоть за какими дверями.

Вечером я спросила отца: есть ли Бог. Он ужинал, а тут перестал, склонился над тарелкой и задумался. Встал, походил по кухне и сказал, что выйдет в овощной. Он медленно шел по улице, сжимая в руках сетку-авоську для картошки, и думал: сказать дочери о Боге или нет раз,  уж она сама заговорила. Налетел порыв ветра. Чтобы перевести дыхание, отец чуть приоткрыл рот, с дерева слетел листочек и залепил ему рот. Он так и встал. Что это значит? Молчать? Он думал-думал и решил: молчать. Вырастет – там видно будет.

     Он часто поникал головой и со скрытым ужасом ждал от власти одного: «Они скоро укрепятся. Особенно теперь, после победы, разроют архивы, раскопают дедушку с бабушкой…» В этом ожидании убеждал его начальник, председатель сельскохозяйственной артели (в черте города), бывший богатый белорусский помещик по фамилии Литвин.

Отец опять и опять повторял мне, учившейся еще в пятом классе:
-   Когда будешь учиться в Москве, ни с кем никуда не входи. Тюрьма и место для пыток бывают в самом обычном с виду доме. Выйти оттуда невозможно. Ходи только к родне. Ни к подруге, ни с подругой никуда. На незнакомый маршрут транспорта ни с кем не садись – неизвестно, куда он привезет. В такси ни с кем не садись. В первую машину и одна не садись. И вообще самое милое дело – общественный транспорт. Всегда есть свидетели.

После победы их власть укрепилась. Сейчас они заняты голодом, разрухой. Но скоро они это наладят и примутся за родословные…

Тут его крепкая рука  сжимала мою ручонку. Он переводил дыхание и продолжал тем же тихим размеренным голосом:
-   На первых порах ты вступишь в партию. Тебя примут. Учишься ты хорошо. Они не дураки. Им нужны специалисты. А когда дойдет до расследования твоих дедушек – ты им уже своя.

Помолчав:
 –   Конечно, надо окончить вуз. Ты сможешь. Если ты начала читать в четыре года, то сможешь получить и золотую медаль, и тогда все институты открыты. А там – при первой возможности хватай детей за загривок и беги отсюда. На нас не оглядывайся. Мы своё отжили. Спасай детей. Эта страна проклята. Перекрестился – смерть. Плохое происхождение? Не из бедных крестьян? Смерть. А главное – ложь. Одна ложь. Лгут газеты. Лжет радио. Лгут публично на весь мир. Как они  мучат этой ложью. Мучили дедушек, бабушек… Но ты им не достанешься.
    Я чувствовала, как он сцеплял зубы, и боялась дышать.

Много позже, когда я окончила университет, он говорил то же самое, добавляя:
-   Ты им ничего не должна. Стипендию платили? Да, имение взяли – стипендию дали. Московский дом прадеда отняли – общежитие дали. Здание МГУ на Моховой построили при царе, твои два-три настоящих профессора получили образование при царе, тебя учили мелом на доске – это для власти ничего не стоит. Учителя в школе, да и в университете– из окопов или из деревни – когда им было учиться? Они читали меньше тебя. Сами несчастные – не знают, как свести концы с концами, перебиваются неизвестно как  - и  еще учить должны.

Дворянство

Он учил меня всю жизнь. Учил не всегда прямо - наставлениями, а чаще своим поведением, своим восприятием жизни. Он был среднего роста и очень крепок. Он вздыхал обо мне:
-   Как ты будешь жить? Летом тебе жарко, а зимой холодно! 
Он это часто повторял, и я, наконец, решилась возразить:
-  Так и должно быть! Зимой холодно, а летом жарко.
Он сказал, что человек не должен замечать ни жары, ни холода. Сам он и не замечал. Летом он в любую жару надевал на нижнюю рубашку верхнюю и белый без подкладки пиджак и обязательно галстук. Мама иногда говорила, что уж в жару можно и без галстука, на что он тихо отвечал: «Я не бродяга». Зимой, гуляя со мной, он время от времени распахивал свое пальто и просовывал за спину руку для охлаждения: ему было жарко.

    Он беспокоился не только о том, как я буду жить. Он всегда думал и о других. Они незримо всегда были перед его внутренним взором. Дома за ужином он иногда тихо повторял:
-   И как люди живут? Мы двое работаем и еле-еле концы с концами сводим. А ведь получаем немало по сравнении с другими. Как они живут?

Привычка тихо говорить наедине с собой, когда слышать могла только я, была, наверное, оттого, что он почти совсем не говорил ни с кем.
Он всегда был спокоен, невозмутим. Его нельзя было вывести из себя. Если он считал что-то неправильным, он вмешивался решительно и спокойно, как если бы выполнял свою обычную работу. И никто не мог ему прекословить. Он никогда ни перед кем не унижался и не возносился.

   Когда он в молодости устраивался на работу, в отделе кадров очень подозрительно на него посмотрели и спросили: «Из кулаков что ли?» И сразу сами отмели это предположение: очень белые руки. Из попов? Отец так искренне отрицал, что они сразу поверили и не могли взять в толк, кто же он такой. О дворянах даже и не вспоминали. Они к тому времени были ликвидированы как класс. О своем происхождении помнили только сами дворяне, но не торопились высказываться. Друг другу они помогали – тихо, скрытно. Отец хотел сменить свою фамилию (так велел его отец) – они пояснили ему: твоя фамилия историческая. Сохрани. Когда он приехал в незнакомый город, к нему на вокзале подошла женщина и предложила поселиться у нее. Он пошел за ней и, увидев жильцов ее дома,  понял, что значит классовый подход. Она выбирала только дворян. Они теперь были почти единственными грамотными и работали в бухгалтерии. Там же стал работать и отец.

    В 1934 году он был внезапно арестован по стандартному тогда обвинению в покушении на жизнь Кирова, которого убили в декабре. Отец был уже тогда сильно близорук. «Какой нормальный человек даст мне такое задание?» Но ему ответили:
-    Мы не можем проникнуть во все замыслы врага.
И как он был прав, что не говорил мне об этом почти до самой смерти. После его кончины в 1989 году, когда уже всех реабилитировали, я поделилась этим ужасным его секретом с самой близкой подругой, которая от моего отца видела только добро и притом немалое, и вскоре услышала от нее по какому-то случайному поводу: «Твой отец был зек». Как мне резануло сердце это слово. Я остро ощутила свою вину перед ним.

Его выпустили без особой отметки в паспорте о заключении. Начальник сказал:
-    Нигде не указывай, что привлекался. По документам ты чист.

Дело в том, что этот начальник очень заинтересовался моим отцом и добивался признания о происхождении. Однажды неожиданно на допросе он резко рванул у отца на груди рубашку, надеясь увидеть там нательный крест. Отец потом объяснил мне:
-   Я был хитрый. В ожидании допроса я снимал крестик и прятал его очень хитро. Никогда не могли его найти.
И мне не сказал, как прятал крестик. А я потом догадалась: за щеку.

Начальник не увидел креста и сказал:
-   Значит, не поп. Попа убивай – он крест не снимет.
Он так заинтересовался, что пообещал не вменить в вину ничего из того, что отец может ему рассказать. И папа ему доверился. Услышав о дворянстве, тот присвистнул:
-   Редкая птица попалась нам в сети!
Но не записал это нигде. Отец навел им порядок в бухгалтерии. Ему вполне доверяли. А когда Сталин заявил, что сын за отца не отвечает, предложили освобождение. Но отец его не принял. Ему шел всего 26 год. Но тогда рано взрослели. Он сказал тому начальнику:
-   Теперь такое время, что честные люди должны сидеть в тюрьме. Я на своем месте. А на воле вы меня не оставите в покое и будете шпионить и искать повода снова сюда упрятать, но тогда вы возьмете и жену, и ребенка, хотя жена не виновата, она не знает о моем происхождении. Я выйду - и потяну их за собой.

Когда он был в заключении, от него почему-то скрыли смерть маленькой дочери. Начальник сам уговаривал:
-   Теперь вы в безопасности, ведь сейчас сын за отца не отвечает.
Но отец сказал:
-   Нет. Я не отрекаюсь от отца. Мой отец хороший человек. Он служил в царской армии, – другой тогда не было. Он защищал Отечество и кровь проливал, а я теперь отрекусь от него?… Тогда и мои дети отрекутся от меня.

Через двадцать лет его дочь поступит в Московский университет. И надо так случиться: чудеса шли одно за другим! Разве не чудо: девочка приехала из крохотного города, которого и на карте нет, и сразу, без репетиторов и подготовки, - пошла и без всякого напряжения, как на прогулке,  сдала экзамены на пятерки.

И тут же второе чудо! Отец решил позвонить своему знакомому по санаторию. Они сдружились там во время лечения кумысом, и тот, очень большой человек, усиленно просил звонить ему во время приезда в Москву. Отец решил позвонить - поделиться радостью. Они встретились, и тот человек от моего успеха пришел в такой восторг! Он сказал:
-   Я могу прописать твою дочку у моих родителей. У них большая двухкомнатная квартира. Для этого ее оформим как опекуншу. Она сразу получает московскую прописку и права на квартиру. А потом постепенно я ее удочерю. Она будет носить мою фамилию и отчество. Ты же понимаешь, что это значит - с такой фамилией и прочее!
Отец сразу даже не мог поверить в такое.
-  Это реально?
-  Вполне.
-  А ваша дочь?
-  У меня же она одна, и нашей квартиры хватит ей и ее детям и внукам - хоть на велосипеде пусть катаются.

Отец сказал, что предложит это мне. Когда я услышала, я смогла сказать только одно:
-   Я не знаю, надо это мне или нет.
Отец удивленно, с жаром воскликнул:
-  Квартира и прописка в Москве!
Я повторила:
-   Не знаю. Ты папа, ты и решай. Как решишь, так и будет.
Отец задумался. Потом сказал тихо:
-   Только что ты осуществила мою мечту - поступила в Московский университет, как я сразу тебя лишаюсь. Ты становишься чужой дочкой и внучкой. Как я сразу этого не понял, странно. Конечно, это только на бумаге. Но и мне только на бумаге предлагали отказаться от своего отца. Я же от отца не отказался. А теперь тебе это предлагаю. Как странно, что я этого сразу не понял.

Он вновь встретился с тем человеком и сказал, что мы не можем принять его предложения, и тот человек даже не очень удивился. Папа рассказал, что он поник и сказал только:
-   Я должен был это предвидеть. Вы другие люди.

В Москве мы с отцом остановились у тети – сестры моей мамы. Отец мог поселиться в гостинице, но если бы он сделал так, то вызвал бы большое неудовольствие у тети. Ее семья из пяти человек жила в комнате в восемь квадратных метров. Но на это никто не обращал внимания. Вся родня приезжала к ним. Это было естественным. Вся родня близко к сердцу принимала наши дела. Когда я потом училась, то раз в неделю приезжала к ним. А когда вдруг не появлялась в воскресенье, то в следующий раз дядя мне долго выговаривал, сначала с юмором:
-   Мы уж хотели в милицию сообщить о пропаже…собаку пускать по следу…
А потом серьёзно:
-   Что ты делаешь? Взрослая уже, должна понимать, что мы волнуемся.

Нас не считали за гостей - мы родня, то есть один род. Род объединял своих так же, как семья.

Ложь

Узнав, что я принята в МГУ, отец пошел за документом – должны же дать какое-то свидетельство или студенческий билет. Но его встретили очень неласково. Ему объявили, что о принятии меня в число студентов не может быть и речи. Потрясенный отец думал, что они не поняли, о ком говорят. Он назвал мою фамилию и отметки. И в ответ услышал неприязненное:
-   Ну, и что. Да, она набрала максимальное число баллов. Но она не москвичка. У нее не может быть прописки.
-   А МГУ теперь городской вуз и только для москвичей? Разве у вас нет общежития? Если нет, я сниму ей комнату.
-   Принесите паспорт с пропиской. Даем на это три дня.
-   Я принесу вам нечто иное.
Отец вышел, а мне велел ждать его. Я уселась на скамейке во дворе, без малейшего волнения. А он пошел в соседний дом – там у входа была вывеска: «Приемная К.Е. Ворошилова». Мы проходили мимо нее, когда шли в университет от дома, где жили у тети. Отец вошел, предъявил паспорт. Его встретили очень вежливо, попросили занять очередь. Он занял и приготовился долго сидеть, но тут из двери вышла какая-то очень не молодая женщина, (позже отец сказал: явно старая большевичка) внимательно оглядела просителей и тотчас пригласила моего отца пройти за ней. Когда вошли в кабинет, отец высказал всё:
-  Почему такая ложь? Почему моей дочери, отличнице с первого класса, не дали золотую медаль, а только серебряную и то с большим напряжением? Почему школа должна была, как говорят в министерстве, за год подать на нее заявку – а вдруг она бы не сдала экзамены так, как ожидали? Почему в МГУ не сообщают правду о вступительных экзаменах? Пишут об одном экзамене для серебряных медалистов - по специальности, а сдают три: сочинение, два устных экзамена - по русскому языку и литературе. Почему на экзамене спрашивают о том, чего нет в школьной программе, чего не изучали в школе? Если это законно, то пусть публикуют заранее список тем и авторов, выходящих за пределы школьной программы. Зачем устраивать ловушки для детей? Почему, наконец, когда все испытания пройдены, требуют московскую прописку?

При последних словах женщина вся вспыхнула. Она сказала:
-   Ах, они опять за свое! Сейчас вернитесь и скажите от нашего имени…

Отец шел торжествующий. Он вошел в круглую аудиторию, где разместилась приемная комиссия, и сказал то, что ему было указано. Что поднялось в ответ! Со всех сторон понеслись бешеные крики:
-  Как вы посмели идти в приемную Верховного Совета! Кто вам позволил? Откуда только взялся такой смелый! Кто вы такой!
-  Мне позволила Конституция СССР.  Я не смелый. Я обычный  гражданин Советского Союза.

Наступила пауза.
-  Раз вы такой грамотный, мы смягчаем наши условия: принесите в трехдневный срок не паспорт с пропиской, а справку о прописке.
На это отец сказал им что-то такое (я так и не узнала, что именно)… Они все испуганно замолчали. В наступившей тишине он спокойно вышел. Я ждала его у окна на лестничной площадке. Он молчал. Я боялась спросить. Он постоял минуту - другую, словно не мог решиться на что-то и еще обдумывал.  Тут дверь круглой аудитории открылась, вышла женщина и кинулась к отцу:
-   Не делайте этого! Не надо! Умоляю. Мы все люди. Не надо ссориться. Ваша дочь будет учиться в МГУ. Вы только подумайте: в МГУ! Что вам стоит – принесите эту справку…будьте человеком…
Она была на грани отчаянного плача.

Отец молча начал спускаться по железным ступенькам. Я за ним.
Куда он хотел идти тогда? В ЦК КПСС или сразу в КГБ? Не знаю. Но власть тогда была реальная, и педагогов могли упечь очень далеко и надолго. Почему они так рисковали? Во всяком случае, они не попадались только потому, что никто не смог или не захотел их разоблачить. Кем-то из поступавших двигало желание устраниться от неприятного дела, кто-то не верил в справедливость, кто-то думал, что у них есть покровители, кто-то просто жалел несчастных… Где бы они оказались, если бы мой отец спокойно, как всегда, произнес  о них то, что думал, в нужном месте…

Мы шли молча. Потом он сказал то, что не раз говорил мне в детстве:
-   Как только приоткроется маленькая щель – хватай ребенка за загривок и беги! Беги куда угодно. Эта земля проклята. Ты способная. Ты выучишь любой язык. Мы намучились, но ты им не достанешься.
У меня еще не было ни ребенка, ни мужа. Но эти мысли я знала с детства. Это был момент его отчаяния. И я ни о чем не расспрашивала, между нами были такие отношения, которые сейчас, мне кажется, уже и неизвестны людям. Я знала, как он меня любит, как он мною дорожит, но между нами всегда была непроходимая дистанция. Я никогда не задавала вопросов. Он сам знает, что сказать, когда сказать. Я во всем доверяла ему - даже в умолчании. Не говорит – значит, так надо.

Тогда мы не пошли на троллейбус. Мы шли пешком через весь Арбат, через Бородинский мост, по Большой Дорогомиловской. Он тихо говорил:
-    Только три года, как его нет, и они уже не боятся, они уже освоились…
Я поняла: речь шла о Сталине, он умер в 1953.
-    Значит, иначе было нельзя?

И опять я поняла: иными, кроме самых крутых, мерами нельзя было удержать в повиновении взбаламученный народ. Поняла потому, что с раннего детства слышала тихие краткие рассуждения на эту тему.
-    Значит, без него было нельзя?
Это было самой страшной, самой безысходной мыслью отца: Сталин создал ужасный террор, но это было необходимо.

-     Где еще можно учиться? Ведь здесь лучшее… Должно быть лучшее… Если и здесь так…
Очевидно, пока шли, он решал: идти ли добиваться справедливости и посадить их всех - но тогда я не смогу здесь учиться. Вокруг меня будет гнетущая обстановка, меня будут опасаться и могут еще и посадить, повод всегда можно изобрести. Значит, придется вернуться домой, значит,  - не поступила в МГУ. Кому интересны разговоры о нравах в столице, о продажности и прочем. Все неудачники так говорят. Он решил смириться – ради моего будущего стартового капитала. И он не промахнулся. Он принял правильное решение.

Тогда он горько сказал:
-    Чему они могут тебя научить? Учись сама. Как до сих пор сама училась, так и дальше – учись сама. Здесь книг тебе хватит. Что здесь возьмешь, то будет твое.

Отец не мог жить растительной жизнью. Он постоянно решал какие-то важные для него вопросы бытия. Он всегда был готов к бегству из страны, но это было совершенно невозможно. Его любимым стихотворением было «Князь Курбский от царского гнева бежал».

Однажды на первом курсе к нам в аудиторию заглянула женщина из учебной части и сказала, что наш педагог не придет, а придет другой. Вошел Николай Иванович Либан. Ему надо было просто провести с нами это время. Он, видимо, хотел нас заинтересовать и начал читать стихи и спрашивать: кто автор. Отвечала я. Наконец он заинтересованно начал читать, глядя мне в глаза, видимо, уверенный, что уж этого-то я не знаю:
-    Князь Курбский от царского гнева бежал…
Я продолжила:
-    С ним Васька Шибанов, стремянный.
      Дороден был князь.  Конь не выдержал, пал…
Я не успела продолжить дальше – а я его знала целиком, как услышала оклик:
-     Фамилия?
-     Алексей Толстой.
-     Не поэта. Ваша фамилия!
Называю.
-    Кто читал вам эти стихи?
Догадываюсь: значит, они не публиковались в советское время. Но что особенного? – думаю. Это только стихи, и поэт не запрещен.
-    Папа.
-    Фамилия отца!
Называю. Он не понял.
-    Кто он по специальности?
- Бухгалтер.

В ХХ1 веке узнали, что Либан в юности был иподьяконом у святого патриарха Тихона.

Справка

Дома, у тети Клаши, где мы остановились, отец упавшим голосом сказал ей:
-   Дали мне задачу нерешимую: справку достать о прописке студентки.
Тетя Клаша вздохнула и сказала:
-    Пойду к участковому. Спрошу.
И сразу поднялась и пошла. Мы ее ждали в полном молчании. Отец сказал мне:
-   Поступишь в другой университет. Свет клином не сошелся. Пусть только попробуют не дать мне справку о твоих отметках здесь.
А тут вернулась тетушка и со счастливым лицом. Она сказала:
-   Двадцать пять рублей.
-  Всего? – не поверил отец и тут же вручил ассигнацию.
Тетя побежала бегом. Она вернулась с узкой полоской бумаги.
Полученную тетей справку на другой день мы отвезли в университет. Отец без меня вошел в ту же аудиторию и молча протянул ее председателю комиссии. В гробовой тишине бумажку приняли. Отец потребовал студенческий билет. В ответ ему что-то буркнули. Та же женщина объяснила:
-     Студенческий билет будет вручаться самим студентам в торжественной обстановке в начале учебного года.
И это была ложь, хотя, может быть, непреднамеренная. Билеты вручали за два дня до начала учебного года. Я об этом не знала, опоздала. Первого сентября меня в числе других вызвал декан. Он грозно спросил, почему нас не было при вручении студенческих билетов. Я сказала искренно: не было билетов на поезд. Декан презрительно спросил, откуда я. Услышав незнакомое слово, брезгливо спросил:
-   Это где? На Южном Урале?
И уничижительно оттопырил нижнюю губу. Думал – уничтожил девчонку. Но я думала совсем иное.

Наш декан не раз потом  на лекциях подчеркивал свое дворянство, старинное происхождение своей фамилии. Я вспоминала судьбу Стремоуховых из нашего дома, жестко пострадавших за свое дворянство, и не могла ничего понять. Особенно декан любил вспоминать, как его, беспризорника, привели в приют для уличных детей и спросили, умеет ли он читать, а он спросил: на каком языке. Он читал на разных языках, я же думала: и куда делось твое благородство, которому полагается быть врожденным?

В сентябре действительно нужно было прописаться, то есть поставить штамп в паспорте, дело так просто не обошлось. Знакомый милиционер развел руками: он бессилен. В милиции потребовали, чтобы я лично явилась в участок, и тетя пришла со мной, и бабушка, у которой я прописывалась. Я принесла не только паспорт, но и свой студенческий билет. Нас приняли два милиционера. Молодой как будто еще сомневался, а пожилой со вздохом сказал:
-  Учись. Даем прописку на год.
И добавил:
-  Моей бы дочери поступить куда-нибудь.

Денег я не потратила ни рубля. Из этой процедуры я поняла, что в августе, после вступительных экзаменов, без студенческого билета меня бы не прописали. В этом и была ловушка тех, кто посылал меня за пропиской до получения студенческого билета: нет билета – нет прописки, нет прописки – нет билета.

На пятом курсе нам предложили поехать в  Африку, в Мали, на работу. Все выпускницы написали заявления. Декан испугался  и наотрез отказался выпустить хоть одну. Он заявил, что не может поручиться ни за одну – они только и смотрят, чтобы сбежать из СССР. В итоге его сняли с должности декана – была еще справедливость для "благородного" профессора-беспризорника.

На первом курсе я жила в комнате у старушки, куда меня отвела тетя Клаша. На следующий год я попросила места в общежитии. Замдекана мне очень грубо отказал, накричал. Я вышла, села на подоконник в коридоре и почему-то заплакала. Отец мог и впредь высылать мне деньги на комнату, но было почему-то обидно слышать грубость. Почему? Мимо шла Юлькина мама. Она работала на факультете в машбюро, а Юля училась со мной в одной группе. Ее мама знала меня в лицо, сразу подошла и участливо спросила, в чем дело. Услышав, она ринулась к проректору и так кричала, что я слышала:
-   Я знаю, кому ты продаешь места в общежитии! Больше терпеть не буду, если сейчас же не дашь место этой девочке! Она с Урала приехала, блестяще поступила, прекрасно учится и  из-за тебя должна страдать?… Наконец я тебя посажу...

И замдекана ласково пригласил меня - сам  вышел из кабинета -   и спокойно дал направление на Стромынку, где мы жили на втором и третьем курсах. В комнате жило восемь девушек. Я была так довольна! Наконец,  у меня настоящая студенческая жизнь – в общежитии. Там я узнала, что трюки с пропиской приемная комиссия  совершила не только со мной.

