После того как профессор с ассистентом скрылись за поворотом парковой дорожки, я еще, наверно, минут двадцать, а то и больше сидел на скамейке, силясь обрести самообладание. Я остервенело щипал себя за разные места, вздрагивал от боли и продолжал щипать, не заметив изменений в антураже.
И когда, наконец, я ущипнул себя так сильно, что вскрикнул, а проходивший в это время мимо уборщик территории рассыпал, дернувшись от неожиданности, свой мех с мусором, я решил оставить это бесплодное занятие и двигать, так сказать, на хауз в существующей реальности.
Дома я перекусил и постоял под прохладным душем. Мне немного полегчало, и постепенно я стал забывать о встрече на скамейке. Однако ночью спал я плохо, и утром притащился на работу совершенно разбитый.
В добавок ко всему, раздеваясь, я нащупал в кармане куртки визитку Вольского и замусоленную бумажку с номером картины. Повертев их у себя перед носом, я снова убедился, что это не сон и совсем скис.
Моя сотрудница, зав.отделом хранения Олимпиада Сергеевна Дятлова, энергичная и жизнерадостная работающая пенсионерка, сначала долго и подозрительно на меня поглядывала, и наконец сказала:
- Леша, давай рассказывай, что у тебя стряслось. Я тебя давно не видела таким расстроенным.
Я подумал немного, понял, что в одиночку я с этим не справлюсь, и решил ей всё рассказать.
Естественно, Оли, как я ее звал по-дружески, сразу отказалась верить в мой случай на Елагином. И даже когда я показал ей визитку и бумажку с номером, она сказала, что я всё «нарисовал» сам. Тогда я просто ушел в себя и не «вернулся» даже после обеда.
Наконец Оли сжалилась и сказала:
- Ладно, давай хоть посмотрим, что это за картина такая, - и ушла в хранилище.
Вернулась она только через час, бережно неся перед собой картину, завернутую в спецбумагу для хранения.
Мы сели рядышком за стол, положили перед собой эту, злосчастную, совсем небольшую картину, осторожно развернули её и…
Первое, что я почувствовал при взгляде на нее, это как что-то произошло у меня в голове, как-будто «клеммы переклемило» - сформулировал я себе. Да так, что потемнело в глазах, и закружилась голова. Потом только я рассмотрел и понял, что на картине – полная абстракция, но сочетание красок и причудливые формы реально сводили с ума. Я застыл перед картиной, как зачарованный. Оли тихо сидела рядом. Очнувшись, я взглянул на нее и понял, что с ней произошло, примерно, то же самое.
Мы завернули картину и Оли задумчиво сказала:
- Знаешь, Лёш, а я начинаю тебе верить… Давай вот как сделаем…
Перед уходом с работы мы оставили картину на подоконнике, оделись и пошли пешком домой. Жили мы недалеко от работы и были соседями по дому. В нашем доме на улице Дибуновской было четыре квартиры, я жил на первом этаже, Оли – надо мной на втором. За стенкой у меня жил бывший гебист-афганец Владимир Константинович Антонеков с внуком Даней, а над ним снимала квартиру девушка по имени Анастасия (я звал ее Настенькой…). Наш двор составляло четыре таких дома, и почти всех их обитателей каждый прекрасно знал. Иногда в летние светлые вечера мы, соседи, даже до сих пор собирались во дворе, заросшем порослями ясеня и сирени, жарили шашлыки, пили вино и другие напитки и вели увлекательнейшие беседы.
Но в этот вечер мы с Оли не собирались домой. Мы сделали вид, что, как обычно расстались по дороге, чтобы каждому зайти в свой любимый прод.магазинчик. Но вскоре мы снова встретились недалеко от работы, заняли наблюдательный пункт, найденный Оли в процессе подготовки к нашему безумному предприятию, я позвонил Вольскому, и мы стали ждать.
Продолжение следует
http://www.proza.ru/2019/02/25/1503