Многие девушки первый год учебы жили в съемных комнатах, хотя места в общежитии рассчитаны на всех, а на втором курсе им – в отличие от меня - сразу дали койку в общежитии. Никто не возмущался, все спокойно мирились с тем, что замдекана сдает часть мест другому – строительному - институту, за что ему строят дачу. Никто не жаждал правды – лишь бы как-то устроиться. Отец был из других. Но и ему приходилось смиряться. Я никогда не рассказывала ему, как получила место в общежитии, – зачем лишний раз травмировать его.

Самая жестокая ложь встретила меня на четвертом курсе, когда мой научный руководитель, получавший деньги за меня как дипломницу – а я писала курсовую - преддипломную работу, переходящую в дипломную, -  не читал того, что я писала, а с грубыми выходками заставлял меня ждать часами, пока он выйдет ко мне, и потом не говорил ни слова о содержании, а лишь бросал:
- Всё не так, всё переделать.
- Как? – удивленно спрашивала я.
А он уже уходил.

Его мне рекомендовал мой любимый старый профессор. Он  сказал, что не хочет, чтобы со временем и мне, как его ученице,  пришлось отмечаться в спецподразделении (то есть в местном отделении КГБ) на Волхонке, и потому не может взять меня к себе в дипломницы. Мой любимый профессор – из Х1Х века. Человек «с прошлым». А этот доцент – член партии, фронтовик, авторитетный. Чтобы не ломать голову над темой дипломной работы, профессор дал мне ее – по «Разгрому», роману Александра Фадеева, самого бесстрашного и самого талантливого и честного нашего современного писателя.

На пятом курсе, на защите дипломной работы меня спасла рецензент, женщина-профессор. После моей вступительной речи прозвучал отзыв моего так сказать руководителя:
- Работа неудовлетворительная, студентка бездарная, но не лишать же ее диплома… поставим ей тройку.

Профессор резко встала, предложила мне выйти и  в мое отсутствие сказала что-то такое, от чего он забился в угол и сидел с опущенной головой, и все же видно было, какое у него  красное лицо. Мой муж все время защиты стоял за дверью аудитории, сжав кулаки. Потом он признался, что еле сдерживался, чтобы не ворваться и не избить доцента. Решил это сделать после объявления отметки. Но когда он вошел и увидел этого «сморчка», как он выразился, у него разжались кулаки от омерзения.

Профессор очень высоко оценила мою работу и доказала это, цитируя  из нее. Мне поставили «отлично» и рекомендовали опубликовать в издательстве МГУ. Как мне везло на хороших людей! Они удачно для меня пресекали ложь

Молитва

Отцу тоже везло. Начальник колонии, где был отец в молодости, тоже был очень хороший человек, он сдержал слово, по документам отец после освобождения остался чист, как если бы никогда не привлекался. Конечно, начальник оказался благородным человеком, но и отец никогда не терялся: он всегда, постоянно приговаривал: «Твоя воля». Он произносил эти слова тихо, почти неслышно. Так он молился, взывая ко Христу. Я привыкла к этим его словам, но не понимала их.

Впервые отец решился привести меня в церковь в Москве после того, как я поступила в университет. Он привел меня в то, что раньше было Ново-Девичьим монастырем, а теперь стало музеем. Но там была действующая церковь. Мы вошли в ограду днем. Постояли у входа и медленно пошли в глубь двора. Я видела новую для меня архитектуру и ничего не понимала. Тут показалась женщина. Она была одета в длинную черную юбку и черный мужской пиджак. Меня это не удивило. Прошло всего десять лет после войны. Я сама была одета в школьное платье, только без фартука. Но воротничок был пришит белый. Его я меняла каждый день, как положено. В косах, привязанных одна к другой - дугой, - ленты были коричневые. Белые вплетались только в праздник. Папа увидел женщину и тихо сказал мне:
-   Подойди, спроси, открыта ли церковь.

Через много лет я поняла, что он надеялся - вдруг она введет меня в храм. Меня никто не считал грубой, а тут я, подойдя к женщине, уж самым ласковым, как могла, голосом спросила:
-   Скажите, пожалуйста, церковь открыта?
Она отшатнулась от меня, как от гремучей смеси, повернула ко мне наклоненную голову, резко шагнула в сторону и почти побежала. Она вошла в церковь. Папа медленно глубоко вздохнул и сказал: "Пойдем". Мы подошли. Он открыл дверь. Во мраке показалась крутая лестница. Отец посмотрел на меня. Я сказала:
- -- Там темно и страшно. Не пойду.
Он закрыл дверь и сказал со вздохом: "Значит, не время".

 Воля Твоя

Ничто не проходит бесследно. В свое время от меня уйдет муж. Уйдет внезапно. Встанет и скажет:
-   Я ухожу. Совсем.
Я сначала не поняла. А когда поняла, когда схватила боль отчаяния, то откуда-то неслышно пришли слова: "Воля Твоя". Я удивилась. Задумалась. Отвлеклась от своей жуткой беды и вспомнила: любимая папина присказка. Повторила: "Воля Твоя". Постепенно эта коротенькая молитва привела меня в церковь. Именно эти два слова однажды открыли мне дверь в храм. Там мне объяснили, какая сила отцовской молитвы: она идет прямо к Богу Отцу! А как мало отцов сейчас молятся, в храмах почти одни женщины…Что же делать детям, если о них не молятся, если их не учат…

Ложь везде

Отец с детства учил меня всему, что знал сам, кроме молитвы. Он боялся сделать меня религиозной, боялся, что я проявлю свою веру и буду посажена. А что там делают с девочками, он знал и потому снова и снова тренировал меня. Основное воспитание он  осуществлял на улице. Дома были соседи. Они постоянно извещали инстанции о нашей жизни. Время от времени отца привычно вызывал прокурор и со вздохом протягивал несколько писем от бдительных трудящихся, завидующих жизни моих родителей. Отец спокойно брал их и тут же писал объяснения.

Отец никогда не предупреждал меня, что я должна молчать о тихих вечерних разговорах на пустынных улицах нашего крохотного города, построенного возле завода американцами в степи в тридцатые годы. Молчание подразумевалось само собой, и я почему-то понимала это.

Позже, когда я стану студенткой, мой любимый старый профессор признается мне (одной), что он каждый месяц должен являться на Волхонку. При этом упоминании о Волхонке он многозначительно взглянет на меня и добавит:
-   Вы знаете, что это такое…
Я не могла знать, но по важному умолчанию догадалась, что там за учреждение, о котором нельзя говорить и в котором надо отмечаться.  Почему он мне сказал? Потому что очередное его посещение таинственной организации совпало со временем моего занятия с ним. А он никогда не говорил неправды, даже путем умолчания.  Я никогда никому ни слова не сказала о его откровениях, хотя он никогда не предупреждал меня. Позже он откажется взять меня к себе в дипломницы, еще позже не возьмет меня к себе аспиранткой. Он скажет, что не хочет неприятностей мне, хочет, чтобы я вовремя защитилась. 
Что за провинность числилась за ним? Она состояла в том, что он родился при царе, тогда же вырос и окончил университет в Санкт-Петербурге (Петрограде), был дружен со многими, кто позже был  арестован или убит в застенках, а также с такими, кто успел убежать от новой жизни. Свое мнение по поводу контроля над ним он однажды выразил так, почти шепотом:
- Куда я могу сбежать? От семьи? Без средств?

Профессор не раз озадачивал меня.  Помню, при первой же встрече он спросил меня, почему я выбрала филологический факультет, а я сказала, что не выбирала, что собиралась на факультет журналистики – мне очень нравится живая работа там, где делается газета, журнал. Поступить на филологический посоветовал моему отцу его знакомый – очень важный, знающий человек, и мне пришлось послушаться. Тот человек сказал, что журналистика - дело новое, а на филологическом факультете – устоявшиеся традиции.

Профессор согласился и добавил, что очень рад моему послушанию, что наши газеты – это ложь. Я была ошарашена. Я выросла на очерках Ильи Эренбурга. Я их ждала и читала все от слова до слова. Они покоряли естественностью интонации, образностью, точностью выражения. Я хотела писать так же: доходчиво, просто и много.  И вдруг слышу:
-   В газетах ни слова правды. Всё пишется по указанию. Письма от трудящихся поступают в огромном количестве. Народ уверен, что власть не знает правды о жизни на местах. Но это не так. Письма собираются мешками и – уничтожаются. А когда надо что-то сделать, пишут в газете, что делается это «по просьбе трудящихся». И письмо это публикуется. Его пишет сотрудник редакции.
И добавил, что знает это точно по признанию своего бывшего студента, ныне работающего в газете.

Я  не могла поверить. Я помнила такие же слова отца, но верить не могла. Если верить, то рушится вся жизнь. Я  не могла этого допустить. Хотелось жить и радоваться. Но мне расхотелось идти в газету. Вдруг – правда?

О моем профессоре отец высказался так:
-   Ты вытащила счастливый лотерейный билет.

Иногда отец размышлял вслух тихим голосом (видимо, воспитывая меня):
-   Что же они задумали?
Под «они» подразумевался враг. Но кто он? О второй мировой - или, как ее у нас называли, Великой Отечественной войне мы знали по кинофильмам. Их показывали по много раз. Первую часть "Молодой гвардии" мы смотрели больше десяти раз. Вторую часть - еще больше. Там было все понятно: вот враг, вот свои. Но здесь был иной враг. Кто? Где? Отец продолжал:
-   Лгать нельзя бесцельно. У их лжи должна быть цель. Какая? Мировой коммунизм? Но они этого и не скрывают. Что же еще? Неужели просто обман своего народа? Ведь скрывали сначала убийство царя. Сейчас скрывают наличие лагерей. Да что лагерей - засекретили холеру, чтобы не платить неустойку в мировые организации. Провозглашено благо народа. Каждый имеет право на труд, отдых и образование. Но эти лозунги не подкрепляются материально. Образование и отдых доступны только обеспеченным. Но таких почти нет. Студенты, в сущности, живут впроголодь. Обманываем заграницу, чтобы они легко приняли идею мирового коммунизма, или своих, чтобы не бунтовали? Более или менее активные давно уже в лагерях: одни отбывают, другие их охраняют. Как понять происходящее? Есть ли это конец света или ждать еще чего-то?

Конец света

Тема конца света была очень актуальной. Наверно, народ надорвался.
Сразу после войны, начиная с 1945 года, ходили-бродили слухи о третьей мировой войне, которая должна вот-вот начаться и в которой мы не победим. Говорили, что так предсказал Сталину знаменитый чародей-гипнотизер Мессинг. Когда в 1950 году началась война в Корее, мы, девочки, бегали по подъездам и стучали в квартиры (звонков не было) с криком: "Война! Началась!" Ощущение было не страха, а такое, что, наконец, совершилось то, о чем все говорили. Но это еще была не та война.

Однажды после уроков Надя Соколова шла со мной до самого дома, хотя ей в Дежневку надо было идти совсем в другую сторону. Она шла и рассказывала мне, что явился старик, который предсказал будущее одному человеку. Тот человек шел себе в поле, да и встретился с этим стариком, а он вдруг указал ему на неизвестно откуда явившийся дом и предложил войти. Там в первой комнате валялись трупы, но старик сказал: "Это ничего. Иди дальше!" Во второй трупов было столько, что некуда было ногу поставить, но старик сказал: "Иди". И тот пошел в третью комнату. Там не было ни живых, ни мертвых, а все завалено вещами. Вещи новые, невиданные. Очень привлекательные. Дед сказал:
-   Не трогай! Их нельзя трогать. В них - смерть.
Человек не понял.
-   А где люди?

-   Они бежали от невидимой смерти, и эти дорогие вещи им уже не нужны. Они заражены смертью.
Надя добавила:
-   Такой будет третья мировая война.

Это было совсем непонятно. А ведь до Чернобыля оставалось всего около сорока лет.
То, что рассказывала Надя, было несуразно. Я даже папе не стала рассказывать такую чушь. Я догадывалась, что этот рассказ - из серии о конце света. В это я не верила. Я, как и почти, наверное, все, верила в коммунизм. О нем говорили и писали постоянно – ведь до него оставалось самое короткое время.

Время

Отец считал необходимым понимать время, чтобы сохранить меня и моих будущих детей. Думая о времени, которое нельзя увидеть, ощутить, которое всегда в прошлом – даже тот миг, который кажется настоящим, он уже летит и улетел в прошлое, думая об этом, я поняла, что я всегда стою спиной к будущему. Я его не могу предчувствовать и даже думать о нем. Но я помню прошлое, все, что говорил мне отец о своей жизни.

У моих родителей было другое восприятие времени. Для мамы не существовало ни прошлого, ни будущего. Она всегда твердо, двумя ногами стояла в настоящем. Она никогда ничего не вспоминала. Если я просила ее вспомнить что-либо, она решительно отвечала: «Не помню» и даже отворачивалась.

Отец же всегда нес в себе прошлое – свое личное и историю своего рода - и пристально всматривался в будущее. История его предков сливалась с историей страны. Его собственное прошлое удивляло его самого – так оно было непохоже на нормальную, размеренную жизнь его предков. В их жизни тоже были войны, но они были понятны и объяснимы. Прадеды сражались и в награду получали земли, и то было в порядке вещей. А вся жизнь отца в советское время была сплошным исключением – в его глазах, разумеется. Он всей душой, всеми нервами ощущал движение исторического потока и пытался угадать направление течения. Он размышлял над очередным высказыванием вождя («Сын за отца не отвечает») или репликой соседки («Хлеба нет, сена нет, отнесу корове газету – пусть читает. Там написано, что всё есть»). Он задумывался над рассказом о том, что дали десять лет крестьянину, спросившему памятник Ленину:
-   Чего ты еще от нас хочешь: ведь уже все взял – землю, хлеб, волю? Зачем еще руку протягиваешь?
Крестьянин не знал, что живет в репрессивной стране. Об этом не говорили. Отец был согласен с такой постановкой вопроса: что еще надо отдать ненасытной власти? Чего еще ждать? Во всем он видел знамение времени.

Почему он так углублялся в эти размышления? Наверно, то была потребность его души, его мышления. Может быть, он запомнил навсегда, как в теплый, уютный мир их семьи вошла страшная совершающаяся история. За вечерним чаем в 1918 году вошел управляющий, вернувшийся из соседнего (бывшего) имения, и сказал:
-   Там сегодня церковь закрыли.
Мама моего отца спокойно сказала:
-  Этого не может быть. Церкви будут закрывать перед концом света. А разве сейчас конец света?
Управляющий ответил:
-   Я не знаю, конец света сейчас или нет, но церковь закрыли.

В тот миг рухнуло спокойствие семьи. Словно невидимый ураган сорвал крышу и подставил ледяному ветру теплые, милые домашние предметы, оказавшиеся такими маленькими и неспасительными. Словно диван и кресла, и стол со стульями, и даже самовар съежились и запросили убежища. Или словно упала одна стена дома, и нельзя больше слушать мамино чтение и не спеша пить чай, как нельзя жить напоказ. Это было начало конца.

Еще конец света

Однажды – после войны - отца вызвали в райком партии. Он был беспартийный. Он даже не был членом профсоюза. Когда в молодости ему предложили вступить в профсоюз, он подумал и вспомнил, как Христу в связи с проблемой подати задали вопрос о монетах, Он попросил показать ему монеты. Так и отец попросил показать ему билет. Раскрыв профсоюзный членский билет, он увидел надпись: «Профсоюзы – школа коммунизма». Он решил, что ему в эту школу не надо, и отказался. Так и не вступал. Но в райком он, конечно, сразу же пошел. Первый секретарь встретил его стоя, выслал секретаршу из приемной и запер дверь на ключ. Потом прошли в кабинет. И эту дверь секретарь закрыл. Папа сказал, что у него мурашки пробежали по коже. Секретарь подошел к нему вплотную и очень тихим голосом спросил:
-   Когда конец света?
Отец вспоминал:
-  У меня от сердца отлегло. Слава Тебе, Господи! Только и всего.
Он сказал, что не знает.
-   Ну, вы это бросьте. Вы должны знать. Мне больше некого спрашивать. А вы человек грамотный и надежный, никому не расскажете о нашей беседе.

И тут он рассказал, что по деревням прошел слух о конце света, мужики режут скот и пьянствуют со страшной силой. И женщины с ними. Коровы ревут не доеные. Голодные дети ревут от страха. Район окажется без скота.
-    Знаешь, что мне будет, если я не остановлю этот загул? А ты говоришь: не знаю. Надо знать. Их надо остановить. Милиции не хватает. В каждую избу по милиционеру не приставишь. Да и милиционер… он тоже…человек…

Отец объяснил, что в Евангелии сказано: «Не ваше дело знать времена и сроки». Никто из людей не знает точного срока. Однако сказано: «Берегитесь, чтобы никто не обольстил вас пустыми словами».
-  Неужели? – воскликнул секретарь. – Так и написано?!
 - Но приметы известны через откровения святых. Перед концом света на земле будет очень мало людей, они будут маленького роста и выберут одного правителя над всей землей. Это и будет Антихрист. После начала его правления во всей земле настанет страшный голод.  Он будет править недолго: всего три с половиной года. Потом придет Иисус Христос. Но не на землю, а на облаке. Туда к Нему вознесутся воскресшие мертвые. А живые не умрут, а преобразятся и в таком новом виде тоже вознесутся к Нему. Это и будет конец света, но до него еще очень далеко.

Так нас учил перед революцией в гимназии старенький священник. Я хорошо учился и все помню. Помню такие слова Иисуса Христа: «Но, пришед, найду ли веру на земле». Он не сказал, что верующих не будет. Значит, они будут, но втайне. Их будет так мало, что все будут думать, будто их нет.

   Отец вспоминал, как он сначала удивился, что секретарь не читал Евангелия, но потом догадался и спросил: «Вы детдомовский?» Тот спросил нахмурясь: «Откуда вы это знаете?» Папа пояснил, что у него жена из приюта и ничего в жизни не знала и до сих пор кое -чему удивляется.

    Секретарь сразу спросил деловито:
-   Значит, священник не мог запустить эту утку?
-   Никогда. И ни один верующий не мог. Это явная нелепица.
-   А старообрядцы?
-   Никогда! Они очень набожны и хорошо знают Писание. А в церковь они не ходят.
-   Что главное в этой книге?
-   Основные заповеди: не убей, не укради, не завидуй, не развратничай и вообще относись к ближнему как к самому себе.
-   Не может быть! – воскликнул секретарь. - Это же прекрасно. Как же мы упускаем такую возможность, а кто-то спекулирует на нашей неосведомленности! Почитать бы эту книгу!
Папа предупредил его, как бы не была истолкована кем-нибудь ссылка секретаря на евангельские положения как пропаганда религии.
-   Кем истолковано? Кто сможет толковать мои слова? Газетчик? Какой? Из газеты «Черниковский рабочий?» Так он должен писать о рабочих, а не обо мне! Я же бью врага его собственным оружием.
Взгляд секретаря был зорок. Отец сказал спокойно:
-   Я был для него врагом.

Без хлеба

С детства он приучал меня обедать без хлеба. Он говорил, что перед концом света первым исчезнет хлеб. Русские люди не могут без хлеба, и даже при обильной пище они страдают, если нет хлеба.

Как сейчас помню, мы с отцом завтракаем в доме на четвертом этаже, на кухне с окном на восток. Май. Папа сам накрывает на стол, летнее солнце бьет прямо в открытое окно. Под солнечным светом ярко сверкает ослепительно белая скатерть на круглом столе, мягко светится белое яйцо, матово отливает фарфоровая чашка и томится желтое сливочное масло в масленке. Папа привычно безнадежно предлагает мне: «Садись, поешь». Я даже не отвечаю. Я не любила есть. Это все знали. Только отец не мог привыкнуть и всё предлагал мне что-нибудь съесть. Я упивалась роскошным горячим солнцем. Я впитывала все оттенки солнечного отражения во всем вокруг. Было так тепло и совсем не жарко. «Чем ты питаешься? Не иначе, святым духом», – повторял отец.

Я осторожно втягиваю тонкие запахи: теплый дух хлеба, который он слегка обжарил на сковородке, и теперь рядом с буханкой с ее розовыми боками и темной спиной лежат на блюдце тонкие ноздрястые кусочки хлеба нежного цвета, который называют палевым, источая теплый нежный аромат. Сливочное масло не пахнет, зато нежно тянет от белого сала.

   Я не сидела. Я стояла во весь свой тогда еще небольшой рост. Мне хотелось всем телом впитать ласковое тепло солнца.
   Папа взял в левую руку белое яйцо, а в правую - искрящуюся на солнце ложечку и слегка ударил ею по острой части яйца. Он отложил на блюдечко скорлупки, и они перестали светиться. Он поднял нож, и нож сверкнул на солнце во всю длину своей ослепительной поверхности. Папа отрезал кусочек желтого сливочного масла и положил его на кусочек палевого хлеба. Теперь и масло пропиталось запахом хлеба и стало аппетитным. Я так напиталась всей роскошью солнечного света, цветов и запахов, что устала и села на стул.

Но тут папа сказал: «Возьми свою ложку и подойди ко мне». Я не хотела вставать. Но я встала и со своей чайной ложечкой пошла к нему. Он отрезал своим сверкающим ножом кусочек матового сливочного масла и положил его на кончик моей ложечки. Скомандовал: «Глотай». Я послушно проглотила кусочек масло и вернулась на свое место. Солнце начинало палить. Мы закончили завтракать, отец встал и закрыл окно, опустил плотную штору, чтобы кухня не накалилась за день. Сразу стало совсем темно, словно день завершился, как в классе заканчивается урок. И в самом деле - урок был получен, как есть масло без хлеба. Всю жизнь ем без хлеба.

Однажды в разгар «перестройки» в Москве дня три или даже четыре не было хлеба. Никакого нигде. Я не заметила, а все страдали. Я узнала об этом только потому, что ехала в паломничество в Дивеевский монастырь и сидела на вокзале в ожидании поезда, как вижу: бредет по перрону счастливая женщина и ест булку. К ней сразу кинулись люди с криками:
-   Где?
И они помчались, куда она указала, а она жадно кусала большую булку и так радостно улыбалась, и видно было, что все понимают ее. Я ее расспросила, и она призналась, что даже кашу ест с хлебом. Я удивилась:
-  Может, вы и пельмени едите с хлебом?

Мысли о бегстве

По воскресеньям мы всей семьей лепили пельмени, отец мял тесто и читал вслух стихи. Он знал много наизусть из Пушкина, Лермонтова и А.К. Толстого. Он задумчиво говорил, разминая тесто:
             Князь Курбский от царского гнева бежал…
Отец тоже начал реально думать о побеге, как только было создано государство Израиль и объявлено о переселении туда всех желающих. До того, с тридцатых годов, бегство из СССР наказывалось смертной казнью по личному приказу Сталина. Но в  этом объявлении, кажется, вопрос о религии и национальности не звучал. Казалось, может поехать каждый желающий. Только с одним человеком, нашим соседом из первого подъезда, главным инженером завода, ради которого построен наш городок, отец говорил откровенно. Обычно он приходил к нам на вечерний чай в воскресенье. Но в тот вечер не пришел.

Скрытый дворянин

Мама пошла узнать, не болен ли кто у него в семье.  Вернулась бледная, как полотно. Его исключили из партии и уволили с работы. Отец сразу пошел к ним и узнал: Стремоухов поссорился с директором ТЭЦ на производственной почве и укорил его, что тот не понимает проблемы, так как в школе был троечником. В ответ услышал: «А ты дворянин». Когда это подтвердилось, его исключили из партии за сокрытие истины при поступлении в партию. Увольнение с должности было автоматическим.

Папа спросил Стремоухова:
-   Когда вы вступили в партию?
Оказалось: под Сталинградом. Он был армейский разведчик и имел награды. 
-  Почему же вы, во время войны вступая в партию (и какая в том была необходимость?), не сказали о своем происхождении?
Стремоухов ответил:
-  Признаться в дворянстве было страшнее немцев и страшнее смерти. А вступил в партию – чтобы стать своим в своей стране. Беспартийный - это же неполноценный человек.

    Он не выдержал: жить было не на что. Его никуда не могли принять на работу. Начал продавать газеты, но ему запретили, чтобы не позорил свое прошлое. Жена никогда не работала. Умер от сердечного приступа. Двое сыновей стали разбойниками. Они грабили мелкие учреждения и вскоре были пойманы. Маленький сын то ли утонул, то ли утопился: пошел вместе с детьми на речку, вошел в воду и не вышел.  Дочь 15 лет отравилась. Последней умерла их мать. Никто не знал когда и почему, так уединенно она жила.

После того разговора со Стремоуховым отец зашел побеседовать к своему портному по фамилии Израиль, прибывшему с семьей из Польши в начале второй мировой войны. Он жил в нашем доме в четвертом подъезде на первом этаже.

ДОЧЬ

Всепрощение

Самое первое воспоминание - когда мне было два года.  Тогда словно включили яркий свет, и я отчетливо увидела себя на руках няньки. Она была совсем молодая, лет шестнадцати, наверное, держала меня на руках, стоя у окна на лестничной площадке в подъезде рядом с нашей квартирой. Ее вызвал на свидание ухажор, с которым она не хотела встречаться, и, чтобы защитить себя, взяла меня на руки. Парень вынул нож, она загородилась мною. Парень не успел понять, в чем дело. Нож вонзился в мою ногу - в середину икры. Я закричала так громко и так страшно, что сама удивилась этому звуку, и мгновенно увидела себя, няньку, парня с ножом руке, тьму подъезда и отца в светлом проеме открывшейся двери квартиры, но не ощущала ни боли, ни страха. Отец выбежал на крик. Больше не помню ничего.
Нянька не передала ребенка на руки выбежавшему отцу, а от страха бросила на пол и убежала. Парень убежал раньше нее. Отец поднял меня, вбежал в квартиру. Перетянул ногу, чтобы уменьшить потерю крови, и побежал в госпиталь. Он был рядом, через двор.

Знаю, что отец не возбуждал никакого дела ни против кого. Шрам на ноге сохранился навсегда. Наверно, с того вечера в моих родителей вселился страх за мою жизнь.

Следующая моя нянька исчезла вместе с последней драгоценностью семьи, подарком моего деда - с тяжелым золотым перстнем с большим рубином. Этот перстень хранили на самый крайний случай. Папа и эту няньку не искал. Через полгода от нее пришло письмо. Из тюрьмы. Она писала моим родителям: "Вы единственные люди, которых я знаю. Вы не искали меня из-за кольца. А родная моя тетка посадила за утюг. Его я продала за три рубля. Простите, если можете. Я вас не забуду".

Я уже была большая, когда наткнулась на это письмо. Помню, отец сказал: "Это письмо дороже рубина". А тогда он велел маме послать в тюрьму что можно. 

Крещение

Он очень страдал оттого, что я не крещена. Но однажды я, совсем маленькая, подтолкнула его к этому. Мне было лет шесть, не больше, я еще не ходила в школу, но война уже кончилась, я и сама запомнила свои слова - я сказала ему, когда он сидел рядом с мамой на диване:
-  Я от вас уйду!
Сказала и посмотрела на них. Папа с улыбкой спросил:
-  Куда же ты пойдешь?
Я ответила:
-   На завод работать.
Все вокруг работали на заводе. Работать на заводе было естественным. Работать на заводе было единственным смыслом жизни. Но я не успокоилась, опять подняла глаза на них и сказала:
-  Я от вас уйду.

Они молчали. Я полезла под диван. Там было темно и пыльно, но я лежала и не вылезала. Папа начал звать. Я не выходила, хотя мне уже стало скучно лежать, и я чувствовала, что сейчас усну. Папа протянул руку и вытащил меня. Мама повела меня отмывать, а папа долго сидел, не шевелясь, и решился окрестить.

Он снарядил экспедицию: к дому подъехал конный экипаж. В него сели моя няня и мать одной учительницы, маминой подруги. В тарантас были положены свертки и мешочки. Поехали очень далеко. Ближе церкви не было. Приехали к вечеру. Я не запомнила ничего. Потом мне рассказывала няня: служба уже отошла. Батюшка вышел из дома при церкви, где он жил, и потребовал паспорта родителей. Няня сказала: и зачем тебе, батюшка, эти бумажки. А прими, пожалуйста, мучицы да крупицы, да маслица, да медку, да … и пошла таскать мешочки….Он даже замер. Жизнь тогда была очень не сладкая. Завел всех в церковь и запер двери. Окрестил по всем правилам и спросил об имени. Заранее об этом никто не подумал: ведь имя же надо давать. Отцу было не до этого. Так я из Эльвиры стала Верой. Крестильный мой крестик мама спрятала очень далеко. Папа загадал: до венчания. Но оно не состоялось.

Банкир

Зато осуществилось другое желание отца: он подарил мне серебряные ложки. Вот как это случилось.
Был такой случай. Поехала артельская кассирша в банк за деньгами для зарплаты и вернулась ни с чем. Нет денег в банке. Отец (он был главным бухгалтером в артели) очень удивился: в банке нет денег. Где же они есть? И он сам поехал в банк.
    Время было советское. Государственные учреждения работали безотказно и надежно. Дисциплина была высокая. На работе все очень старались – никто не хотел  «на пайку», то есть в тюрьму. Хотя прямо о такой угрозе никто никогда не говорил, но это было нормой жизни: и тюрьма, и молчание о ней. Отсутствие денег в банке было чем-то неестественным. Папа не поверил кассирше. Но в банке и ему отказали.

    Он не привык сдаваться и потребовал директора банка. Сказали: он на обеде. Где? Дома. Где его дом? Сторож ткнул в противоположный дом. А квартира? – На первом этаже направо.
    Отец вошел. Ему открыл, видимо, сам директор. Посреди комнаты стоял пустой стол. Около него на табурете сидел мальчик, поджав ноги. Отец сказал:
    -    Извините, я знаю, что у вас обед…Я за зарплатой – из артели «Первое мая».
    В ответ молчание.
-   А что у вас мальчик такой синий и сидит на табурете с ногами?
-   А что ты хочешь на первом этаже? У тебя какая зарплата?
-   Причем тут зарплата? У меня артель.
-   Причем тут артель?
-   Я вернусь часа через два. Тогда сам увидишь.

Когда он приехал, дверь в квартиру была открыта. Да в ней, скорее всего, и брать-то было нечего. Он вошел, и следом за ним кучер с дровами. Грубым голосом спросил: «Куда класть?» Отец поискал глазами, куда бы поставить мешок с мукой, и прислонил его к ножке стола. Кучер вышел и тут же вернулся с мешком картошки. Потом они принесли мешочек крупы, ведерко яиц. На стол положил засаленный мешочек с салом.
-   Ты откуда…- хотел спросить директор: взялся? Но не мог. Он отвернулся к окну. Отец увидел, как задергалась его щека. Отец сказал:
- Мы артельные. По указу товарища Сталина мы имеем право на любую хозяйственную инициативу. Что не запрещено, то разрешено. У нас своя пасека, к примеру, свои куры, овцы. Ну конечно – коровы и лошади. Ведь сено свое и руки свои – артельные. Оплата по решению артельного схода.
-   Ну да. - сказал овладевший собой директор.
И продолжил решительно: «Пойдем».

Они пошли в банк. Там он показал пустые отделения для денег и сказал:
-   Никого не имею права пускать сюда. Да ведь все пусто. А для тебя найдется немного. Тебе ведь и надо-то всего ничего. Коллектив у вас маленький, ставки низкие. Бери.
И приказал кассирше выдать деньги. Когда отец привез деньги и собрал всех для выдачи зарплаты, то сначала обратился к ним с небольшой речью. Он сказал:
-    Умеете хранить секрет?
Они дружно ответили:
-   Нет, лучше не надо. Вы уж как-нибудь сами.
-   Это верно, - согласился отец. - Но в данном случае дело касается вашей зарплаты. Вы знаете, что наша артель получает зарплату последней в городе. И это справедливо, так как у нас с вами свое хозяйство, и мы можем некоторое время и без денег обойтись. Но сейчас так получилось, что из всех организаций только наша получила деньги. Поэтому я очень прошу вас об этом не рассказывать. И если в магазине кто спросит, откуда деньги, - скажите – сэкономили.

    Народ зашумел:
-  Ясно -  что там, так и скажем.
А между собой они очень хвалились моим отцом:
-   У него везде свои! Даже деньги получил! Может все! На почтовый ящик денег нет! А у нас – пожалуйста.
Почтовым ящиком назывались оборонные заводы секретного назначения, о которых, однако, знал весь город. На них работала основная часть населения, и шум от испытаний моторов стоял такой, что даже зимой проникал в дома.

    Прошло лет десять или больше. В нашем маленьком городе все шло по-прежнему. Я уехала в университет и вернулась с дипломом и мужем. Вернулась ради ребенка, так как не хотела отдавать его в ясли в чужие руки неизвестных людей. А дома и стены помогают.
    Стояло лето в разгаре. Я каждый день мыла полы ради прохлады. Однажды отец так и застал меня с тряпкой в руках около ведра с водой. Он вернулся с работы раньше времени и был, казалось, несколько взволнован, хотя об этом почти нельзя  было догадаться по его вообще-то невозмутимому как всегда виду. Он сказал мне без всяких объяснений: «Сколько у тебя денег?» У меня всего 120 рублей. И больше я не получу долго: отпуск и когда еще будет получка на работе. Он сказал:
-   Прокормитесь с нами. Ребенок очень маленький, с ним никуда не поедешь. Бери 121 рубль и иди в ювелирный магазин. Купишь 12 столовых серебряных ложек. Тебе не будут давать. Тогда скажи: «Я от Павла Ивановича». И больше не слушай, что бы ни говорили. Стой. Жди. Они дадут.

    Я не возразила ни словом, хотя не знала, зачем мне эти ложки да за последние деньги. Вымыла руки и лицо и, даже не сменив сарафана, пошла в ювелирный, куда раньше никогда не заходила. Когда я там сказала, что мне надо двенадцать столовых серебряных ложек, продавец долго молча смотрела на меня. Я повторила. Она куда-то ушла и быстро вернулась с другой. Та, глубоко вздохнув, сказала, что ложек нет, и с чего это я взяла. Потом она сказала, что если бы и были, она никогда бы не дала их мне, молодой женщине, не знающей им цены, а пенсионеры записываются в очередь, чтобы получить по одной ложке.

Я воспринимала все это как фантастический бред. Но мне велено было все выслушать и ждать. Я ждала. Потом вспомнила: имя! И я тихо сказала: «Я от Павла Ивановича». Начальница ушла. Потом громко позвала к себе продавщицу. В магазине было тихо и душно. Ни души. Значит, пенсионеры, о которых говорила начальница, еще не знают про ложки. Вернулась продавщица, не глядя на меня, тихо сказала: «Сто двадцать один рубль в кассу». Я заплатила. Ложки завернули в толстую серую бумагу. Я положила сверток - тяжелый! - в сетку и пошла. Дома я протянула сверток папе. Он не взял. Он сказал:
-   Это твое. Это же твоя зарплата. Это память о твоем юбилее. Тебе ведь скоро 25.

Они тут же собрались с мамой и ушли. Вскоре в день моего рождения я узнала, что тогда они пошли в тот же магазин и от того же имени купили каждый по шесть чайных серебряных ложек. Их они мне подарили. И только тогда я спросила, как он узнал об этих ложках и зачем они мне. Отец глубоко вздохнул, огорченные моим непониманием, и рассказал историю о голодном озябшем мальчике в квартире директора государственного банка и о том, что когда он видит кого-то жаждущего и страждущего, то думает не о выгоде, нет, он вспоминает свою маму, которая в таких случаях говорила поспешно: «А, это он взывает о помощи!» И тут же спешила помочь, как может. Папу глубоко тронул вид прозрачного от голода мальчика.
-   Я спешил тогда не из-за отца, а из-за ребенка. А отец оказался благодарным.

Мама подсказала:
- Расскажи ей, как ты  кинул в корзину солдату свое новое кожаное пальто.
И отец, немного смущаясь, рассказал кратко, как он в молодости, уже женатый, шел по улице и вдруг увидел, как прямо ему в глаза смотрит красноармеец с плаката и спрашивает: «Чем ты помог Красной Армии?» Отец  смутился: он был невоеннообязанный по сильной близорукости, но все-таки он ощутил острую вину перед теми, кто несет свою службу в армии, в трудных условиях. Он подошел ближе к стене с плакатом и увидел солдата, перед которым стоила корзина. В нее складывали, кто что мог. Отец тут же снял свое новое кожаное пальто – мечту его юности -  и, свернув, положил в корзину. Солдат отдал ему честь, а отец сказал:
-   Пусть пригодится какому-нибудь командиру, поскольку сам я не годен  к службе.
Мама тогда его не сразу поняла. Но о ее реакции отец мне не сказал.

А в тот далекий день первой встречи с директором банка отец сначала даже отказался от денег для зарплаты рабочим артели, но директор сказал: «Вам надо так мало…»
-   Это был Павел Иванович?
    - Ты угадала. Когда ему сообщили о поступлении в продажу нескольких комплектов серебряных ложек, он распорядился, чтобы известили желающих их купить, и некоторые пенсионеры захотели их приобрести. Составили список. Это очень удивило директора. Зачем кому-то серебряные ложки? Надоумила жена. Спроси своего барина – сказала она. Какого? – Артельского. -   Она звала моего отца барином - именно так, как звали его деревенские. Артель была образована из жителей бывшей барской деревни бывшей Тамбовской губернии. Тут-то Павел Иванович и вспомнил о своем благодетеле и пригласил зайти. Папа очень обрадовался известию о ложках. В магазин последовало указание никому не продавать их, пока не явится покупатель от имени Павла Ивановича.
-   Папа! Но мне-то они зачем?
-   Поймешь позже, - сухо ответил папа, видимо, разочарованный  моим непониманием. Мама потом потихоньку объяснила, что у моих дедушки и бабушки было столовое серебро, и папа всегда мечтал, что когда-нибудь он подарит мне такое же.

Через несколько лет мне предложили за комплект столового серебра машину «Волгу». Я очень удивилась. Автомашину за ложки? Я не отдала. Я объяснила: это память о папе и о моем послушании. А ведь если вдуматься, то столовое серебро – лучшее помещение капитала, чем автомобиль. Он очень скоро станет негодным, а ложки переходят из поколения в поколение и всегда в цене.

Барин   

Вспоминание об артели не обрадовало меня. Это не было престижным местом работы. У других девочек отцы были директорами заводов или фабрик и ТЭЦ. Артель – это звучало как-то смешно, несовременно. Я никогда не говорила об этом, но воспринимала как ущербность нашей жизни. Я ничего не знала о жизни отца и его родителей. И не спрашивала. Лишние вопросы были дурным тоном в нашей семье. Да и весь сдержанный облик отца, его редкое пребывание дома – тогда работали вечерами и по ночам, постоянная занятость его и мамы, работавшей в школе в три смены, – все это не развивало страсть к вопросам. Кроме того, я привыкла к откровенности со стороны папы – когда он сам считал нужным. Только когда он вышел на пенсию и политический воздух заметно потеплел, я узнала от него, что в те годы он не мог занимать никакого поста нигде, кроме деревни, из-за прошлого: его родители были дворяне. Пока отец работал в артели, его прошлое никого не интересовало. Но как только он захотел бы  занять пост в государственном учреждении, сразу у определенных органов возник бы интерес к его прошлому. Этого отец не мог допустить не только из-за себя, но, главным образом, из-за меня

Дежневка

Дежневка была барской деревней. Говорили, что ее хозяином был тот знаменитый Дежнев, который открыл Дежневский пролив, другие утверждали, что хозяином был родной брат мореплавателя.

Дежневские ребятишки хорошо учились, дежневские выпускники школы поступали в институты - в отличие от воробьевских - из деревни Воробьевки. Воробьевские были казенными, то есть свободными крестьянами. Словно для эксперимента судьба поместила две деревни рядом, вдоль по течению реки. Совершенно одинаковые условия - и совершенно разные судьбы. Хозяин Дежневки жил в своем имении и лично смотрел за хозяйством своих крестьян. Даже молодые в середине ХХ века знали, что барин (всего полвека назад) обходил дворы и проверял состояние не только изб - чтобы в каждой были Молитвослов и Евангелие, но и скотный двор, и чистоту ведер и горшков, чтобы не прокисало молоко у бабы. Кто пост не соблюдал - того на скотный двор, для наказания. И все были согласны с этим: больше никто уже не нарушит поста.

На своей земле барин запретил продажу спиртного и табака. На него жаловались. Дошли даже до государя. А царь ответил: "Это его земля. На ней он волен распоряжаться, как ему угодно". И в трезвых семьях выросли поколения здоровых и умных людей. Помню, когда я стала школьницей и узнала об отмене крепостного права в 1861 году, то спросила отца:
-   А в Дежневке не было отмены крепостничества?
Папа засмеялся и сказал:
-   Во-первых, реформа длилась двадцать лет - до 1881 года, во-вторых, барин правильно рассчитался с крестьянами. Молодые же хозяева давно жили за границей. Видимо, перед революцией дед уехал к ним. Его дом приспособили под контору, а церковь на самом высоком месте сломали. На ее месте построили школу. В ней учились дети из соцгорода и деревенские: дежневские и воробьевские.

    Дети из Воробьевки были полным контрастом дежневским. В классе воробьевские занимали сразу задние парты и стремились сесть по трое и четверо за парту, а не по двое, как положено, - теснее, друг к другу жались - так они были забиты и напуганы постоянными пьяными драками дома. Они учились плохо и казались во всем безнадежными. Никто из учителей не помнил, чтобы кто-то из этой деревни получил высшее образование. Учителя так и говорили:
-    Дежневские - это личности, а воробьевские - стадо.
    Артель просуществовала до Н. С. Хрущева. Великий реформатор, он реформировал артели в местную промышленность. Артельные получили теперь более высокую зарплату, нормированный трудовой день и - оказались полуголодными. Отец перешел на работу в государственное учреждение с более высоким окладом, чем в артели, но сокрушался, что жить так невозможно. Артельные же решительно потребовали его на свой самовольный сход. Как голосили бабы по артели! Как по покойнику.

-  На кого же ты нас покинул, Ляксандр Федорыч! Деньги теперь у нас есть, но ведь это бумажки, их не съешь, а где теперь продукты? Мы не можем покупать их на рынке. А инвалиды вообще остались без всего. Ты их и малых детей кормил-поил бесплатно, а теперь куда им?

Отец старался им объяснить, что он никого не кормил просто так, бесплатно - все шло за счет артели, за счет низких цен на их артельную продукцию. А теперь зарплата повысилась - сразу выросли накладные расходы, это привело к резкому подорожанию продуктов. Было яйцо простое - стало золотое. А золотое сам не -съешь - понесешь продавать. Теперь деньги есть - а кушать нечего.

-   Вы не стали так богаты, чтобы покупать молоко и мясо по рыночной цене, не настолько вам прибавили зарплату. Да и нормированный рабочий день вам не нужен - в крестьянстве это породит только лентяев. Скотину надо кормить каждый день, с весны до осени труд от зари до зари, сами знаете. А теперь что - поехал мужик за сеном за реку - требует: оформляй командировку! Плати командировочные. Он не хочет просто, как все, взять в карман хлеб и лук.

Собрание завопило: 
-   Это Гришка! Этот всегда такой! Ты его не слушай! Когда в семнадцатом году большевики голосовали за новую власть, только Гришкин дед с ними согласился - за то, что они разрешили развод. Вот! Развод ему тогда понадобился, а дед еще не был женат! Правильно тогда Литвин сказал: "За аморалку вы голосовали - она вас и достала". А где теперь Литвин с его речами? А ты, Ляксандр Федорыч, не говоришь, а делаешь все, как надо! Вертайся, Христом Богом просим! Пропадем! Ты возвращайся, ты все переналадишь! Сколько мы с тобой всего переварили! Неужто новый указ не переваришь?!

Отец сказал тихо, сокрушенно:
-   Переварить государство я не могу. Город наступает. Скоро и дома в Дежневке снесут. Вам дадут квартиры, а на месте деревни сделают парк для гуляния.
И все поняли: Дежневке конец.

    Так настал конец этой патриархальной деревне, которая держалась не менее трехсот лет с тех пор, как на Урал пришли русские крестьяне. Они вынесли реформу 1861 - 1881 годов, революцию, коллективизацию, войну и послевоенную разруху. Но не перенесла деревня еще одной реформы. Закрылись цеха столярные и слесарные, ателье фото и мод, а потом и птичник, и конюшня, и коровник, и пасека, и конный завод. Остался только металлопрокатный завод. А на колхозном рынке исчезли дешевые артельские молоко, мясо и яйца, деревянные ложки и металлические миски, кумганы - специальные кувшиня для омовения для мусульман - и многое другое.

Приходом Хрущева отец сразу воспользовался по-своему: он поехал на родину моей мамы и привез оттуда справку для меня – о том, что по линии матери  в нашей семье никто не значится в списках раскулаченных, лишенцев и тому подобное. Отец сказал: 
 - За свой род  я не могу поручиться, но хотя бы с одной стороны ты застрахована.

Однажды отец вывез меня на экскурсию в историю – как он сказал. Мы долго ехали в тарантасе. И вот въехали в необычное село. Перед нами была широкая, как проспект, улица. По сторонам стояли высокие дома из крупных бревен. Дома стояли на высоком фундаменте. Большие окна украшены необычными наличниками. Сразу видно было, что в домах высокие потолки. Отец сказал, что и все постройки во дворе такие же добротные и стоят уже больше ста лет.
 
Оказалось, эту деревню заново построил ее новый владелец в конце Х1Х века. И ему это ничего не стоило: свой лес, свои рабочие руки – крестьяне сами же и строили. Он лишь приказал сломать старые дома и возвести новые по его проекту. И возвели. Отец хитро спросил меня:
-   Аракчеевские поселения из истории помнишь?
-   А как же! Бунты…
-   Бунты помнят все, а мало кто знает, что именно такие деревни планировалось построить постепенно по всей России. Наверно, бары сами воспротивились. Я подозреваю, что не каждому захотелось втягиваться в этот строительный процесс. Но здешний хозяин построил. И мы теперь любуемся, а люди  живут.

ОТЕЦ

Попытка бегства

    Когда в 1948 году  стало известно о создании государства Израиль, отца очень привлек тот момент, что в новое государство, похоже, приглашались все желающие. Нигде, кажется, не было оговорки о еврейской национальности. Он решил попытаться уехать туда. Но прежде он зашел к Израилю, портному, живущему в нашем доме. Израиль со своей семьей прибыл из Польши в начале второй мировой войны. Израиль был прекрасный мужской портной. Отец шил только у него. С ним он и решил поделиться своими соображениями.

Израиль не одобрил. Он сказал:
- Во-первых, вы сразу окажетесь не на Западе, а на Востоке. А даже если бы и попали каким-то чудом в Палестину, то стали бы там последним человеком. Вы же не еврей, несмотря на ваш профиль. Вы старинный русский дворянин. Не вздрагивайте. Нас никто не слышит. А видит вас всякий – в моем костюме и вашем галстуке и пенсне. Что же тут вздрагивать. Вы мне свои тайны не открывали. Вы мне ничего не говорили, а я и не спрашивал. Я сам все вижу.

Вот я еврей доподлинный. Но я не тороплюсь ехать туда. Во-первых, я тоже не хочу еще восточнее. Нам ведь не обещали Урал, когда перед вторжением Гитлера в Польшу предложили выехать в СССР. Нам сказали: будете жить на юге. И долго везли. Все южней и южней. И вот мы на месте. Оно называется – да, - оно называется: Южный. Урал. Зимой минус 40, и на первом этаже, как у нашей семьи, без валенок дома смерть. А я эти валенки только здесь и увидел, на Южном Урале. Но я не жалуюсь, нет. Есть районы еще восточнее и еще южнее, куда совсем не хочется. Поэтому я и не спешу заявлять о своем отношении к новому государству. Еще неизвестно, кому оно нужно. А если даже я бы туда и попал, я бы стал человеком второго сорта, так как не знаю древнего еврейского языка. Вот видите, и по-русски плохо говорю, а на своем древнем языке не говорю вовсе. И если я не собираюсь туда, то не знаю, зачем собрались вы.


    Папа объяснил, что он бы хотел с женой остаток жизни провести на Святой земле Спасителя Иисуса Христа. А дочка бы получила там образование и уехала куда–нибудь подальше, у нее хорошие способности, особенно к языкам.
    -    Вы поближе к  Богу, а дочка - к Америке. Это неплохое решение. Но государственным органам это не покажется убедительным. Поверьте мне. Я старше вас. А главное – я имел дело с ними, а вы нет, - закончил свою речь Израиль. И отец вынужден был согласиться с ним.

    Но он был знаком с органами гораздо ближе, чем кто-либо мог предположить. Знала это только его жена. Но она никогда не была болтлива, а на эту тему особенно.

    После смерти Сталина, как говорили, потеплело. Отец стал искать дорогу на Запад через Восток. Он написал прошение о туристической поездке в Японию сроком на три дня пребывания в стране. Подал бумагу куда следует. Его туда и вызвали через три недели. Молодой офицер спросил его очень доброжелательно, чем вызвано такое стремление. «Я любитель путешествовать», - сказал отец. Ему возразили: «Но это дорогое удовольствие».
- Я все подсчитал! Мои расходы будут минимальными. В основном – дорога. Я не курю, не пью. Я мало ем – у меня низкая кислотность, и я вынужден в дороге обходиться чаем с белым хлебом, но 10 – 15 дней я спокойно потерплю. Там могут быть дорогие гостиницы, я об этом думал, - так я могу две – три ночи провести на вокзале, подремать. Так что мне не станет дорогим это путешествие.

    -Вы все подсчитали, я вижу. Да оно и естественно – ведь вы бухгалтер. Но какие причины именно в Японию? Почему не в Европу?
    - Европа разрушена. А Япония необычная страна с очень интересной природой и экономикой.
    - Экзотика – это да. Но мне кажется, у вас есть и совсем личный интерес. Ведь ваш отец участвовал в русско-японской войне в начале века. Он не виноват в поражении Порт-Артура. Он отвечал за артиллерийские склады, и они были полны. Может быть, он что-то рассказывал об этом?

Тут папа сильно пожалел о своем прошении.
- Отец мой перед смертью работал конюхом и похоронен на кладбище при третьей бригаде совхоза имени Цюрупы под Уфой. И мама там же.

-   Это мы знаем. У нас нет претензий к вашим родителям. И к вам нет. Мы знаем о вашей самоотверженной работе на прокладке нефтепровода во время войны. Тогда были исключительно трудные условия, но вы справились. А где ваш брат?
-   Как где? На войне.
-   Война окончилась.
-   А он там остался. Наверно, лежит где-то в братской могиле, а может, и совсем не погребен. Только не знаем где.
-   И как его числите?
-   Без вести пропавшим. Известия о его смерти нет.
-   В том-то и дело, - задумчиво протянул офицер.

-   Но ко мне какое это имеет отношение?
-   Никакого. Я просто обязан побеседовать с вами по случаю вашего заявления. И мы беседуем…Я вот тут прочитал, что вы были зачислены в военную академию, а потом вдруг отчислены. Как это случилось?
-    По зрению.
-    Вы скрыли при подаче заявления о своей близорукости?
-    Нет. Я о ней не знал.
-    Как? А в школе врач не проверяла?
-    Во-первых, раньше не было женщин врачей, во вторых, в школе я, можно сказать, не учился. То были такие годы - то красные наступали, то белые отступали… Я две зимы проходил в гимназию, а больше не пришлось. Учился дома самоучкой. Мама выменяла мешок картошки на мешок учебников у соседки.
-   Но вы занимаете такие должности… без образования?
-   Не совсем так. Я был зачислен в финансово-экономический институт в Гомеле и проучился год. А потом мы с женой уехали оттуда. Я перевелся на заочный, но началась война. Мое начальство на основе зачетной книжки указало мне писать в анкете: незаконченное высшее. Я окончил несколько разных курсов по бухгалтерии в разные годы. Учусь постоянно.

-    Это мы знаем. А как же с близорукостью?
-    В академии меня спросили, могу ли я ездить верхом. А как же - я же деревенский. Могу в седле и без седла. Мне предложили проехаться. Я с удовольствием. Конь был старый, смирный. Я проехал два – три круга. Мне говорят: а препятствия можешь брать? Конечно! – Бери – говорят. А где оно? Препятствие должно быть в виде стенки из досок или кирпича. А тут ничего нет. Мне велели слезть с коня и идти прямо. Иду. Наткнулся на веревку. Они вместо препятствия натянули между столбами тоненькую бечевочку. Я говорю – вы бы еще паутину натянули. Кто же это увидит! Они говорят – другие видят. И послали меня к врачу. Так все и открылось. Дальше – больше. Близорукость оказалась прогрессирующей. Прогноз – полная потеря зрения. Гром среди ясного неба. В роду ни у кого такого не было. А делать нечего. Кому же нужен такой командир.

-    А почему ваш брат пошел на фронт? У него же была броня.
-     Этого я не могу знать. Мы жили далеко друг от друга и не встречались и не переписывались, как-то не было такой моды.
-    Однако в Гомель вы пригласили братьев вашей жены. Один из них генерал и занимает сейчас очень большой пост на Дальнем Востоке.
-    То была инициатива жены. Она очень любит братьев и всегда о них заботилась. Так они привыкли – они ведь сироты.

-    Да, мы знаем. Какие у вас еще есть вопросы? Оставляете ваше заявление или отправить его в Москву на дальнейшее рассмотрение? Мы ведь здесь не решаем такие проблемы.

Надо ли говорить, что отец счел за благоразумное забрать свое прошение и извинился за беспокойство. Дома на немой вопрос жены он тихо ответил: «Вспомнили всех, живых и мертвых».

    Точно говоря, он сам не знал, зачем ему нужна была Япония. Он надеялся на чудо. Он очень хотел вырваться за пределы Советского государства. Чудо было связано с рассказом его отца о чудесной иконе Николая Чудотворца над входом в вокзал в Харбине. Она могла и сохраниться …Конечно, хотелось и просто посмотреть на места, где отец воевал. Но главной была надежда на чудо.

Когда-то кореец, некрещеный, утопал в море и закричал:
-   Русский Бог, который на вокзале, помоги мне! - и тотчас рядом с ним оказалось бревно, и вскоре его выбросило на берег. Он как был мокрый прибежал на вокзал и всем громко рассказывал об  этом чуде. Если уж некрещеный человек был услышан, то как же крещеному не надеяться?

    А ведь чудо уже было в его жизни. И наверно не одно. Но про это он знал точно. В военной академии, когда была установлена его близорукость, ему предложили как очень грамотному перейти в распоряжение политотдела и учиться на политработника. Он не возражал. Первое собеседование с ним проводил старый офицер. Он просмотрел документы отца, наклонился к нему вплотную и тихо спросил: «Вы не сынок Федора Павловича будете?» И услышав утвердительный ответ, сказал:
- Вам нельзя в Ленинграде не только учиться, но и оставаться. Вам нужно уехать как можно быстрее и как можно дальше. Когда уехать? Сейчас.

       Так что многое знал молодой офицер, читавший заявление бухгалтера с просьбой о поездке в Японию, многое, но не все.

Траншеи

Шла война, Вторая мировая, Великая Отечественная. Не хватало всего. На долю отца выпало познать, как необходима нефть. По очень сильной близорукости он не мог быть в армии и стал главным бухгалтером по прокладке нефтепровода.
Нефтепровод  имелся, но он был проложен по дну реки. Это было всем известно, в том числе и диверсантам, труба была доступна каждому. Кто-то этим пользовался, и то и дело над рекой вспыхивал пожар. Необходимо было это исправить. И вот строили нефтепровод в глухой степи, без свидетелей, так, чтобы и следа не осталось от проходки.

В мирное время это было бы связано только с бытовыми неудобствами: жить приходилось по-походному. Но в войну главным стало другое: кадры. Траншеи копали заключенные. И не простые, а исключительно такие, кому нельзя было доверить оружие, иначе они были бы на фронте. С ними надо было как-то так обращаться, чтобы они выполняли норму. Они же не боялись никого и ничего.

Первый начальник строительства приехал, сразу вышел к ним и строго сказал о трудностях времени, о военном положении и патриотизме, а когда заметил, что его слушают без энтузиазма, начал угрожать. Тогда к нему стали приближаться. Он не понял, он воспрянул духом и заговорил еще более грозно. Толпа мрачных людей теснилась все ближе. Он вынужден был отступить. Он немного попятился и оказался на какой-то доске. По ней он сделал несколько шагов, пятясь, так как люди все более теснили его. Они тоже встали на ту доску, а потом сразу все с нее спрыгнули в стороны. Доска с начальником перевесилась и опрокинулась. Начальник упал в траншею. Его тут же забросали землей.

Когда дело о пропавшем без вести начальнике долетела до центра, расследование началось, но не имело успеха. Следователь приступил к моему отцу, но услышал только одно:
- Ищите, но нельзя нарушить план, я головой отвечаю за выработку ежедневной нормы. Это настолько важно, что я лично проверяю ее каждый вечер. За проходку я сообщаю в Москву. Все остальное – ваше дело. Снимать рабочих для допроса нельзя. Я не могу рисковать ни одной штыковой лопатой. У вас своя работа, у меня – своя.
Следователь уехал ни с чем.

    Но на этом для отца дело не кончилось.
Через некоторое время на стройку прикатил газик. Из него вышел молодой офицер и потребовал отца. Без объяснений. Отец пытался задавать вопросы, но услышал:
-   Разговаривать не положено.
-   Я что – арестован?
В ответ молчание. Потом:
-    Пройдите.

Машина привезла их в маленький, видимо, военный  аэропорт, на маленьком самолете они прибыли в большой аэропорт, оттуда, не заходя в аэровокзал, - в Москву. Там их ждала машина, которая привезла прямо в какое-то, видимо, важное, здание. Отца ввели, как был, небритого, обросшего, в стеганой ватной телогрейке и таких же штанах, с шапкой-ушанкой в руках, в прекрасный кабинет с очень высоким потолком, высокими окнами и ковром на полу. За длинным столом сидел, видимо,  большой чин.

Всю дорогу – потом вспоминал отец – он молился. Прочитал все молитвы, что знал, и осталась одна: он вздыхал в душе о детях и повторял в уме: «Господи, воля Твоя». В кабинете он не мог и молиться. Только ждал. Ему разрешено было сесть. Он отодвинул крайний стул и сел на него у края стола. Хозяин кабинета долго смотрел на него. Потом сказал:
-   Покажи очки.

Отец снял с себя очки с толстыми стеклами в толстой оправе и с силой пустил их по полированному столу. Начальник взял их и некоторое время рассматривал, потом спросил:
-   Меня видишь?
-   Вижу. Фигуру, голову. Лицо вижу как светлое … (не сказал: пятно, чтобы не обидеть), а черты лица не вижу.
-   При встрече узнаешь?
–   Нет. Извините. Лицо не могу рассмотреть.
-   А  как же читаешь?
-   Так я же не дальнозоркий, они не видят вблизи, а я близорукий, я читаю свободно.
-   Читай.
И кинул ему лист с текстом.
-   Читай вслух.
Отец начал громко читать, поднеся лист к самому лицу.
-  Я так и думал: носом читаешь.
Отец молчал.
-   Если бы ты знал, что про тебя пишут. Если бы ты знал…

Потом сменил тон.
-   Как это вы ухитряетесь быть своим и с уголовниками, и с политическими?
Тут отец искренно удивился.
-  Я ни с кем не общаюсь. Я не вникаю в личные дела кого бы то ни было. Мое дело – выработка, и потому - сохранение рабочей силы. Я не следователь, я бухгалтер. Итог подвожу каждый день и регулярно докладываю куда следует.
-   Да. Мы получаем сведения. Получаем, - задумчиво говорил начальник. – Если бы вы знали, что о вас пишут. Ну, ладно.

И совсем другим тоном объявил:
-  Вы свободны. -  Сказал это очень вежливо.
Потом, видимо, нажал звонок под крышкой стола, потому что явился молодой офицер с прекрасной выправкой. Начальник строго сказал ему:
-  Вернуть. Доставить немедленно туда, где взяли.

И весь путь был проделан в обратном порядке: большой самолет, маленький, газик. Только в родной степи отец вспомнил, что все это время не ел, не пил и не вспоминал о пище. И как пронесло? – долго он удивлялся потом. Значит, опять повезло на хорошего человека.

По окончании работы вечером отец лично отдавал старосте заключенных дополнительные талоны на питание, но никогда не указывал, кому их дать. При этом он всем заключенным тихо говорил:
-   Отнеситесь внимательно к больным, ослабевшим. Каждый из нас - человек. Завтра каждый может оказаться в таком же состоянии. Никому не обещан завтрашний день. Да не зайдет солнце в вашем гневе. Будьте великодушны.

Однажды кто-то спросил его:
-   Вы из священников?
-  Нет. Я бухгалтер. Но в детстве я немного учился в гимназии, застал еще, там нас учил батюшка. Мне кажется, правильно учил.

Случилось так, что когда работы уже подходили к Уфе, после поездки в банк не вернулась кассир с деньгами. Сбежала в расчете, что война спишет? Убили и ограбили? Ответа не было. Отец сам поехал за деньгами в банк. Для денег он нарочно взял грязный мешок. В тот же день он получил деньги и приехал домой. Он отпустил водителя с машиной, знаменитым американским грузовиком студебеккером, до утра, а сам, с грязным мешком за спиной, вошел в дом. На рассвете мама заметила шум за дверью квартиры. Отец сразу решил: воры. Значит, выследили и его. Отец пришел в ярость. Он включил в коридоре свет, как был в длинной ночной рубашке, схватил топор двумя руками и грозным, очень низким, страшным  голосом сказал:
-   Я открываю. Входи по одному. Каждого зарублю, но не сдамся. Идите!
И скомандовал маме:
-   Открывай и беги!

Она послушно потянулась к двери, отдернула щеколду, но тут из-за двери раздался знакомый отцу голос:
-   Александр Федорович, то мы! Мы вас сопровождаем. Это я – он назвал свою фамилию.
Отец опустил топор и сам открыл дверь. Там стояли трое заключенных. Они переночевали под дверью. Отец ахнул: зачтут за побег! Высшая мера по военному времени! Но они его успокоили: никто не знает. Один из них сказал:
-   Мы не могли вами рисковать. Без вас пропадем.

Потом пояснили:
-   Вору вас даже убивать не надо. Ведь с вас достаточно сбить очки, и вы не увидите даже того, кто напал на вас. А вас сочтут сообщником.

Мама провела их в ванную, они умылись и прошли на кухню. Чем-то мама их покормила, и они все уехали на студебеккере, но не просто. Заключенные вышли первыми и в машине легли на дно. Потом вышел отец – ни шофер, ни отец их не видели. Не доезжая лагеря, они незаметно выпрыгнули. И выработка за тот день не уменьшилась. Это было очень важно, за этим следили в Кремле. Без горючего встанут танки и самолеты.

А на реке Белой опять горел нефтепровод, проложенный по дну. Стояла зима. Жутко было видеть, как над снегами стоит огненное зарево. Необходимо было что-то сделать. Для этого в любом случае надо нырять на самое дно.

Смутно помню рассказ о том, как выстроили солдат-новобранцев и отдали приказ: кто умеет плавать – шаг вперед. Затем к тем, кто шагнул: кто умеет нырять – шаг вперед. Затем: кто умеет продержаться под водой. Осталось двое. Они шагали смело, с удовольствием, думали, речь идет о бассейне. Их повезли вдоль замерзшей реки. На месте, где надо нырять, пробили отверстие. Отдан приказ: нырять и сделать то-то. Когда солдат вынырнул, ему сказали: прыгай! Он попрыгал сколько-то прямо на снегу, согреваясь, ему дали стакан спирта и сказали: ныряй еще раз. Он опять прыгнул в ледяную воду. Когда вынырнул, ему приказали быстро скинуть всю одежду и обувь, надели на голого валенки, тулуп и шапку, дали еще стакан спирта и сказали: беги. И он побежал. Не один километр он пробежал по снегу до лагеря. Когда вбежал в санчасть, от него шел пар. Ему дали еще спирта и сухую одежду, и даже насморка не было.  А второй остался нырять.

Были и другие случаи. Помню рассказ отца о том, как, прокладывая траншею, наткнулись на пещеру. Оттуда выходил подземного газа. Но кто бы это знал… В сложных случаях заключенных не посылали. Смело, несмотря на запрет, ринулся молодой инженер. И не вернулся. Отец сразу вспомнил, что один из заключенных обвинен в том, что копал подземный и подводный путь в Америку. Хорошо, что не он сейчас в этой пещере – отца обвинили бы в пособничестве устройства подземного хода в Новый Свет. Однако парень не возвращался. Ему покричали, послали собаку, она не вернулась. Отец сообщил начальству. Быстро приехал начальник строительства. Он выскочил из машины и сам устремился в пещеру. Отец кинулся остановить его, но тот властно отодвинул его и сказал:
-   Тыловая крыса! Ты пороха не нюхал! Трус! Бумагомаратель! Нельзя тормозить строительство! Я вам покажу, как надо воевать! Я в штыковую ходил, из окружения вышел врукопашную.
Отец сразу согласился с ним:
-   Вы правы, я пороха не нюхал, но там не немец, там другой враг. Остановитесь!
Но тот уже сбросил шинель, пиджак и бегом в пещеру. И он не вернулся.

Сразу после его ухода отец послал шофера за инструкцией. Получив ее, все сделали, как положено, - обнаружили выход газа, еще одно месторождение. Две жизни были отданы за это. Одна – по молодой горячности и неосторожности, вторая – по контузии. Отец очень высоко ценил инструкции, он говорил, что ни одна из них не принята случайно, за каждой стоит большой опыт и точный расчет. Каждая инструкция охраняет жизнь! Жизнью нельзя рисковать. Нет ничего важнее жизни.

    ДОЧЬ

Верующая

Я еще не ходила в школу, как столкнулась со смертью. У моей подруги в соседней квартире на нашей площадке умирала бабушка. Не знаю ее имени. Ее называли просто бабка. Я вошла к Люсе и вижу: бабка сползает с кровати на пол. Я сразу позвала Люсю с кухни. Она прибежала. Мы начали уговаривать бабку вернуться на кровать. Бабушка лежала на полу в узком проходе между двумя кроватями. Больше никакой мебели не было, кроме маленького столика у балконной двери. Старушка еле могла говорить. Она сказала с большим усилием, что умирает и не хочет осквернить постель и кровать, потому что на ней она спала вместе с внучкой Люсей. Услышав о смерти, я переполошилась. Я начала горячо уговаривать ее не умирать. Я говорила:
-   Бабушка, пожалуйста, не умирайте, потерпите. Мы скоро уже, совсем скоро построим коммунизм, и вас вылечат. Тогда всех от всего вылечат. Вы будете долго-долго жить. Только сейчас потерпите и не умирайте.

Я встала перед ней на колени и горячо повторяла эти слова. Она открыла глаза и еле ворочающимся языком сказала:
-   Не хочу туда. Без церкви.
Я сообразила, что она не хочет в коммунизм. Я сказала:
-   При чем тут церковь. Какая разница. Главное: вас вылечат. Обязательно. Терпите!

Но она не соглашалась. Я это ясно видела и ничего не могла сделать. Люся что-то варила на кухне. Я пошла домой и смотрю: папа уже пришел. Я сразу к нему:
-   У Люси бабушка умирает. Я ее уговариваю потерпеть, но она не хочет без церкви.
Папа взволновался и сказал:
-  Умирает верующая? Надо скорее в церковь за священником!
Я строго спросила:
-    Церковь – это что? Священник – это кто?
Мои вопросы остались без ответа. А домогаться чего-либо я не имела привычки.

Бабушку похоронили очень просто. Церкви поблизости не было. Ее сыну на заводе на следующий день выделили грузовик. Нам сказали, что в кузове стоит гроб. Мы видели, как умершую вынесли в простыне и положили в грузовик. Потом поехали на кладбище ближайшей деревни и там похоронили, то есть закопали. И всё. Даже Люсю не брали. Грузовик заводской и должен был срочно вернуться на работу.

    А у папы прибавилось горьких размышлений. Он тихо шептал себе: «Почему ребенку пришлось принять исповедь умирающей? Почему девочка стала искусителем?»   

Я, как и почти все, наверное, верила в коммунизм. О нем говорили и писали постоянно, но лучше всего о нем рассказывал лектор перед сеансами кино в кинотеатре. Лекция начиналась за час до фильма, и никто не пропускал ее, никто не приходил прямо к сеансу, потому что входные билеты стоили одинаково – тридцать копеек днем и пятьдесят – вечером и были без указания мест. Кто раньше пришел, тот и занял лучшие места. Лекции всегда были на одну из двух тем: "Есть ли жизнь на Марсе?" и - "Как будем жить при коммунизме". Люди спокойно занимали места и слушали, как обязательный урок, что относительно жизни на Марсе наука еще не дошла, а что при коммунизме все будет, а денег не будет, так как от них вся беда. Правда, всегда находился кто-то, кто сокрушенно вскрикивал: "Как? Опять без денег?!" Но его дружно пресекали: несознательный.

Обязательно находился возмущенный этим выкриком мужчина и требовал: «Выведите его из зала, кто к нему поближе, чтобы больше не задавал таких вопросов! Без него не знают, как лучше!» Но никто не вставал, чтобы не потерять место. Все знали: будет очень хорошо, ведь каждому дадут по потребности, а от каждого возьмут по способности. Это так справедливо.

Миллион

    Нечаянно я услышала беседу отца и мамы, хотя они говорили очень тихо. Папа рассказывал, что вечером 31 декабря (тогда 1 января еще не отмечался как праздник и был рабочим днем) к нему в бухгалтерию зашел подвыпивший парторг и завел беседу о том, как хорошо бы найти много денег. Папа спросил: сколько. Тот не понял: как.
-   Сколько? Какие у тебя потребности? Чего ты хочешь, на какую сумму? - повторил вопрос отец.
-   Ну, ты настоящий бухгалтер. Тебе сразу точную сумму. Ну, давай миллион!
Отец отложил на счетах миллион и спросил:
-  Миллион чего? Какая валюта?
Тот испугался:
-   Какая валюта! Ты что? За валюту срок дают. Рубли, конечно.
-   На что тратить будем?

 Парторг задумался и ответил:
-   Прежде всего, теще полушалок. Надоела. Купи и купи. Себе – гармонь. С малолетства мечтаю. Ну, и жене чего-то. Зимнее пальто – вот. Ноет и ноет: зимнего у нее нет. И чтобы с хорошим воротником. Так что клади побольше.

Отец сказал, что положил с запасом, но от миллиона мало убавилось. Парторг удивился и сказал, что надо брать меньше миллиона. И тут же спросил, что бы купил на них мой отец. Папа сбросил со счетов костяшки и спокойно сказал, что со всей семьей поехал бы в кругосветное плавание. Парторг сильно удивился и стал его уговаривать:
-   Не надо. Что ты там не видел. Работу же потеряешь, пока плаваешь. На что жить будешь.
-   А у меня же миллион.
Тот задумался и сказал:
-   Не наш ты человек. Может, ты из староверов? Не пьешь. Не куришь. Не опаздываешь на работу. Мне бы и в голову не пришло кругосветное плавание.

Маму этот разговор обеспокоил.
-   Опять ты  о потребностях? Вспомни: ты уже спрашивал однажды, сколько костюмов положено будет иметь при коммунизме. Тебе что ответили: а вам сколько нужно, неужели больше двух –  зимний и летний?  Забыл? «А если больше потребуете –с вами побеседуют… И вы расхотите иметь больше». А кто и где и как беседует – ты уже знаешь. И ты не себя, ты ее подставляешь под удар. Удивляюсь я тебе иногда, удивляюсь.
Отец сидел с низко опущенной головой.

Она опять напомнила папе его пенсне (она хотела, чтобы он носил очки) и галстук, на что папа, как всегда, сквозь зубы сказал, что он не бродяга и галстук не снимет.
Через день тот разговор имел продолжение. Парторг подошел к отцу и тихо попросил его никому не рассказывать то, что он болтал вчера, как баба, в пьяном виде.
Как же рассчитать потребности? Почему такие сложности в простом, казалось бы, деле?

Почему?

    Уже будучи школьницей, я заметила по газетам и по радио, что все заседания Политбюро проходят накануне праздника: 6 ноября вечером.  Спрашиваю отца: почему не седьмого утром?  Ведь демонстрация приходит седьмого утром?  Он отвечает не сразу. Он не может объяснить, что любимая нами демонстрация есть не что иное, как замена крестных ходов, очень любимых когда-то русским народом, несшим тогда впереди крест, иконы и хоругви, духовные знамена с изображениями Христа и Богоматери. А теперь несут кроваво-красные знамена с изображениями серпа и молота – то ли орудия труда, то ли смерти и портреты вождей вместо святых икон.   

    Поперек улицы протянут плакат: «Слава КПСС». В чем его смысл? И папа не мог пояснить, что это борьба с привычным для русского человека  восклицанием: «Слава Богу». Не мог он сказать, что злой дух не может творить, не способен к творчеству. Он может только передразнивать, переделывать на свой лад, искажая, как обезьяна.

Он говорит:
-   Раньше считалось, что день начинается накануне вечером.
-   Почему?
-   Так считали.
-   А теперь?
-   Теперь считают с полуночи.
-   А почему Политбюро держится старого?
-   Они не держатся старого. Так нельзя говорить. Им так удобнее, потому что на следующий день парад. Они должны его приветствовать.
-   А 8 марта? Нет парада. А заседание все равно вечером седьмого.
-   Это уж заодно.
Он не мог сказать, что товарищ Сталин был семинаристом и знал, когда начинается день по православному верованию.

О демонстрации я знала не со слов. Школьники обязаны были ходить на демонстрации весной 1 мая и осенью 7 ноября. В тот год, когда я была в третьем классе, в ноябре установилась настоящая зима. Был мороз. Лежал снег. Мама испугалась, что я замерзну, и пошла сообщить об этом Вере Петровне, моей учительнице. Та, молодая, крепкая, - она учить нас начала сразу по окончании школы,  в семнадцать лет – ответила решительно и безоговорочно:
-    Если школьник не участвует в демонстрации, принимаются меры вплоть до отчисления.

Дальнейшего объяснения маме не потребовалось: если меня отчислят, то учиться будет негде. На дому учили только инвалидов без ног. Утром седьмого ноября  она начала снаряжать меня в поход. Сначала она заставила меня съесть бутерброд: на тонком кусочке хлеба лежал толстый слой масла. Она заставила меня прожевать, проглотить и запить густым какао. Она надела на меня все, что можно было. Поверх шапки – башлык, сверху – огромная шаль, которую мама завязала под мышками на спине. В карман положила шоколадку со строгим наказом:
- Не забудь – съешь!

Перед самым выходом мама строго посмотрела мне в глаза и жестко сказала:
- Не вздумай замерзнуть! Ты не должна замерзнуть! Ты тепло одета и сытно накормлена.
Наверно, она меня пыталась запрограммировать на благополучное возвращение.

Шли долго. Не столько шли, сколько стояли. Во время стоянок было скучно. Вокруг люди веселились, пели, плясали. Мне плясать не хотелось, да и было бы трудно в таких одежках, а петь на морозе мне было запрещено. Все мамины запреты я исполняла точно. Вспоминая сейчас тот маршрут, я считаю, что и для взрослого человека путь был далеким. Сейчас на том  пути около десяти автобусных остановок. Уже на подходе к площади горсовета во время одной стоянки я вдруг почувствовала, что озноб прокрадывается мне в рукава. Я старательно натянула их, подтянула варежки и вспомнила строгий мамин наказ: не замерзнуть.

Я сказала себе: не мерзнуть! И начала хлопать руками. От этого мороз пополз в рукав еще сильнее. Я поняла: надо натянуть рукава шерстяной кофты. Сняла варежки, натянула рукава огромной маминой кофты, обвернутой вокруг меня, и стало теплее. Я воспряла духом. А тут опять пошли, потом побежали.

Потом прошли по  площади. А потом уже можно было идти домой. Младшие классы повели учительницы. Теперь шли без остановок. Это было хорошо. Войдя в подъезд и втянув теплый воздух, я сказала себе: я не замерзла. Я осознавала, что выполнила мамин наказ. Мама встретила меня настороженно.Она уже вернулась с демонстрации со своим коллективом.Она снимала с меня одежду слой за слоем и все спрашивала:
- Нигде не было холодно? Нигде? Руки? Ноги?

Усадила за стол, налила горячий борщ, отвернулась и, вытерев глаза, прошептала: мерзавцы.

  Обезьяна

    В первом классе Вера Петровна рассказала нам, что человек произошел от обезьяны, и у всех нас есть тому доказательство: копчик в конце позвоночника. Придя домой, каждая девочка (то была женская школа) может проверить. Я пришла в ужас. Но верная привычке молчать, не задала вопросов. Да и к чему? Учительница все знает. На то она и учительница. Только Надя Соколова из деревни Дежневка презрительно фыркнула на слова Веры Петровны. Но что значит Надька – деревенская.

Дома я отвернулась от зеркала в прихожей и скорее нырнула с головой под одеяло в спальне родителей. Так я пролежала весь день. Я была противна сама себе. Я не могла без омерзения видеть свои руки. Ведь они были когда-то обезьяньими. Мама не могла уговорить меня вылезти оттуда. Папа, в тот день, видимо, особенно уставший, на слова мамы обо мне сказал: «Еще и это!» Но сразу прошел в спальню и долго говорил со мной. Он говорил, что в нашем суровом климате никогда не жила ни одна обезьяна, поэтому не только у нас, но и у Веры Петровны не могут быть родственники из обезьян. Что он помнит своих маму и бабушку, у них были руки такие же, как у меня. И он попросил меня протянуть ему мою руку. Я протянула. Он погладил ее и сказал: «У тебя такие же руки, как у них: белые, мягкие, нежные ручки. И как у прабабушки и прапрабабушки и так далее. Ни у кого не было других». Постепенно он уговорил меня вылезти и пойти с ним пить чай. Я согласилась не сразу. Мама сказала, что папе завтра рано вставать и мне надо идти в свою постель. Я согласилась и пошла. Но есть я не могла. Я еще не примирилась сама с собой. И всё потому, что не было произнесено слово «Бог».  Мы не от обезьяны – мы от Бога.
С обезьяной мне еще пришлось встретиться.

Бог

Однажды Вера Петровна на уроке произнесла какое-то странное слово. Я запомнила его именно потому, что оно было непонятное. Я подняла на нее глаза, чтобы узнать пояснение. И она объяснила:
-   Это имя Бога. Им пугали людей!

Во мне шевельнулось недоброе чувство к ней: что это нашего Бога ругает? Но она тут же
сказала, что это имя еврейского Бога. Я сразу успокоилась: "А, это не наш. Пусть". Это мое восприятие  было для меня самой необъяснимым, и я его запомнила по его странности.
Много позже я вспомнила это и удивилась: как могло возникнуть такое ощущение - переживание за своего Бога, когда слова этого - "Бог" - не знали! Мы знали только Сталина, только его имя.

Сталин

На новогоднем празднике в школе я, второклассница (8 лет), читала со сцены длинное стихотворение о Сталине. У меня была прекрасная память, звонкий голос и четкая дикция. Меня нарядили в длинный сарафан и голову повязали красивым платком, завязанным под подбородком. Я до сих пор помню начало:

Оно пришло, не ожидая зова,
Пришло само и не сдержать его.
Позвольте мне сказать вам это слово –
Простое слово сердца моего!

    Стихотворение заканчивалось так:

                Спасибо Вам, родной товарищ Сталин,
                За то, что Вы живете на земле!

    После этих слов я, как меня научили, сделала поясной поклон в адрес товарища Сталина, коснувшись рукой пола.
    Папа рядом с мамой сидел в зале и, как я услышала потом, не вынес этого зрелища. С крепко сжатыми губами он прямо в зале в перерыве подошел к моей учительнице и сказал ей:
-    Почему вы ей дали это стихотворение? Неужели нет других – о природе, о птичках, о бабочках…
Вера Петровна по-своему поняла его волнение и сказала, что сама очень волновалась: такое длинное и такое важное стихотворение дали читать такой маленькой девочке, но ведь она блестяще справилась! Всё получилось так трогательно! Такие аплодисменты! Мама с усилием взяла его за руку и оттащила от нее. Позже учительница высоко оценила заботу отца обо мне, не поняв его совершенно. А дома мама сурово выговаривала отцу, и он (к моему удивлению!) не сопротивлялся. Запомнилось, как она строго сказала:
-    Если бы сказал одно слово «тиран» – мы бы  погибли. И что стало бы с ней!
И папа молчал. Так я запомнила еще одно непонятное запрещенное слово.

    Отец страдал и молчал. Иногда я слышала мамин шепот: «Терпи. Это ее жизнь. Сейчас такое время». И он терпел. Но не всегда.

В воскресение перед началом обеда, а в другие дни мы не виделись за обедом, он тихо говорил:
-   Моя мама никогда не начинала обедать, пока не накормит голодного.
Папа повторял эти сова всегда как память о своей маме. Я удивлялась этим словам и думала: а где взять голодного? У каждого своя комната и свой обед. Попробуй предложи кому-нибудь из соседей пообедать! На смех поднимут. Не поймут ни за что. Да я и сама не понимаю - зачем. Однажды я решилась и спросила: а где бабушка брала голодного? Папа замолчал. Больше он никогда не говорил этих слов. Только в старости, во время перестройки, он объяснил, что имение родителей бабушки, а позже имение ее мужа находилось на пути паломников в Саров, в знаменитый монастырь. Бабушка всегда ставила еду на выступ у глухого, то есть никогда не открывавшегося окна, для тех, кто шел по их улице в монастырь. Перед обедом она шла проверять, есть ли еще там еда, или надо добавить.

В моем детстве он не мог этого рассказать, так как сразу пошли бы вопросы: а что такое монастырь, и где сейчас он и его монахи, и почему именно там делают атомную бомбу. Когда бабушка умерла, папа увидел ее во сне. Она сидела на высоком белом стуле с резной спинкой, как на троне, а под ногами у нее и вокруг золотой песок.

У моей соседки по парте Светы умер отец из-за аварии на заводе. Она горько плакала. Мы ей сочувствовали. Но она так долго скорбела, что в классе стали возмущаться: хватит. Не Сталин же умер! Я передала эти слова дома. Папа ужинал. Он всегда очень поздно приходил с работы. Тогда все так работали. Он закончил ужин невозмутимо. А потом спросил меня: 
-  Кто дороже Свете: отец Светы или Сталин?
Я без колебаний ответила:
-   Конечно, Сталин! О чем речь! Какой вопрос!
Тогда услышала второй вопрос:
-   Света, наверное, любит шоколадки. Кто теперь ей купит шоколадку? Сталин далеко.
Я смутилась. Шоколадки любила я. Смутно ощутив подвох, я молчала. И вдруг папа склонился и как-то весь сник. По своей деликатности он не смог поставить вопрос о себе. А возможно, боялся моего ответа не в его пользу. Мама резко вмешалась и развела нас.

Ленин и Сталин

Мне было тринадцать лет, когда зимой, в январе, мне приснились Ленин и Сталин. Они стояли в открытом проеме нашей входной квартирной двери, маленького роста, измученные, и очень сильно дрожали. Так сильно, как будто к ним подключили моторчик. Они умоляли меня впустить их. Я не разрешала им войти. Они сказали:
-   Разве ты нас не узнаешь? Нас знает весь мир.
Я ответила:
-   Я вас знаю. Вы Ленин и Сталин. Но впустить не могу. Вот папа придет с работы, он и решит. А я не могу.
Они задрожали еще сильнее и умоляли впустить:
-   За нами гонятся.
На меня это не произвело никакого впечатления. Тут выглянула из кухни Зина, наша молодая домработница, и сказала мне:
-   Впусти их. А то отец будет недоволен.

Я подумала, что Зина взрослая, и мне велено ее слушаться и что она может оказаться права. Моя решимость не пускать их поколебалась. Вдруг на какой-то миг мне стало их жалко. Я ничего не сказала, я не сделала никакого жеста, но они в тот самый миг шмыгнули мимо меня в нашу большую комнату и скрылись в подполе. (Мы жили на 4 этаже, и в реальной жизни никакого подпола не могло быть). А я (во сне) не была уверена, будет ли доволен папа.

    Наутро я рассказала сон Зине, потому что родители уже были на работе. Она вздохнула: быть беде. Большие начальники снятся к большой беде. Вечером я всё рассказала отцу. Он испугался. Строго-настрого запретил мне хоть кому-то говорить об этом и долго вздыхал: «Зачем. Ну, зачем ей снятся такие сны!» А через два месяца умер товарищ Сталин, и его положили в подполье к Ленину.

Я задала отцу вопрос: а почему Ленин не портится? Папа не мог мне объяснить, что набальзамированный, как мумия, Ленин лежит в мавзолее наподобие русских святых, чьи тела не истлели и называются: мощи, что означает: сила. Имеется в виду духовная сила, не позволяющая телу сгнить, а наоборот, сообщающая ему способность исцелять живых. Не мог, потому что это вызвало бы цепную реакцию вопросов о мощах, святых и так далее.

    И только через много лет я поняла этот сон. Силы Небесные откликнулись на постоянную отцовскую тревогу о ребенке и показали мне подлинное лицо этих вождей как «тварей дрожащих», чтобы я не верила им. Но это не помогло. Не мог выстоять один человек против государственной машины без ясно обозначенной позиции. Но отец не мог обозначить ее как надо. Он не мог учить меня молитве. Он не мог указать мне путь в церковь. Это означало бы антигосударственное воспитание. Это воспитало бы из меня подпольного человека, на что отец не хотел идти.

Сталин умер в 1953 году. Во всей стране был траур. В школе прошли траурные собрания. Девочки громко плакали. Некоторые учительницы рыдали, другие поминутно утирали глаза. Я стояла во второй шеренге и с любопытством наблюдала. Я вспомнила, как по приезде в Москву мы с отцом пришли в Третьяковку и во дворе ее увидели бюст Сталина. Отец громко сказал:
-   Разве он создал Третьяковку?
Я испугалась и потянула его за руку.
-  Наставили идолов.
Я сказала успокоительно:
-  Наставили – и пусть себе стоят. Нас ведь не трогают.
-  Ты так думаешь? Это совсем не так.

В самом деле - мы с мамой пошли в Большой театр, чтобы отметить ее семидесятилетие. При входе мама спросила:
-  А кто там, на крыше, стоит с конями?
Говорю:
-  Аполлон.
-  Так это бог искусства - бес!
Мама перекрестилась, и мы вошли. В первом же перерыве я повела ее в буфет. Мама увидела цены и не захотела ничего покупать. Я все же купила пирожные и воду. Мама съела, раз уж куплено, но во время второго действия у нее заболел живот.
-   Совсем, как в детстве, когда съешь, что попало, - сказала она. Мы уехали домой. По дороге мама сказала:
-   А чего было ожидать от беса? Дома выпью святой воды, и все пройдет.
Так и было.

Через несколько дней после похорон Сталина отец вернулся с работы очень рано и в подавленном состоянии. Его вызывали в райком партии. Мама удивилась:
-   Но ты же беспартийный!
-  Спросили, почему я не плакал на траурной церемонии.
-  А ты что?
-  Я сказал, что вообще не плачу.

Отец был и не член профсоюза. Он не раз увиливал от профсоюзного членства под видом экономии на взносах и прослыл скупым. Он был доволен.

Однажды мама позвала меня на кухню. Отец ужинал. Я встала в проем открытой двери, как в раму картины, и услышала вопрос отца:
-    Нужно ли было в 1918 году убивать вместе с царем его детей, особенно его малолетнего сына?
Я, будучи отличницей, знала все ответы на все вопросы и без задержки ответила как на экзамене:
-   Да. Чтобы не было реставрации монархии.
Мама, чтобы предотвратить реакцию отца, тотчас сказала ему:
-   Их так воспитывают. Если ты начнешь перевоспитывать ее, плохо кончится. Она не сможет жить в этом обществе. Посмотри на самого себя: ты постоянно проговариваешься. И ее на это готов толкнуть.
И папа опустил голову.

На другой день мама пришла домой белая, как стена (тогда стены не покрывали обоями - их не было - а белили). Ее ученица второго класса при изучении слова «столица» поправила ее: это слово пишется через «а», так как оно образовано от слова «Сталин». Ведь он жил в столице Москве. Мама с большим напряжением перевела речь на корень слова «стол». Но она не была уверена, что всё обойдется.

Однажды я рассказала (вечером, как всегда), что Лена в отсутствие матери сняла со стены иконы и повесила на их место портреты Ленина и Сталина. Я сказала это, не придавая этому совершенно никакого значения. Отец на кухне пил чай. Услышав мои слова, он вдруг отставил стакан в подстаканнике и хотел что-то сказать. Но не смог. Я увидела, что у него задрожала нижняя губа. Он встал, закрыв руками лицо, прошептал:
-   Боже мой! Боже мой! - и ушел с кухни.

Мама ушла вслед за ним и не закрыла плотно дверь в комнату. Я слышала:
-   Ведь Он придет! Он придет! И что я Ему скажу! - потом: Что я ей могу сказать?!
После долгого молчания мама спросила:
-   Кто придет? Какой Спаситель? -  и еще после долгого молчания: - Почему боишься ей сказать? Ты думаешь, она больше верит им?
Я поняла, что речь обо мне.

На следующий день я сказала, что тетя Нина сняла портреты и опять повесила иконы. А Лена прибила портреты вождей на противоположной стене и сказала матери:
-   Ты верь своим, а я –  своим!
Мама спросила:
-  А ты на чьей стороне?
Я ответила:
-   Нельзя грубить маме. Тетя Нина такая добрая. Я не знаю, как Лена смогла так сказать.

Иконы я увидела и у нас в доме. Они были завернуты в огромную шаль, завязанную узлом. Мама положила узел на самую высокую полку в чулане. Вскоре их взяла папина сестра. Они появились у нас потому, что умер мой дедушка. Папа ездил на его похороны в село, где дедушка был конюхом, и привез иконы. Вывешивать их было нельзя. Тетя поставила их в шкафу. Утром и вечером они с мужем молились, открывая дверцы шкафа.

Артистка

В 14 лет я окончила семилетнюю школу и одновременно семилетнюю музыкальную школу. Я хорошо училась в обеих, обе окончила на "отлично". Отец это воспринимал как само собой разумеющееся. Директор музыкальной школы взял мои отличные аттестаты и отвез их в соседний большой город, и меня заочно приняли в музыкальное училище. Мама сообщила об этом папе за воскресным обедом. Папа перестал есть и тихо спросил:
-    Кто позволил?

Я спиной поняла, как мама испугалась. Она молчала. Папа также тихо сказал маме:
-   Завтра поедешь и возьмешь документы обратно.
Мама молчала. Я надулась. Я бросила есть и вышла из-за стола. И папа не позвал меня, как я ожидала. Он не говорил со мной весь день. Я уже вся погрузилась в отчаяние. Я видела себя на большой сцене за блестящим черным роялем. Рукоплескания! А мне удовольствие просто играть - не ради тех, кто слушает, а для себя. Ведь папа всегда говорил, что музыке я учусь для себя. Я и любила играть для себя. Но всем это нравится! Все меня так хвалят! И - всему конец? Почему? За что?

Только через несколько дней папа вечером сказал: "Пойдем". Это было приглашение на прогулку. Впервые я не хотела идти. Но я послушно встала, и мы пошли. По дороге тихим, как всегда, голосом папа говорил о жене царя Ирода и ее дочке, которая в день рождения царя плясала, во время пляски снимая с себя постепенно всю одежду, и так ему угодила, что он позволил ей просить что угодно. Она же по наущению матери попросила голову Иоанна Крестителя - человека, который крестил в Иордане Самого Христа! И что же - Иоанн был убит. Ему отрубили голову по прихоти человека, разгоряченного пляской.

 - И вот будет время Великого поста, а ты - музыкантша, тебе прикажут играть, и ты будешь играть, а кто-то будет плясать - как при царе Ироде. И ты будешь соучастницей преступления. Активной соучастницей. Я этого не хочу.

Я слушала это, как сказку. Лениво спросила:
 - А как же другие - играют и танцуют?
 Я нарочно сказала: "танцуют", а не "пляшут". Отец сказал:
- Ты не знаешь, а я тебе скажу: при царе актрис не хоронили на общем кладбище. На кладбищах тогда везде стояли церкви. Артистов, клоунов хоронили при дороге - как самоубийц, как дуэлянтов, как продажных женщин - они тоже приравнивались к самоубийцам.

 Я ответила лениво, пренебрежительно:
-   При царе Горохе.
Папа спокойно возразил:
 -  Это было совсем недавно - всего…лет сорок назад. Это совсем немного. В Писании сказано, что надо придти искушениям, но беда тому, через кого они приходят. Нельзя, чтобы искушение прошло через тебя. Когда-то царь смотрел спектакль, а потом мылся в бане и исповедался. Потом началось: мне мама рассказывала, как сначала - при царе Петре - в домах господ наравне с иконами появились парсуны - портреты людей, персон. Потом иконы стали исчезать, а картин становилось все больше и больше, пока иконы не исчезли совсем, а с ними - и картины. Кто сейчас может иметь картину дома? Только художник или очень богатый человек. Но у нас таких нет.

    Знаешь, кого сначала изображали на парсунах? Знаменитых людей. Прежде всего царей и цариц! Их изображали во весь рост на большом полотне в пышном одеянии, в красивой обстановке, торжественно. Но вот один художник - Боровиковский - изобразил Екатерину II в виде частного лица - как простую даму. Картина была небольшая, но всем понравилась. Пушкин ее процитировал в повести "Капитанская дочка" - изобразил царицу в частном виде, как простую даму из дворца. А что видим в конце Х1Х века? Во весь рост стоит артистка Ермолова! Кстати, ее похоронили в церковной ограде, даже напротив алтаря в Москве, во Владыкине. Правда, она не была плясуньей, правда и то, что до революции во время Великого поста театры закрывались. В роскошной шубе во весь рост изображен великолепный Шаляпин! А царь-мученик Николай Александрович изображен Серовым на полотне малого размера чуть не простым солдатом, сидящим скромно, сереньким, на сером фоне. Одни глаза – страдальца. Когда мой папа увидел это, он тогда сказал:
-   Зачем еще революция? Разве это уже не случилось?

Но его не поняли. Никто не понял, что искусство наступает. Корень этого слова - "искус" - от глагола "кусать". Искусство откусывает кусочки души, если оно не служит культу - Церкви. Артист – оболочка, он изображает то, что ему велят. Сам по себе он ничего не значит. Он несет то, что в него вложат. А его превозносят! И ты сейчас меня не понимаешь. Но со временем поймешь.

В конце этой беседы он вздохнул и сказал:
-   Я всегда был доволен, что ты хорошо играешь на пианино. Там есть своя самодеятельность. И вообще на черный день будешь иметь кусок хлеба, обучая детей музыке.
 И я не спросила - где есть своя самодеятельность. Почему-то я понимала без слов. Во мне жило смутное ощущение параллельного мира, скрытого, но всем известного, угрожающего, но пока допускающего наше существование вне его. Однако…

«Будь готов к труду и обороне!»

Таким был лозунг для молодежи. Отец учил меня тому, что могло пригодиться в лагере. При этом слово «лагерь» никогда, ни разу не произносилось. Сам он учился всегда всему и у всех. Он умел плести лапти на разный манер и гайтаны (шнурочки для нательного крестика), вязать узлы, особенно гордился морским. Если встречался с нерусским человеком, учился новому языку.  Отец владел разговорным языком всех народов Поволжья. Он изучил их, когда на Южном Урале прокладывали нефтепровод (рыли траншеи), который прокладывался в безлюдных местах, далеко от цивилизации, и без знания местных языков нельзя было жить и работать. Отец с улыбкой вспоминал:
-   Там я был для жителей очень большим начальником! Почему?

Потому что он, входя вечером в избу для ночлега, просил, прежде всего, "юс грамм", то есть сто граммов, - и его сразу понимали и подавали стаканчик спиртного, конечно, самогонки. Отец не пил, он полоскал рот, а потом протирал ложку и тарелку, которые ему подавали для ужина. Остатком он протирал руки и садился за стол. Наблюдавшая семья была в оцепенении. Такого они не видели никогда. Они только могли сказать: биг зур начальник - очень большой начальник! Ведь простой начальник просто пьет.

Отец радовался, что у меня хороший почерк, что я пишу без ошибок. «Там мало грамотных», - приговаривал  он сам себе.
    Я не понимала, о чем он думает, и запоминала его слова именно потому, что они были необычными. Он учил меня обходиться без инструментов и приборов. Я научилась производить в уме разные математические вычисления. Я с малолетства знала наизусть не только таблицу умножения, но и все квадраты чисел, вычисление числа от процента и процента от числа и многое другое. Он учил меня быть учетчицей. Как измерить котлован?

-   Запомни: для вычисления длины окружности или площади круга и объема ямы нужно знать длину радиуса. Но искать длину радиуса - это глупость. Никто не может измерить радиус котлована: никто еще не научился летать над ямой. А вот диаметр измерить можно. Запомни: диаметр делишь пополам и получаешь радиус. С ним производишь любые операции по формулам.

-    Как измерить диаметр? Мысленно прокладываешь прямую линию посредине котлована от одного его края до другого и переносишь эту линию на землю, затем стопами измеряешь ее.  Или эту же линию строишь так: от крайней правой точки котлована (а потом и от левой) мысленно проводишь перпендикулярную (в твоем направлении) линию и замечаешь на землю какую-нибудь примету для ее обозначения, затем   меряешь стопами расстояние между ними. Это и есть диаметр.

-   Стопами измеряешь расстояние так: стопу прикладываешь к стопе, то есть пятку к носку ставишь вплотную и так идешь. Таким образом находишь диаметр. Ты переносишь его из воздуха над ямой на землю, на твердую почву, и измеряешь стопами. Длину своей стопы знаешь. (Тут я сразу называла цифру). Радиус умножаешь на постоянное число пи, равное 3,14, или просто на 3, в крайнем случае. К результату потом немного прибавишь. Все равно точнее тебя никто не сосчитает.

Ежегодно на косяке двери отмечался мой рост в сантиметрах и внизу - длина стопы в ботинке. Ногу я ставила на носок вплотную к косяку. Сверху отец проводил черточку. Величину пяди, расстояния между кончиками большого и указательного пальцев, я измеряла сама по линейке.

Можно расстояние измерить и шагами. Для этого надо знать длину шага. Она складывается из длины стопы плюс расстояние между стопами. Хорошо, когда длина шага метр. И я вскоре стала ходить, как журавль. Мама заметила и была очень недовольна: как ты ходишь? Разве девочки делают такие шаги? Отец молчал. Он знал, к чему  он меня готовил.

-   Твоя задача – высчитать объём котлована. Зачем? От этого зависит определение выработки: сколько сработали за день или за весь период.
Он научил высчитать площадь круга и объем ямы.

-      Надо знать глубину. Или, по-математически, высоту. Для этого ни в коем случае нельзя прыгать в яму. Сохрани Господь! Не только прыгать нельзя - даже наклоняться нельзя никогда! Ходи всегда строго прямо. Пусть туда прыгнет кто-нибудь из копальщиков. Их много всегда. С ними надо разговаривать четко и без просьб и извинений. Не опасайся выглядеть невежливой. И не объясняй, зачем надо ему туда прыгать. А еще лучше незаметно прикинь высоту ямы во время работы копальщиков. Ты знаешь его рост – в отношении к самой себе. Свой рост знаешь, – прикинь, насколько он выше тебя. Сколько еще до края ямы: на голову выше или на голову ниже. А голова – это примерно 25 сантиметров. Вот тебе и высота.

    Если раскинуть руки – 160 сантиметров. С 14 лет это мой рост. От левого плеча до кончика указательного пальца вытянутой правой руки – метр. Длина фаланги, кончика указательного пальца, – 2 сантиметра. Все меры всегда со мной.

    Он учил, как определять высоту дерева при помощи линейки и небольшого отвеса. Длину поваленного дерева никогда не измерять руками, а только ногами: нельзя наклоняться! Нельзя! Меряй стопами: иди вдоль него. Стопа к стопе. К десяти годам я умела определять количество древесины в дереве и количество товарного сена. Сведя дерево и  стог или сарай, битком набитый сеном, к той или иной геометрической фигуре, легко находила объем, который умножала на определенный коэффициент для каждого случая. Нужно было учитывать также объем и вес бревен, досок, стружки, проводов, веревок и разного другого.

    Когда у меня родился ребенок, ему на день рождения мой отец подарил небольшую книжку в переплете. Он записал в нее все то, чему учил меня в детстве. Он считал только отложенным то время, когда эти знания опять станут необходимыми, когда работать и питаться надо будет трудами рук своих в прямом смысле – без техники и электричества.

      Каждый вечер я определяла положение звезд. По ним я должна была определять север и юг. Он был уверен, что из лагеря я сбегу, и как идеальный педагог, он не пытался переделать меня, а учил меня жить с моим характером. Я училась разводить костер и определять, откуда ветер. Для этого надо намочить кончик пальца слюной и выставить его на ветер. С какой стороны палец холодит – оттуда и дует.

    С собой надо носить всегда сухие соль и спички. Я умела наматывать портянки. Он приговаривал: «Носки там не носят». И я ни разу не спросила где. «Да и хорошо. Нет ничего лучше портянки.  Быстро сохнет. Тепло. Чистый хлопок». Однажды спохватился: иногда женщинам дают чулки. Как определить свой размер? Намотай на сжатый кулак ту самую низкую часть чулка, которую натянешь на стопу. Объём твоего кулака равен длине твоей стопы.

    Я умела быстро делать скатку из одеяла. Да что одеяло. Это пустяк. Из пальто! Его надо свернуть ровно и гладко и крепко завязать концы и надеть на плечо через голову. И так идти днем. А ночью развернуть и надеть на себя или подстелить для сна. В пионерском лагере я всех удивила тем, что быстро справилась с заданием, когда вожатая велела нам, выходя в двухдневный поход, сделать скатку из одеяла. Никто не умел. Она спросила меня, кто научил. Но я не назвала имени отца. Я молчала. Она допытывалась. Я сказала: дедушка.
-   А! У тебя дедушка был солдат!
Я не возражала.

Дед

Дедушка не был солдатом. Кем он был - я не знаю поныне. Помню только, как однажды (я только начала учиться в школе) к нам пришла старая учительница и закрылась с папой в комнате. Вскоре он вышел проводить ее, и мама заметила, что он был очень бледен. Много позже я узнала, что он узнал от той учительницы. Она сказала ему, что знала его отца. Она была маленькой девочкой и часто бывала в Зимнем дворце, так как ее отец был священником там, а раньше там же был священником ее дед. Она запомнила фамилию моего деда потому, что этой фамилией грозили всем непослушным. Без его разрешения ничего нельзя было ни внести во дворец, ни вынести из дворца. Папа был потрясен. Как? В крохотном городке на самой оконечности Урала он не смог скрыться? Что это значит?

Старая учительница была женой священника, который, однако, снял с себя сан под страхом смерти, но не отрекся от Бога. Он работал в бухгалтерии завода, и никто не знал о его священстве. Его жена очень скорбела по поводу отказа от священства. Но она понимала, не осуждала мужа. Однако она выглядела много старше своих лет - от переживаний. Она заверила моего отца, что никогда никому не скажет о его отце, зная, что мой отец тоже никому не скажет о ее муже. Она поделилась с ним своей бедой - и ей легче стало терпеть.

Терпение

Отец всегда приучал меня именно к терпению. Во время прогулки мы с ним шли со скоростью шесть километров в час. Он объяснял: это ходьба пешего солдата с полной выкладкой. Мне иногда хотелось сказать ему: но я же не солдат. И не буду солдатом никогда. Позже я догадалась: он тренировал меня, чтобы смогла пройти этап. Я должна не есть и не пить в пути и не спать ночью. Я тренировалась и не спала ночью несколько раз. Отец был доволен. «А то некоторые, как куры: смеркается - и они валятся без сил». Это означало для него, что после побега я смогу не спать ночью, чтобы не съели звери, и выдержу хоть какое-то время без еды и воды, обходя населенные пункты, уходя как можно дальше от места заключения.

Чтобы меня не съели люди, он предупреждал: не соглашаться бежать ни с кем! Ни в какой компании. Они съедят тебя. А потом сами разойдутся в разные стороны, уже не доверяя друг другу. Его утешало то, что я была очень худа.

Однажды мы с ним ехали в поезде в Москву, поезд шел тогда двое суток, и всё время мы не ели и не пили. Папа спросил меня в начале пути:
-    Сможешь не есть?
Я могла всё, что он. Он страдал от грязи и пыли и удивлялся, как другие едят грязными руками на грязных столиках. Как животные. Впрочем, лошадь не будет пить из грязного источника. Он был доволен мною. Я была рада.
    Он велел мне выучить азбуку Морзе и научил простукивать стену. Но главное – он приучил меня молчать. Ни в коем случае не сообщать о себе никакой информации никому, особенно тому, кто будет спрашивать. Молчать в транспорте: не знаешь, кто рядом и нечаянно слышит тебя. Не иметь друзей и не ходить в компании. Он не переносил самое это слово: компания! За компанию проигрывают в карты и убивают. За компанию уводят в тайгу и съедают. «Никаких друзей!» – был его твердый лозунг для меня. Я не послушалась, и ближайшая подруга попыталась совратить моего мужа. Хорошо, что он ее возненавидел и запретил мне общаться с ней.

    Сам отец так объяснял свое отношение к другу: лучший друг моего дяди, маминого брата, донес на него за анекдот, и дядя погиб. А рассказал он его лучшему другу на кухне, где никого больше не было. Был у отца и исторический пример:

-   Вот как наш сосед по имению и дальний родственник Огарев подружился с Герценом, и тот вовлек его в бунт против царя и жену отбил. Вот дружба! Мне няня с малолетства твердила этот урок.

Спустя много лет специалист по творчеству Герцена доцент МГУ Людмила Ивановна Матюшенко тихо смеялась, услышав эту версию. Исторически, оказывается, дело с вовлечением в революцию было как раз наоборот.

Но его уроки не прошли даром. Одно из самых страшных воспоминаний молодости: как я стояла против собаки. Я возвращалась после поздних занятий в университете, где преподавала, а мой маленький сын был дома один в квартире. Иду вдоль нашего длинного дома и вдруг вижу: на меня огромными прыжками несется страшная собака. Вокруг ни души. Вот тут и пригодились уроки отца. Я в миг мобилизовала всю свою волю. В доли мгновения прошла успокоительная мысль: сын далеко и высоко: на седьмом этаже в закрытой квартире, поэтому я спокойна. Я мгновенно приняла оборонительную позу: закинула сумку за плечо, на спину, встала, слегка раздвинув ноги - на ширину плеч, как учили в пионерском лагере, локти плотно прижала к бокам и обеими руками сжала перед собой рукоятку длинного зонта-трости, которые тогда были в моде, слегка подавшись вперед, чтобы сразу не упасть от напора тяжелого тела. Я понимала: мне важно выдержать натиск сильного зверя, не подпустить его к лицу, иначе он изуродует меня, и я не смогу быть больше преподавателем. Надо удержать его на всю длину зонта.

Собаке осталось сделать один прыжок до меня. Она уже стояла передо мной на задних лапах, готовясь к броску, как вдруг прозвучала команда её хозяйки – молодой звонкий девичий возглас. Собака замерла в одном шаге от меня, тяжело дыша, высунув язык и с ненавистью глядя на меня. Я смотрела в упор ей в глаза. Отец учил, что собака не выдерживает человеческого взгляда. Не знаю, выдержала ли она, но ее хозяйка приблизилась с криком:
- Дура! Ненормальная! Ты что делаешь! Ты могла покалечить собаку! Ты знаешь, сколько она стоит! Управы нет на вас!

Я не взглянула на нее. Я следила за собакой. Я боялась оторваться от нее, чтобы не потерять из виду ее действий. Хозяйка медленно прошествовала мимо меня. А я всё в той же оборонительной  позе медленно поворачивалась за злобной парой. Они удалились. Тогда я быстро повернулась и бегом пошла к дому, будто хочу войти в ближайший подъезд, а на самом деле пошла вдоль стены дома, чтобы в темноте слиться со стеной - к своему далекому подъезду - я все ещё боялась, что она бросит на меня собаку.

За дверью подъезда я остановилась и прижалась к двери. Не верилось, что я за стеной. Ведь я была на волосок от смерти – и что стало бы с ребенком? И все – ради потехи молодого самолюбия богатой женщины. Какая статья ей положена? И что от нее толку.

     В Ленинград!

Мои рассказы отец часто сопровождал тихим комментарием: «Пятьдесят восьмая статья». Как я понимаю, это была статья преступления за антисоветскую агитацию. Его слова означали, что всё высказываемое мною я не имела права нигде никому никогда повторить. Я воспринимала это скорее как пароль, чем как реальную угрозу. Но никогда не ослушивалась.

    Однажды (мне было уже лет пятнадцать) во время наших вечерних прогулок отец попытался открыто указать мне на ложь в официальной пропаганде. Не помню, о чем конкретно шла речь, но хорошо помню и поныне, как я не поверила ему. Я не возражала. Я молчала. А потом спросила:
-   Можно ли говорить неправду открыто и всем – всему миру?

Он долго молчал. Он ссутулился и как-то очень горько, с трудом выговорил:
-    Можно.
Я не поверила.

Помню, мы учились в 8 классе, я вбегаю и говорю:
-   Папа, уговори тетю Нину отпустить Лену в Ленинград. Наш класс едет, а у них нет денег.
Тетя Нина сказала: «Как я могу кормить вас на мою зарплату уборщицы! А ты еще чего-то просишь!»
Отец сказал: пятьдесят восьмая статья. Я говорю: нет, на самом деле… 
-  И я на самом деле. В Конституции записано: каждый трудящийся имеет право на труд, образование и отдых. Но как осуществить это право тете Нине? За такой вопрос эта статья. Ты иди к ней и скажи, чтобы она ничего больше не говорила, а вечером мама к ней зайдет.

    Мы поехали в Ленинград! Первым делом нас повели в Петропавловскую крепость. Камера-одиночка большая.
-   Двадцать два квадратных метра, - ровным голосом известила экскурсовод.
-   На одного? – уточнил мужской голос.
-   Да.
Я подумала: Лена с матерью, сестрой и бабушкой живут в гораздо меньшей комнате. Потом тот же мужской голос с возрастающим удивлением переспрашивал:
-   И еду сюда приносили? И книги? А, класть было некуда и приходилось класть на кровать и даже на пол… Да ладно,- он махнул рукой и, видимо, согласился.
    Я сразу попыталась простучать стены, но моя попытка была тут же пресечена. Экскурсовод убеждала:
-   Отсюда нельзя было убежать.
 Я не поверила ей. Видишь ли, стол прикручен, окно высоко. Можно и подтянуться. Можно сообразить складную или веревочную лестницу. Можно притвориться больной, и сами на руках вынесут. А там за границу. Мне лень было даже думать на эту тему: в центре Петербурга среди дисциплинированных солдат и благородных офицеров! Я вышла в коридор и увидела манекены солдата, унтер-офицера, наблюдающего за солдатом, и вдали офицера, который пристально смотрел за обоими. Это же такая надежная защита! Это самое безопасное место.

Это вам не тайга, где тебя готовы съесть и люди и звери. И не пионерский лагерь, где то и дело занимаемся построением: в две шеренги становись! Грудь четвертого человека! А я без очков и третьего еле-еле видела. Побудка по горну. И сразу построение. «По порядку рассчитайсь!» Потом команда: «На оправку бегом!» В будку выгребного туалета без дверей, на полянке, выстраивались две длинные параллельные очереди (мальчики и девочки), из которых  неслись голоса: скорее, быстрее. Я боялась когда-нибудь под эти крики попасть ногой в яму. Потом к умывальнику здесь же, в двух шагах. Быстрее! И опять построение: равняйсь! и строем на завтрак в барак. И так весь день. Чтобы читать, надо было куда-то спрятаться. А таких мест не было.

    Зачем бежать, если можно читать! Читать – мое единственное любимое занятие. Надоело – ходи по камере. Она длинная. И на прогулки выводили. Я больше не слушала экскурсовода. Но вдруг прозвучало слово «Библия». Я прислушалась. Оказывается, прежде всего арестанту давали Библию. Потрясающе. Жаль, нельзя перемещаться во времени.

О Библии я знала только, что ее ни в коем случае нельзя спрашивать в читальном зале. Меня тогда сразу же занесут в список подозреваемых и откроют слежку, а дальше всё по накатанным рельсам – хорошо, если просто убьют… Ведь не случайно в революцию прежде всего убили священников и взорвали церкви. Осталась Библия. Как приманка для простаков. Если кто-то громко говорит о вере и Библии, значит – это провокатор. Ему разрешают говорить всё с целью выявить «любознательных» для их привлечения. Привлечения к чему? К суду и следствию.

    Став студенткой, я убедилась в правоте отца. Однажды в университетском коридоре близко знакомая девушка сказала мне осторожно: «В этой аудитории рассказывают о Библии». Я резко отказалась пойти туда: для меня словно звоночек прозвенел. Ожили отцовские наставления. Я чуть не сказала ей: «Там не Библию проповедуют, а вас, дурачков, прощупывают». Но вовремя удержалась. Однако меня остановила мысль-жалость: у этой девушки был отец-алкоголик, который не мог ее воспитывать, и я сказала ей: «Не ходи туда, это опасно», и поскорее ушла с факультета, да еще поспешила сразу в читальный зал: у меня должно быть алиби.

Позже этим слушателям пришлось очень худо. А «проповедник» - как ни в чем не бывало.
Моя подруга через сорок лет припомнила мне это. Она повторила мне мои слова и сказала:
-   Ты никогда не была верующей. Я когда бы уже могла придти к Богу, но в университете ты не дала мне пойти послушать беседу о Библии.
Тогда она была в моих глазах как ребенок. Я только думала: что значит не иметь семейного воспитания. Тогда не понимаешь и даже не видишь ничего, что вокруг происходит. Так и конца света не заметишь…

Опять обезьяна

В девятом классе мы изучали «Основы дарвинизма». Преподавала очень немолодая дама. Говорили, что она с дореволюционным партийным стажем. На одном из первых уроков она вызвала меня к доске, я ответила, как обычно, но получила 4. Очень удивилась. На перемене я очень вежливо, осторожно спросила, за что 4 и что надо для 5. В ответ услышала ироническое:
- Я знаю, что ты отличница, что тебе, говорят, светит золотая медаль. Но это мы посмотрим…
Я повторила свой вопрос настойчивее.
-   Не  надо выпрашивать отметки! Надо учиться, а не отметки считать!
Я еще раз – о том же.
На этот раз она молча удалилась.
Я стала на каждом уроке старательно тянуть руку, чтобы исправить отметку. Она ледяным взглядом осаживала меня. Дома я сказала, что почему-то она не хочет мне ставить 5, она так и сказала мне, наконец, что на пятерку знает только она, я ученик не может знать на 5.

Проблема была в том, что в 9 классе «Основы» начинались и заканчивались, а отметка шла в аттестат. При 4 мне не было бы золотой медали, в лучшем случае – серебряная. Это рушило планы отца. Что делать? А тут вдруг мама вернулась из школы бледная, страшно испуганная и велела мне бежать за отцом на работу. Я не пошла в школу, а побежала к нему в контору. Он тут же пришел. Оказалось, что моя учительница «Основ» входила в состав редколлегии стенгазеты, она одна выпустила целый номер газеты и вывесила ее в учительской. Там она живописно разрисовала, как я клянчу у нее отметки, делала вывод, что мое поведение - плод дурного происхождения, и что под ногами дочки дворянина должна гореть земля. Так она восклицала в конце.

Учителя с ужасом читали это, она торжествовала, а мама не смогла вести уроки. Отец сразу пошел в школу, прошел в учительскую, нашел стенгазету, снял ее со стены и понес в райком партии. Он сказал первому секретарю:
-   Я никогда не скрывал, что мой отец был офицером.
Секретарь его прервал:
-   Я вас не спрашиваю о вашем отце. Мы сами все знаем. Это не ее дело. Иметь предком боевого офицера, который кровь за Родину проливал, – плохо, а иметь предком обезьяну - хорошо! Но дело не в этом. Это может обернуться для райкома «жареным фактом». Но не на того напала. Мне ЧП не нужны. Я сейчас же разберусь, какая маленькая буковка у нее стояла в ВКП – «б» или «м», что она делала за границей, когда ступила в партию, и не пора ли ей на заслуженный отдых.

Дело в том, что когда-то партийцы делились на большевиков «б» и меньшевиков «м». Как только этот вопрос ей был задан, она тут же сказала, что извинится перед моим отцом. Ей дали доработать год в школе, а потом она перешла на «выслугу»: пенсий тогда не было, но у железнодорожников и учителей была плата за стаж - за выслугу лет по своей профессии, которая и шла как пенсия. По «Основам» я получила 5. А уж  учила этот предмет!

Как царь

Мой сын рос подвижным и смышленым. Дед его обожал. Он даже чувствовал, что вся его жизнь была ожиданием этого ребенка – сына его любимой дочери. У него было очень много игрушек, игр, конструкторов. Он постоянно работал на полу, на ковре, что-то строил и тотчас переделывал. При этом он редко ломал то, что возводил. Он перестраивал и достраивал. Он ломал только тогда, когда стройка не выдерживала тяжести и начинала рушиться.

Однажды, как обычно, вечером после работы дед, как всегда молчаливый, сидел на диване, привалившись к валику, и с легкой улыбкой наблюдал за внуком, который выстроил огромный дворец из кубиков и разных строительных деталей, среди которых были книги, огромные старые счеты с деревянными костяшками и другие предметы. Мальчик стоял над этим сооружением, готовым вот-вот рухнуть, и, не дожидаясь, пока оно сломается само, легко обрушил его и в раздумье о следующем строительстве зашагал по большой комнате.

Обычно сдержанный, немногословный, дед вскочил и закричал мне:
-   Иди сюда! Скорее! Возьми его! Останови его!
Я прибежала с кухни и ничего не поняла. Сын стоял над своей стройкой, слегка ссутулясь, чуть потупив голову и держа левую руку за спиной.
-   Папа! Ты что? - с удивлением спросила я.
Отец задыхался от сильного волнения. Наконец он произнес:
-   Останови его! Он ходит, как царь!
-   Какой царь?
-   Убитый. Николай 11.
-   Откуда ты знаешь, как ходил царь?
Отец с удивлением посмотрел на меня:
-   Это все знают.
-   А я не знаю.
Еще с большим удивлением он посмотрел на меня:
-   Ты не знаешь?

Он был уверен, что я знаю всё, что и он. Он учил меня всю жизнь. Но о царе он  никогда не говорил. Это всегда было опасно для жизни. Он сказал:
-   Убитый царь именно так ходил: левую руку за спину, слегка потупив голову и чуть заметно сутулясь в момент задумчивости.
-   Кто тебе это сказал?
-   Мой папа. Он служил при дворе. Моя мама говорила, что он тоже так же ходит, и всегда его поправляла, чтобы никто не узнал по его походке, что он служил при дворе. Тогда было модно, наверно, подражать царю во всем. Или это было невольное подражание от чувств уважения и преданности. Я думал, ты знаешь. Я сейчас увидел, как твой сын стоит и ходит, и так вдруг испугался, что в его позе узнают царскую! Этого нельзя допустить. Это очень опасно.

-   Папа! – сказала я. – Никто не знает, как ходил царь. Твой внук ходит так, как ходишь ты.
Отец с большим удивлением посмотрел на меня.
-   Не может быть! – прошептал он, такой большой и сильный, вдруг ставший таким беззащитным.
-   Папа!- сказала я.- В России никто не помнит царя. И не собирается его вспоминать.
-   Совсем забыли? –спросил отец, словно очнувшись. - А я помню, – признался он. И добавил: - Я всё помню.

Всё – это была судьба его родителей и деда. Он опустился на диван. Его безмятежное настроение пропало. Он сидел, ссутулившись, погрузившись в глубокую невеселую думу. На него серьезно смотрел внук, стоя в задумчивости, слегка потупив голову и заложив за спину левую руку.

Конец истории

Отец вспоминал:
-   Помню, батюшка в гимназии  говорил нам, мальчикам: «Я-то не доживу, а вы доживете. В 2 000 году будет конец истории. Не конец света, о котором никто не может знать, а именно конец истории. Вы увидите и меня вспомянете». Я его часто вспоминаю, но не могу понять, что значит: конец истории.

    Он прислушивался к речам каждого очередного правителя и спрашивал меня, не поняла ли я, в чем конец истории. Но я не понимала. А глобализация не есть ли этот самый конец истории? Во всем мире устанавливается один и тот же стиль жизни: одежда, жилище, быт и даже времяисчисление. Один мировой рынок. Одни и те же экономические проблемы. Спутники летят над землей и контролируют всё и всех. Не ведет ли это к унификации личности и притом личности вне религии. Почему? Потому что в мире разные религии. Их нельзя унифицировать – значит, будут унифицировать человека. А что – заставили же евреев в начале ХХ века отказаться от субботы и работать в субботу. Заставили не в России, а на Западе. Потом в России отменили семидневную неделю, чтобы никто не вспоминал ни мусульманскую пятницу,  ни субботу, ни православное воскресение – и на несколько лет ввели пятидневку. Да и потом постоянно переносили и продолжают переносить воскресенье  на понедельник - для удобства производства. А заявляли: для удобства трудящихся.

А мобильный телефон! Очень удобно. Но оказывается, он, даже будучи отключенным, сигнализирует соответствующим органам о местонахождении его владельца. Значит, когда-то будет вменено в обязанность каждому иметь и носить с собой мобильный телефон для контроля  за его местонахождением.

    А клонирование? Если создать искусственного человека, то он унаследует только физические и душевные качества, а нужно еще духовное начало. Кто заставит Бога вдохнуть бессмертную душу в это создание? Оккультисты думают, что Бог – это машина, что путем заклинаний и жертв можно научиться  Им управлять. А мы знаем, что Бог - это личность. Невозможно заставить Его сделать что-либо. И появится человек-животное. Подлинный человек отличается от животного своей бессмертной душой. У животных нет бессмертной души. Душа животного - в крови, поэтому нельзя есть мясо с кровью. Со смертью животного его душа исчезает. Животное – существо душевное, но не духовное. А в человеческой душе есть канал связи с духом - с человеческим духом, через который идет Богообщение. У искусственного человека этого канала не может быть без воли Бога. В Псалтири сказано, что Бог "наедине создает сердца человеков", то есть даже без ангелов.

Но об этом я уже не могу спросить у своего отца. Он умер в разгар мирной революции, которую назвали перестройкой. Как хорошо, что он застал агрессивных парадов некоторых «меньшинств», самой, наверно, яркой черты последнего времени.

Священник
 
  Долго - всю жизнь - носивший молитву в сердце, отец не мог так сразу прийти в церковь. Первой пошла мама. Она вернулась из храма и сказала, что там молодой батюшка говорил:
-   Кто обещал вам свободу? Сами они свободные? От чего они свободные? И вас от чего освободили? От совести?

Папа понурил голову и сказал: "Значит, его скоро посадят". Ночью он увидел сон. К нему в комнату вошел священник в обычном черном облачении. Рядом с ним шел Иисус Христос, как пишут на иконах. Священник молчал все время. Иисус Христос говорил. Говорил долго, и папа был согласен со всем, что Он сказал. Проснувшись, он ничего не помнил из тех слов. Подумав, он сказал маме, что пойдет в храм вместе с ней. Там, увидев молодого священника, он сказал: "Это он". Мама сразу поняла: тот, которого он видел во сне. Этому священнику отец бесстрашно исповедался за всю жизнь. Батюшка сказал, что Бог сохранил его ради детской молитвы, поскольку с самого раннего детства отец молился и пел в церкви. Батюшка предсказал ему блаженную кончину. И так и было. Умирая, папа лежал с закрытыми глазами и молился. Произносить молитву у него уже не было сил. Он с усилием втягивал в себя воздух и на выдохе начинал молитву вслух: "Отче наш…", продолжая ее про себя, молча, еле шевеля губами. Затем опять с большим усилием втягивал воздух и на выдохе начинал: "Богородице Дево…", продолжая ее про себя. И так несколько часов. Устав от этой работы, он сомкнул уста и открыл глаза. В жизни он всегда носил толстые стекла, и я впервые увидела его глаза - большие, глубокие, ярко голубые.

Искушения

А может быть, под концом истории нужно понимать конец христианства? Ведь оно чуть не погибло в ХХ веке в России. Но все же не погибло ведь.

    Хрущев обещал в 1980 году построить коммунизм и показать по телевизору последнего попа. Хрущев закрыл Киево-Печерскую лавру, и на российские картофельные поля упал так называемый колорадский жук. За грехи правителя расплачивается народ? Нет, за попустительство. Неизвестно, что было бы, если бы удалось закрыть еще и Почаевскую лавру.

    Отец застал приход Горбачева, многословные речи которого мы сначала никак не могли понять: к чему он клонит? В Сибири Горбачев как-то сказал: «Вот верите же вы Богу, которого не видите. Так поверьте мне, которого видите и слышите». Отец велел мне выключить радио и не впускать в квартиру этот голос: предтеча антихриста. Нельзя засорять жилище таким духом.

Искушения. Испытания

Помню, отец сказал мне школьнице:
-   Ты хорошо учишься и дальше будешь учиться хорошо, на тебя обязательно обратят внимание и захотят или завербовать, или проверить. Никогда ни с кем никак не говори о власти.

Сам он дважды пережил неприятные и непонятные моменты. Однажды в вагоне-ресторане поезда из Москвы к нему за столик сел неизвестный и завел расспросы о недавней катастрофе на заводе. Отец сказал, что ничего не знает. Тогда неизвестный назвал его по имени-отчеству и заверил, что искренние ответы сослужат ему, отцу, пользу. Папа сразу встал и ушел в свое купе.

Второй раз было еще хуже. В большом городе в хорошей столовой, с официантками, к нему также подсел за столик некто и сразу обратился, назвав по имени-отчеству, и заговорил о том, что знает, как он любит свою единственную дочь – и назвал меня по имени – и не откажется обеспечить ее и ее будущих детей. Для этого надо только взять сверток в газете на стуле, с которого тот сейчас встанет, и ответить на вопросы, там написанные. Деньги находятся там же. Отец мгновенно встал и почти бегом удалился. Что это было? Вербовка или проверка – неизвестно.

Я об этом узнала перед отъездом в Москву на учебу. Хорошо помню, как я подумала: кому я нужна. И вот ко мне на первом курсе подошла одна очень активная однокурсница и сказала, что Хрущев на каком-то важном приеме брал соль из солонки не ножом, а пальцами. Тогда папин звоночек прозвенел для меня впервые. Я ответила: хоть ногой. Он не учился в пансионе благородных девиц. Его дело – управлять страной. Она не отступила: он-де и страной плохо управляет. Я удивилась: а ты откуда это знаешь? - Ей кто-то рассказывает. Я резко ответила: а ты их не слушай. Наше дело учиться, а не влезать в дела, нам неизвестные и непонятные. И ушла от нее. Больше она ко мне не подходила. Через год ее отчислили и выслали на сто первый километр. Значит, она была не провокатор, а заблудшая.

В том же году случилось еще нечто совершенно незаметное. На перемене, когда я в аудиторном корпусе стояла у балюстрады, ко мне подошел неизвестный юноша и спросил, почему я не переведусь в новый университет, который открыли на моей родине - ведь ближе к дому. Я так удивилась! А это что такое?  Молчу, словно потеряла дар речи. А он продолжал с нарастающим возмущением:
 -    Или ты считаешь, что Советское правительство зря присваивает звание университета бывшему пединституту в провинции?
Тут до меня в миг дошло, кто мой  совопросник. Я ни слова не сказала  и тихо ушла от него в аудиторию.

Через некоторое время также неожиданно во время перемены ко мне на ходу пристроился другой молодой человек и спросил доверительно: почему тебе отец не купит квартиру в Москве? Это удобнее, чем жить в обежитии.
Я даже усмехнулась про себя: еще один... И уже привычно молчала, пока мы рядом шли до двери в аудиторию. Он не вошел со мной.

Отец пытался предусмотреть все случаи, но не мог предвидеть, что наша студенческая группа на первом курсе начнет выпускать рукописный журнал. Самиздат! Групповщина! Но прошел уже 20 съезд КПСС, и нас даже не выгнали из университета. Просто развели по разным группам без объяснения причин. И никто ничего не заметил, даже мы сами.

    На втором курсе нас послали собирать картошку в совхоз «Молочный гигант». Условия были ужасные. Девушки спали в амбаре на покатой крышке очень длинного – во всю  стену – сундука. Спали вплотную друг к другу, если кто-то поворачивался, то поворачиваться должны были все. Не раздевались никогда. Только снимали на ночь резиновые сапоги. Над нами летали летучие мыши. Внизу скреблись крысы. Не было ни света, ни тепла. Сушить мокрую одежду было негде. Мальчиков поместили в свинарнике, отгородив двумя досками свиней и бросив на пол солому. Обедом кормили из металлических мисок в сарае. В нем бродили собаки и козы.

    Никто не роптал. Кроме меня. Но и я - только в душе. Я старалась не думать, что миски моют в одной грязной воде, так как здесь не может быть проточной воды: нет водопровода. Вслух я не произнесла ни слова о том ужасе, который овладел мною. Но если бы все подняли бунт, я бы никогда не примкнула к нему. Из любой ситуации надо выкручиваться в одиночку, не привлекая внимания. Массовое выступление гораздо хуже индивидуального. Отец сказал, что так установил император Николай 1 после восстания так называемых декабристов. Среди них были и наши предки. Папина сестра тихо говорила мне, как она довольна, что после замужества сменила фамилию: когда-то прадеды пошли против царя. Я сказала ей, что теперь декабристов очень превозносят. Тетя ответила:
-   Не верь. Ни одна власть не любит бунтовщиков! Это они нас отлавливают.
И я никогда не упоминала о своих исторических предках.

    Нас привезли в совхоз 2 октября 1957 года. 4 октября СССР запустил первый в мире искусственный спутник Земли. Ликовал весь цивилизованный мир. Кроме меня. Девушки из амбара и мальчики из свинарника также ликовали: восторженно кричали, размахивали руками и пели. Обнимались! Я была рада темноте сарая: не видно было моего выражения лица. И все же для безопасности я вышла на свежий воздух и там дала волю своим размышлениям. Страна, способная запустить искусственный спутник и неспособная (не желающая?) учитывать элементарные потребности ее граждан, - что это такое? Почему ни в чем не повинных девушек бросили в эту антисанитарию? Почему каждое утро отсюда в Москву, на рынок, по железной дороге идут полные вагоны крестьян? Каждый должен трудиться на своем месте. Мне представилось, что всё дело в ленивом отношении каких-то или даже одного какого-то чиновника в теплом кабинете, не понимающего смысла в учебе студентов и не желающего  вникнуть в проблемы сельского хозяйства.

    Утром вдруг из череды согнутых над полем спин вышла однокурсница и закатила истерику, выкрикивая протестующие лозунги и падая на борозду и поднимаясь и снова падая. Всё выглядело театрально, но все же и довольно правдоподобно, если учесть наш ночлег. Она кричала долго. Никто ее не унимал. Я думала: она тоже провокатор? Но своими мыслями ни с кем не делилась. Через месяц мы узнали, что ее исключили из МГУ, но она уже - в Сорбонне! Я внутренне ахнула и мысленно поздравила отца с его пророчеством. Попасть за границу тогда было абсолютно невозможным без НКВД (КГБ). А еще лет через десять она же с пятеркой других людей вступила на Красную площадь с каким-то самодельным плакатом за чью-то свободу, и там их уже ждали фото- и телерепортеры и за пять минут засняли и передали на весь мир их протест против чего- то, до чего ей было так же, как до картошки на совхозном поле. Была она двойным агентом? Или ее обязали вести очень сложную игру? Мое дело было – не поддаться. Не поддались и другие.

Интересно, что двойное воспитание дало такой результат: я сумела сохранить свою независимость от всех посягательств на нее и не ожесточилась против государства. Нет. Я была очень патриотично настроена.
    Я была и пионеркой, и комсомолкой. Я любила петь и дома громко распевала:

От самых студеных до южных морей
Красная армия всех сильней!
А также революционные и партизанские песни:
По долинам и по взгорью
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боя взять Приморье,
Белой армии оплот.
«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» Особенно любимую песню Сталина «Сулико»: «Я могилу милой искал, но ее найти нелегко». Почему могилу? Что стало с его милой? Нам не объясняли.

При возгласе: «Вставай, проклятьем заклейменный!» отец однажды вздрогнул. Я решила, что очень громко запела, и замолчала.

На четвертом курсе я выхожу замуж. Назначена дата в загсе. Накануне мы с женихом должны идти в Большой театр. Я в красивом платье из мягкой шерсти горчичного цвета (при моих черных волосах), на руке дивная немецкая сумочка из черного шелка с золотой ниткой и ручкой из крученых толстых золотых нитей. На руке золотые часы с золотой цепочкой (мамин подарок). На мне туфли черного бархата на очень высоких каблуках. Дорогие билеты на вечерний спектакль. 

    Я очень люблю Большой театр. Почти каждое воскресенье студенткой я ходила на его утренние спектакли. Брала самый дешевый билет на самый верх и бинокль. Высматривала пустое место внизу и в первом же антракте спускалась туда. Одевалась очень скромно, как на занятия. А в тот день я была почему-то очень взволнована. Натянута как струна. Я стою между колоннами театра и жду жениха. Он должен вот-вот подойти. Но его нет. Я так напряжена, что это, видимо, ощущают другие и не спрашивают у меня лишний билетик. Очевидно, для меня это было что-то вроде первого бала.

    Идет друг моего жениха, двухметровый красавец с большими голубыми глазами. Я не воспринимаю его, не понимаю, почему он здесь. Он подошел и тихо сказал, что мой жених не придет: у него срочное партийное собрание. Я не сразу понимаю смысл этих слов. Потом, не говоря ни слова, стиснув зубы, долго мелко рвала билеты и бросила в урну. Молча пошла к остановке автобуса. Но ни разу не возмутилась собранием. Нет. Партийное собрание – дело святое. Совершенно непреложное. Это как стихия. Как ураган. Накатил – и все. Ярость охватывает оттого, что рухнула надежда. Но никто не виноват. Я не сказала ни слова упрека. Таков был плод государственного воспитания.

    По окончании университета мне предстояло уехать из Москвы и на некоторое время расстаться с мужем, который оставался в Москве. Ко мне пришла хорошенькая умненькая Бася и предупредила: не оставлять одного молодого красивого мужчину. Что я могла ей сказать? Что мы любим друг друга, и я ему верю? Она это знала. Нужен был аргумент. И я его нашла. Я сказала: «Он член партии». Партия провозглашала высоконравственные начала, и я ей верила.

Четвертый курс запомнился мне еще и другим. Над нами дважды пытались поставить социальный эксперимент. На общем собрании в большой Коммунистической аудитории, которая раньше называлась Богословской (интересно, что соседнюю аудиторию переименовали просто: «66», почему-то не добавили еще одну «6»), перед нами поставили задачу: мы должны были проголосовать за обучение в университете за четыре года вместо пяти лет. Досрочно окончить МГУ! – за этим лозунгом должны были последовать другие факультеты, а за ними – другие вузы сначала в Москве, потом во всей стране. Нам предложена честь быть первыми, инициаторами, которых прославит вся страна.

Парторг огласил, все молчали. Никто не шевелился. Наверно, все думали так: раз власть решилась – она сделает по-своему. Никто не проронил ни звука. Напрасно парторг взывал к гражданской позиции, к комсомольской совести. В аудитории стояла мертвая тишина. «Молчанием предается Бог» – откуда-то  всплыла во мне фраза. Молчим – предаем. Себя и других. Не знаю что, но что-то заставило меня поднять руку. Обрадованный парторг обратился ко мне как к спасительнице:
-    Пожалуйста! Пожалуйста! Скажи свое слово!

И я сказала. Я сказала, что через год с лишним вернусь туда, откуда приехала, - в город, которого нет и не будет ни на одной географической карте, там я буду рассказывать своим ученикам о Москве, о столице! Её театрах и музеях, ее выставках и парках, просто об улицах и садах. Но мне – при нашей огромной учебной нагрузке - не хватило времени, чтобы всё это увидеть и познать, необходим еще год. Я предлагаю встречный план: продлить пребывание в стенах на Московского университета на год, сделать его вместо пятилетнего шестилетним. Тогда в этот год после защиты государственного диплома мы сможем погрузиться с головой в культурную и научную атмосферу нашей столицы и полнее донести ее до наших учеников. Голосуя же за четырехлетнее обучение, мы, сами проучившись пять лет, ибо учимся по пятилетней программе, другим, будущим поколениям подставляем подножку  в виде четырехлетнего обучения.

Больше никто не сказал ни слова. Собрание закрыли. Последствий не было. Но было еще одно собрание.
На этот раз предложили проголосовать за то, чтобы наши дети не имели права поступать в высшее учебное заведение. Мотивировка была такая: иначе в СССР восстановится сословие образованных людей, общество перестанет быть монолитным, оно расслоится, наши дети будут более, чем иные, образованными, так как у них образованные родители, успешнее будут учиться в школе и скорее поступят в вуз, чем дети из глухих деревень. Постепенно возникнет ситуация, грозящая новым переворотом, как в 1917 году. Надо решиться во имя народа.

Как и в первый раз, парторг долго и убедительно доказывал, как хорошо пожертвовать будущим своих детей. Мне это ужасно не понравилось. Все молчали. Опять гробовая тишина, словно все вымерли.
Я сказала себе: молчу. Хватит. Они заглядывают на двадцать лет вперед – а мне-то что заглядывать? Я молчу. Молчу. Но душу уже точил червь сомнения. Они ведь сейчас молчание примут за согласие. Господи! Что же делать? Я отчетливо представляла, как напишут отчет, что решение было принято единогласно, ни один голос не прозвучал «против». Закрыв глаза, я молилась, не умея этого делать: «Господи, ну пусть хоть кто-то скажет слово «против». Ну почему опять я?» В аудитории абсолютная тишина. И парторг уже взял слово, чтобы огласить всеобщее согласие… Он начал… Я поняла, к чему он ведет, и не выдержала. Сила, сильнее меня, подняла меня с места.

Я сказала:
-  А почему мы решаем за наших детей, еще не рожденных нами? Почему мы решаем за целое поколение людей, которых еще нет на свете? Что за смелый проект мы сегодня обсуждаем? Какой-то странный проект. И почему его начали с филологов? Начните с философов – пусть они поломают головой над этой проблемой. С социологов…с историков – им виднее, может быть, с высоты их науки. То нас приглашали подставить ножку следующему курсу, а сегодня – нашим собственным детям. Вряд ли мы сегодня способны что-либо положительное сказать по  этому вопросу.
Собрание сразу закрыли. Последствий тоже не было.

Много позже я прочитала у Владимира Высоцкого:

И нас хотя расстрелы не косили,
но жили мы, поднять не смея глаз, -
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.

А мы живем в мертвящей пустоте, -
Попробуй надави – так брызнет гноем, -
И страх мертвящий заглушаем воем –
И те, что первые, и люди, что в хвосте.

И обязательные жертвоприношенья,
Отцами нашими воспетые не раз,
Печать поставили на наше поколенье –
Лишили разума и памяти и глаз.

Почему ко мне не применили никаких санкций? Я узнала об этом через год. Тогда я получила Правительственную телеграмму, извещавшую меня о кончине моего дяди, носившего ту же фамилию, что и я. Его именем назвали проспект в Нижнем Новгороде. Вот кто невидимо охранял меня. Отец знал о существовании и месте работы своего «засекреченного» двоюродного брата и не раз пытался с ним встретиться, но безуспешно. Значит, и он знал обо мне, раз я была включена в список, кого необходимо в случае чего известить. Значит, и для него, как и для моей очень бедной тети, род не был пустым звуком.
В ХХ1 веке род распался.

Самые страшные искушение после университета были впереди.
 
Первый свой трудовой год я начала в школе за рекой, куда не ходил автобус, ездили на попутных грузовиках. Другие машины туда не ходили. Не знаю, сколько лет я бы ездила туда, но  в конце октября произошел ужасный случай, наступил день, для меня жуткий и счастливый одновременно. В тот день директор собрал педсовет и объявил, что зарплаты не будет, и неизвестно, когда ее дадут. В те поры никогда не задерживали зарплату – был 1961 год. Но в тот год впервые поползли слухи о задержке кое-где. У мамы в школе дали зарплату, а в нашей школе с утра все обсуждали эту проблему и сетовали: как же жить без денег. (Позже выяснилось, что директор отпустил школьного кассира на несколько дней домой в деревню, в школе почти все учителя были деревенские, но учителям объяснил как задержку зарплаты где-то там). У меня не было этой проблемы – я питалась с родителями, но других было жалко, и на собрании я робко произнесла:
-     А может, завтра я с утра из дома съезжу в бухгалтерию РОНО и всё узнаю, потому что в маминой школе дали зарплату.

И тут директор, всегда красный, побагровел и заорал на меня:
-    Ты врешь! Наглая! Ты всё врешь! – и еще что-то... На меня впервые в жизни  кричали да еще такими словами и при всех!
Я не знаю, что со мной случилось, но я встала и не своим – страшным, резким, металлическим  голосом  скомандовала:
-    Не сметь! Молчать!
Это был не простой крик – то был  электрический разряд, и притом большой силы. И все это поняли. Но я испугалась больше всех. Со мной никогда этого не было. Все замерли. Я поняла, что сделала что-то ужасное, это я, такая тихая, вежливая. Я встала, вышла и пошла домой. По дороге поняла, что в школу не вернусь. Не потому, что меня так оскорбили. А потому, что я так кричала.

Дома дверь открыла встревоженная мама:
-    Что случилось? За тобой на машине приезжали из райкома партии, велели немедленно, как вернешься, идти к ним, ждет сам первый секретарь. Что произошло? Велели не медлить.
Я чуть не спросила: с вещами? Но удержалась. Что пугать преждевременно. Я  не стала рассказывать, что случилось, а бросила сумку и сразу пошла в райком. В голове мысль: зубную щетку надо было взять, остальное ерунда. Всего и надо-то было шагнуть с порога в ванную и взять зубную щетку. Но мама сразу проверила бы, что я там брала, увидела, сказала папе, а он бы сразу понял, на что я нацелилась, и что с ними стало бы… Можно и без зубной щетки.

Пошел сильный дождь, я вся промокла, сапоги-то деревенские я дома сняла, надела городские туфли, и они все намокли. Иду и думаю: как быстро директор доложил – по телефону, значит, нажаловался. И что – меня теперь арестуют? Неужели арестовывать будет сам первый секретарь? Или сначала из комсомола исключат – как это делается, не знаю. Да пусть… Если и посадят – ненадолго, надеюсь, ведь я его оскорбила, но нечаянно, не ударила же наконец…

Вхожу в здание райкома на первый этаж. Меня гонят: скорее на второй этаж, там райком КПСС, а на первом - райком комсомола. Вхожу – в мокром пальто, в мокрых туфлях, на меня во все глаза смотрят. Снять пальто не предлагают – с меня же капает.  Плохой знак. (В сознании мелькнул образ зубной щетки, завернутой в носовой платок, в кармане – как несбыточная мечта). Много людей. Во главе стола сидит огромный мужчина. Смотрит пристально. Да пусть. Сами пусть туда поездят (между прочим, там в школе даже буфета нет, даже стакана чая нельзя выпить), и на них пусть так покричат… Мне предлагают сесть. Первый секретарь говорит – голос у него железный:

-    Вы родились в нашем районе, здесь же очень хорошо  окончили школу и поступили в МГУ, а теперь работаете в школе?

Чувствую, что он хочет быть любезным, но ему это не удается. Это не в его стиле, это не его работа – быть любезным. Он суров. Это сразу видно. Он не знает, как со мной разговаривать. Киваю головой. Он поясняет:
-    Мы вас нашли по анкете. Вы встали на комсомольский учет, вот мы вас и нашли. Нам требуется работник в аппарат райкома комсомола. Предлагаем вам стать секретарем по пропаганде и агитации.

Я задвигаю под стул мокрые ноги и ничего не могу понять. Говорю тихо, испуганно:
-    Что вы, у меня в восьмом классе завтра первое сочинение, дети никогда в жизни не писали сочинения…

Понимаю, что вид у меня самый жалкий: скорчилась, ёжусь от сырости, от страха, от непонимания, от голода, сама маленькая и худая, вида никакого, после пережитого… Чувствую, что в представлении секретаря не сходятся блестящие данные из анкеты и мой внешний вид и жалкий лепет. Он говорит о районе, о важности его – самый промышленный в городе. Я молчу и не соглашаюсь. Наконец он преодолевает собственные колебания, решает, видимо, больше верить анкете,  говорит:
-    Мы утверждаем вас нештатным секретарем по пропаганде и агитации. Приступайте завтра же.
-    Но я из Тимашева раньше трех не могу приехать.
-    Вот и приходите в это время.

Тут до меня дошло: не сажают. И я немного осмелела. Я чуть приободрилась и, сообразив, что нахожусь во влиятельном месте, сказала:
-   А нельзя ли как-то улучшить переправу через реку? Ходим по бревну, как артисты цирка, балансируя руками. А ведь сейчас сырая погода, идти опасно.

Секретарь смутился, сказал что-то невнятное. На меня тихо зашикали. Но я не испугалась. Встала и пошла домой. Но я не шла. Я летела на крыльях. Не ощущая ни дождя, ни ветра, на четвертый этаж взлетела одним махом. Не посадили. Возвысили. Дома рассказываю сначала о райкоме, потом о директоре. Мама, кивнув в сторону папы, сказала о моем крике в школе:
-    Это его отец вот так командовал - говорят, в ушах звенело.
Папа говорит:
-     Завтра сразу зайди к директору и скажи ему, кто ты теперь. Слава Богу!

Наутро я сразу к директору и спокойно громко заявляю:
-     Первым секретарем Орджоникидзевского райкома партии я утверждена нештатным секретарем райкома комсомола по пропаганде и агитации.
Он открыл рот и явно хотел заорать, но осекся, испугался, слова «райком» и «секретарь» до него дошли, но он ничего не может понять. Если бы он теперь заорал: врешь! - я  бы засмеялась. Я победно вышла и пошла на урок. А он тут же вызвал завуча и велел ему всё разузнать. Завуч прямо с урока вызвал меня в коридор, увел в самый дальний угол и тихо спросил, в чем дело. Я кратко изложила ему. Он понял, что в школе я, скорее всего, доработаю только до конца учебного года.

С тех пор директор избегал встречаться со мной. Контактировал только завуч – высокий сухощавый интеллигентный Назаров, татарин, с тонким выразительным лицом. Он преподавал физику. О нем мне шепнули, что он очень хороший физик, но отсидел три года за «слово», то есть, скорее всего, за анекдот. Срок был большой, но за хорошее поведение выпустили досрочно, в городе не имеет права  преподавать, а сюда пустили – больше нет учителей. Завуч очень осторожно старался меня предупредить быть сдержанной и молчаливой: «Вы далеко пойдете, вам здесь не место, но будьте внимательны к себе». Как будто я всегда так кричу. Это было впервые и не знаю почему.

Через сутки к нашему бревну рядом было положено второе бревно. Идти стало почти безопасно.

Проверка

Работать в райкоме оказалось очень интересно, мне удалось осуществить несколько инициатив, и я вплотную занялась созданием лекторской группы из молодых специалистов. В конце февраля во время очередной моей лекции для лекторов в комнату райкома комсомола вошел незнакомый красивый молодой человек, с пышными светлыми  волосами и серо-голубыми глазами. Я спросила:
-   Вы тоже к нам? Присоединяйтесь, проходите, устраивайтесь, если что непонятно, подойдите потом.

Он замахал руками в знак того, что всем доволен. И я продолжала. А когда все ушли, он подошел. Я спросила:
-     Вы с какого завода?
-    Я из обкома комсомола. Я приехал предложить вам работу у нас в таком же отделе. 
     Но я не могу бросить школу!
-    И не надо. Сотрудники отдела агитации и пропаганды проходят особенную проверку -  в Москве, в соответствующих органах, она длится три-четыре месяца.  Потом  через ЦК комсомола нам сообщат итог. Это будет к весне. Сотрудники нашего отдела имеют доступ к той же информации, что работники такого же отдела обкома партии – вот в чем дело.
Он привез с собой анкету, я ее заполнила, написала заявление, и мы расстались.
Папа, услышав о проверке в Москве в органах, помертвел. Он всю  жизнь боялся, что «раскопают дедушку с бабушкой», узнают, что мой дед Федор Павлович был царским офицером, и не простым, в Зимнем дворце служил, царя охранял, что прадед Василий Емельянович Тарханов был депутат Учредительного собрания, которое разогнали большевики. Тогда и деревне будешь рада – только бы не посадили. Но мне ничего не сказал, только раз в месяц, не поднимая глаз, спрашивал: из обкома нет ответа? Я успокаивала: я ничего не натворила в университете, за границей родственников у нас нет, никто у нас не привлекался и так далее. Папа молчал. Только перед смертью он рассказал, что был репрессирован и отсидел 11 месяцев, вышел по указу товарища Сталина: «Сын за отца не отвечает» - грамотных  в  СССР не осталось, работать было некому, всех «бывших» (то есть дворян) выпустили.

Сидели и мой прадед после возвращения с Учредительного Собрания, и мой дед Федор Павлович за то, что назвал провокацией Брест-Литовский мир, по которому (нет-де ни мира, ни войны) открыли доступ немцам в Россию. А когда немцы поперли, за ним пришли в тюрьму:
- Выходи. Ты кадровый военный, иди организуй ополчение.
Он в ответ:
-    Вы все дураки, и я с вами и говорить не буду.
Но тут, по его словам, ему штык в спину, и он пошел. И организовал все как следует. Немцев отогнали.

Когда я сообщила, что меня приглашают в обком, проверка закончилась благополучно, папа странно задвигал губами, и я скорее вышла из кухни, мне показалось, что он заплачет.
Потом он, скрывая волнение, сказал как-то вопросительно:
-    Значит,  гражданская война закончилась.
Помолчав, добавил:
-    Раз не спрашивают про деда и прадеда…

   Работая в обкоме комсомола, я часто ездила в районные организации, в деревни. Чтобы посетить отдаленные селения, мне приходилось очень рано выезжать из гостиницы, а возвращалась я очень поздно, и поесть было негде. Поголодав так три дня, на четвертый я в том селе, где побывала с плановым визитом, постучалась в первую же избу. Вышла старенькая бабуся и на мою просьбу дать мне что-нибудь поесть, что деньги у меня есть, но нет столовой, сказала:
-    Наше кушанье вы есть не станете.
Я заверила, что съем что угодно, и вошла в дом. Там вышла ко мне другая такая же старушка, она взяла ухват и вынула из печи чугунок, очевидно горячий, но от него шла такая вонь, что я попятилась, и она сказала: вы не будете.
-   Что там у вас?
-   Траву-затирку запариваем.
-    А хлеб есть у вас?
-    Нет! Что ты. Откуда.
-    Но у вас же есть пенсия.
-    Есть. Шесть рублей. Мы за свет платим.
-    Много лампочек?
-    Есть.  Вот здесь и вон там еще.
Как я не оставила им деньги - не могу понять. Надо было положить и уйти. Нет. Не оставила. Я в каком-то страхе, в ужасе от безысходности медленно удалилась.

Шла по дороге в таком смятении, пока увидела добротный дом. Постучала в калитку, покричала хозяев. На порог вышла женщина средних лет, крепкого сложения. Я сказала, что у меня есть деньги, но нет столовой, нельзя ли продать мне хлеба.
-    Хлеба? – подозрительно спросила она. – В чем ты меня хочешь поймать? Что я хлебом торгую, спекулирую?
Она еще что-то сказала, и я услышала в ее речи северные обороты, так выражаются в Ярославской области, и я спросила: а вы откуда?
-   А вот как ты подкапываешься!!! Я все отбыла. До точки. Не пымашь…голым рукам решила взять…
Я поняла: она именно с севера, там во множественном числе употребляют  дательный падеж вместо творительного: вместо « руками» - «рукам». Я сказала:
-   Я спрашиваю как филолог.
-   Хоть как прокурор. Не пымашь.
Она резко хлопнула тяжелой дверью.

Я не решилась больше просить пищи. Побрела себе безутешно, но вдруг впереди увидела двух молодых женщин. У одной из них в руках была банка сметаны. Я подошла поближе и встала рядом. Они замолчали. Я так смотрела на сметану, что одна из них ехидно спросила:
-   Сметанки захотелось?
-   А можно? У меня есть деньги.
-   Есть, конечно. Вы же городские. Деньги у вас, а сметанка у нас. Смотри и проходи.
Она сказала как отрезала. Я молча пошла, услышала вслед:
-    Сначала раскулачили, потом за сметанкой пришли. Кулачить не надо было.

Вечером меня накормила мама первого секретаря. Она решила угостить меня и вынесла на блюде ягоды, орехи и чашку меда. Я робко спросила:
-   А хлеб у вас есть?
И призналась Юре, что давно не ела. Он сказал своей маме, она ответила:
-  Что ты, Юрочка, они же городские. Нашу еду кушать не будут.
Юра молча пошел в печи и вынул чугунок со щами. Таких вкусных щей я больше не ела никогда. А мама его стояла за кухонной занавеской, чтобы не смущать меня, и дивилась. Юра сказал, что старушек тех знают, зимой их обеспечивают дровами, а денег здесь ни у кого нет.

Дома я все рассказала папе, и он вздохнул: значит, деревня помнит, кто ее раскулачивал.
Вот тебе и конец гражданской войне.

Между прочим, многие думали и тогда, а сейчас и тем более, что комсомол была пустая организация. Да только там, где я бывала, люди убеждались, что власть на месте,  раз прислала меня к ним в такую глушь, что там, во власти, знают о них, что они могут рассчитывать на помощь. И мы, комсомол, доводили до сведения взрослой власти все, что привозили из таких глубинок. И этого было совсем не мало.

Со временем я поступила работать в государственное (других и не было) издательство. Заведующий редакцией в беседе со мной был  короток: вывел меня в коридор и рассказал мне один эпизод из его жизни, важный эпизод - как он стал издателем. Дело было на фронте. Хамит Назипович прошел всю войну и расписался на рейхстаге, сфотографировался на фоне своей подписи - к моему необыкновенному удовольствию! Живой фронтовик! С надписью на рейхстаге! Он даже смутился тогда от моего ликования.

Но это много потом. А в первый день в качестве наставления или, если угодно, рабочего инструктажа, он рассказал, как во время боевых действий однажды хмурым зимним утром  их всех выстроили и перед строем расстреляли троих - сотрудников армейской газеты. Дело в том, что в тираже - в тираже! - то есть во многих экземплярах! - в слове Сталин вторая буква была удалена и заменена на букву "р".  Никто не разбирал виновных. Просто всех троих - редактора, выпускающего и корректора - вывели перед строем и расстреляли. Вместо них кто-то должен был выпускать газету. Назвали фамилию: Гареев. Она была третьей в списке по алфавиту. Так после Борисова и Виноградова он стал издателем. Я поняла его отеческое наставление:  плата - жизнь. Это не было для меня новостью. Я никак не среагировала, и он повел меня к директору. Тот ознакомился с  документами и принял на работу.

Через год или два  случилось нечто. Я не поняла, когда произошло это нечто. Хамит Назипович тихо спросил меня: "Подписной экземпляр календаря у вас?" Я кивнула, - у редактора должен находиться тот экземпляр верстки (сверки), который  подписан в печать за подписью редактора и с датой. Я достала из ящика стола календарь и не глядя передала его заведующему. Он взял и тихо, как всегда, вышел. Вскоре он вернулся и, как обычно, тихим голосом позвал меня к директору. Я вошла в кабинет директора и увидела Сафыя Султанмуратовича в необычайно взволнованном виде. Внешне директор был типичный восточный аристократ самого высшего покроя: небольшого роста,  с черными атласными глазами и волосами,  ласковым взором и тонкими, почти умильными интонациями, изысканными жестами он всем видом покорял, он доказывал, как он предан собеседнику. Так мог держать себя только владыка с неограниченной властью.

Когда я увидела его, первая мысль была: что значат гены! Но тут он был необычно для меня взволнован, он почти яростно убеждал меня, когда приеду в типографию, показать свой экземпляр из своих рук, ни на миг не выпуская его, никому не отдавать даже на минуту! «Держите вот так!»- сказал он, вставая и прижимая календарь к себе. Я удивилась, но без вопросов поехала в полиграфкомбинат, где дежурные встретили меня в проходной, как похоронная команда, в цехе от меня шарахнулась наборщица, но я молча прошла к директору и сразу развернула, прижав к себе, огромный календарь с иллюстрациями и подписями. Тот при виде меня побагровел, вскочил, но увидел календарь и впился в него глазами. Потом опустился в кресло, хватаясь руками за подлокотники, и потребовал мой календарь себе. Я медленно его свернула и сунула в свою сумку.

Подошел еще человек в штатском, я опять развернула календарь. Он молча прочитал, не прикасаясь к календарю, и кивнул, сказал: "Вы свободны". Я в этом не сомневалась, но не понимала. Тут главный инженер увлек к себе и все разъяснил. Кто-то на стадии печати календаря вынул литеру (букву) р в слове "Ленинград" в подрисуночной подписи ручного набора. Затем он крепче стянул веревку, опоясывающую печатную раму, и процесс пошел.

Заметил наш художник Валиахмет, всегда контролировавший печать сложных изданий, в ужасе прочитал, нашел мою фамилию и позвонил директору - подготовить меня. Мужчины поступили в высшей степени аккуратно - я отношу это за счет восточной психологии (думаю, русские бы начали с ругани, дело с моей стороны могло кончиться инфарктом в лучшем случае). Неизвестно, как бы я среагировала, узнав о происшедшем. А так я даже не волновалась. Тактичные мужчины, возможно, спасли мне жизнь. А виновника нашли в тот же день. Им оказался рабочий типографии. Он  в компании любил пить пиво и прочее во дворе комбината, у глухой его стены, на которой висел огромнейший, во много этажей, портрет Ленина со сладкой улыбкой и надписью: "Вы на верном пути, товарищи!" Рабочий злился: что ты врешь, я пью, а ты одобряешь! И решил ему отомстить, показать всему миру, кто тот такой. Больше этого рабочего не видели.

Диплом

    Когда я принесла диплом МГУ, отец взял его и долго внимательно рассматривал. Он тихо говорил:
-   Настоящий. Обложка из кожи. Отпечатан в типографии. Сколько подписей и все настоящие. Вот государственный номер. Слава Тебе, Господи. 

Меня рассмешило такое восприятие. И я услышала рассказ о том, как отец поступил в военную академию в Ленинграде и как вскоре один из ее профессоров тихо, очень тихо спросил его: «Федор Павлович  – ваш батюшка? Если так, то голубчик, уходите отсюда как можно скорее и как можно дальше. Когда? Сейчас». И отец тут же взял документы из учебной части под каким-то предлогом и поспешил к жене (моей маме). Они сразу поехали на вокзал, и она не спросила, куда и почему. Такие тогда были русские женщины.

Приехав в самый дальний город, насколько хватило денег на билеты, отец пошел за здание вокзала, оставив маму у стены вокзала. Женщины должны знать как можно меньше. Если они войдут в здание вокзала, где обязательно есть милиция, он не должен предъявлять документы из Ленинграда, чтобы не возникло вопросов: почему уехал?Зачем приехал?

Отец перешел железнодорожные пути, увидел реку и спустился к ней сквозь кусты и деревья. Он не задумался, не мечтал. У него было готовый план. Его он придумал не в поезде. Давно, по совету старшего товарища, он устроил себе свою канцелярию. Он хранил половинку тоненького лезвия зашитым в шов, а свернутый в четыре раза листок бумаги - под бортом на груди в подкладке, чтобы даже дождь не попал. Квадратик ученической резинки, которой стирают написанное, он держал в околышке кепки. Половинка химического карандаша надежно зашита вертикально внутри внутреннего кармана параллельно шву. Это были бесценные сокровища. То была его канцелярия. У новой власти были такие же инструменты. Новая власть часто была малограмотна.

На берегу он достал  лезвие и чернильный карандаш, отточил его, вырезал на квадратной резинке буквы, сделав таким образом печать, намочил карандаш и написал им на четвертушке бумаги, приложив ее к стволу дерева, удостоверение: «Предъявитель сего окончил бухгалтерские курсы в Покровском». А Покровских по России видимо-невидимо. (Покровским называют село, в котором есть церковь в честь Покрова Богородицы). Приложил резинку-печать.
Эта справка ему тотчас и понадобилась.

Он вернулся к вокзалу, подошел к жене, чтобы взять котомки и идти неизвестно куда – куда-нибудь в гостиницу, а потом искать работу. Идти надо было через вокзал. А там их словно ждал милиционер. Он оглядел приезжих и пристально стал смотреть на отца. Отец внутренне дрогнул. Милиционер медленно подошел к нему и сказал одно слово:
-   Пройдемте.
У отца неслось в голове: «Быстро меня вычислили. Значит, сообщили по линии как о беглеце из Академии». Но спокойно пошел. В помещении для милиции он спросил:
-   А в чем дело?
-   В том, что вы несознательный, видимо, товарищ, и, судя по всему, намерены отдыхать, поскольку, наверно, в гости приехали с женой.
-   Да. А что?
-   А то, что стране нужны рабочие руки. Ваши документы.
Прочитав только что изготовленную справку, узнав, что перед ним бухгалтер, милиционер воскликнул:
-    Я так и знал! Бухгалтеры нам вот как нужны. У меня есть предписание немедленно направлять бухгалтера в сельское хозяйство, конкретно – в «Заготзерно», а именно – в Кушнаренково.
У отца отлегло от сердца. Он тихо сказал:
-  Но я не знаю, где это.
-   А это я знаю. Кстати и жену туда устроим – кто она по специальности? Учительница? Очень кстати. Ей найдется место в соседней деревне. Там давно нет учителя.

Он вывел отца на площадь, потом усадил их обоих на подводу, следующую в неизвестное Кушнаренково, которое оказалось зажиточным селом. Там они спаслись от голода.
-     Вот какой мой был диплом. Сам себе сделал. А твой настоящий.   

Мама сказала мне:
-   Если бы твоему отцу такое образование, как ты получила, он бы такие посты занимал.
-   Да, - согласился он. – И тогда меня давно бы не было в живых. И кто бы вас кормил. Впрочем, жену большого начальника брали одновременно с мужем. И ее родить ты бы не успела.

     ИТОГ

Исчезло всё:
Империя Россия,
Крестьянство и дворянство, царь.
Нет православной армии.
Деревни заросли.
Исчезли честь, достоинство и слава.

Как встарь,
Стоит лишь храм.
Священник там
Благодарит и молит.
Он молит о народе.
Благодарит за храм:
Ведь всё исчезло! ВСЁ!
А он
Тысячелетнею свечой
Стоит
Перед ликом Бога.

И будет стоять до тех пор, пока не явится правитель всей Земли. И  будет сделан его образ так, что всякого убьет, кто ему не поклонится. А кто поклонится - загубит душу.
Как это осуществится? Очень просто: как в войну с 1941 года висели повсюду черные тарелки радио и громыхали в домах и на площадях и никогда не выключались (на случай объявления тревоги), так и тогда плоские легкие телеэкраны будут расставлены по всей территории обитания людей. И будет обратная связь. Только и всего. Спрятаться от него смогут только те, кто сумеет жить без электричества – без компьютера и прочего - и питаться от трудов рук своих, как учил меня отец.

Когда сегодня я  возвращалась домой, меня остановила у подъезда маленькая девочка. Она сказала:
-   Мы играем. Поиграйте с нами!
-   Во что вы играете?
-   Мы продаем включение телевизора. Как войдете в квартиру - сразу включите телевизор - вот вам наше напоминание, - и протянула мне клочок газеты.
Чего же еще? Подробнее – в «Апокалипсисе».