Питер в промежутке между праздниками с 23 февраля по 8 марта замер, как будто завис старый перегруженный комп. Из окна панельного дома вижу серую занавеску из влажного воздуха. Бетонные плиты стоящих рядом домов потемнели от туманов и других испарений. Окна в основном темные. Где народ? Спит...
И только мне не спится. Я одна в осиротевшей квартире. Хозяин находится в больнице. С нашим общим другом мы навещаем его, понимая обреченность. В поселке, где построен огромный центр по лечению неизлечимого, чахлые сосны с черными стволами. Мачтовые рыжие красавицы Карельского перешейка и Скандинавского полуострова совсем другие. Мощные, с пышной кроной и золотистыми стволами, они в любую непогоду величественны.
Сказочные мысли одолевают меня в сонном городе...
"Душа болит", - говорят алкоголики, и им мало кто верит. Чувствую себя алкашом, пытающимся залить горе. Понимаю, что только слова неравнодушного друга могут спасти. Только где его взять, друга?
Как ему передать, что мне нужна сказка? Только в ней все можно перевернуть, заколдовать, а потом расколдовать, да еще уму-разуму научиться.
И я позвонила Снельману. В юности он пел под гитару песни Битлз, читал вслух стихи Давида Самойлова и учил английский. Мы, девчонки, обожали парней, играющих на гитаре. А я даже согласилась брать уроки английского у образованного Снельмана. Мне нужны были тысячи, чтобы получить зачет в универе. А вот у Снельмана прослеживалась патологическая страсть ко всему иностранному. Английский был самым иностранным!
Родители, обрусевшие шведы, отправили парня в Политех, который и сами когда-то закончили. Так и прожили свой век в Лесном. Во время блокады помог огород на Старопарголовском. Его разбили жильцы двухэтажного деревянного дома.
В голодные девяностые Снельмана подкармливала не капуста с дачи - дом в Лесном давно снесли - а именно та самая англомания. Репетитору давали живую копеечку, на которую можно было купить хлеб с маслом и кусочком сыра.
Иностранцы, хлынувшие в Россию в это время, трудоустраивали в первую очередь тех, кто владел хотя бы азами английского. И Снельман получил место экспедитора в Питерском порту. Потом от этой же фирмы он пожил, как белый человек, в Эмиратах. Увы, годы триумфа оказались недолгими. Из-за больных стариков родителей пришлось вернуться в отчий дом, на пятый этаж панельной конструкции.
И в Штаты не удалось выехать. Родители просили: "Подожди, сколько нам осталось?"
Позади либеральные нулевые, позади жизнь родителей, ушедших почти в один день тихо и достойно, позади молодость собственных детей. Сегодня Снельман работает курьером, обеспечивает вниманием всех - и бодрую жену-пенсионерку, и предприимчивых детей, и внуков-шалопаев. Снельман - извозчик, Снельман - учитель, гувернер. Он резв и шустр, он - состарившийся мальчик на добровольных побегушках.
Казалось бы, вот оно, счастье, служить своим, быть в упряжке, звенеть колокольцами, бежать в тройке пристяжных. Как весело - по знакомой дороге, поругивая правительство, не очень злобиво, ведь свое же, косить глазом на запад, уже забыв о мечте.
Вольна матушка Россия, только не отпускает, душит натянутым по старинке ремнем.
Английский у Снельмана остался каким-то сказочным языком, на котором его выученные дети в офисах не говорят, да и другие люди за кордоном не владеют.
Гитара давно на помойке, друзья лечатся от рака, а тройка с бубенцами - семья - предательски заворачивает все не в ту степь. То одна кобыла забила копытом, закапризничала и вырвалась на свободу, то другая заболела. А ему самому уже в шестьдесят все бежать и бежать?
Знаю, Снельман, в такие сонные ночи, как сейчас, посещают и тебя сказочные мысли: закосить, прикинуться больным, чтобы выпрягли, отпустили.
Страшно, конечно, начинать с чистого листа...
P.S.
Мы встретились в больнице у бывшего мужа. Там был карантин, и пришлось надеть повязки. Сидели в коридоре, болтали. Я не фотографировала на телефон, как всегда, а впитывала новую реальность жадно, с вытаращенными глазами. Казалось, чем сильнее я их таращу, тем лучше вижу и все-все запоминаю.
Женя лысый, изможденный, тонкокожий, с белыми бровями и ресницами - от химии, с фарфоровым лицом, но при этом с живыми карими глазами. Снельман с клочкастой бородой, взлохмаченный - шевелюра осталась! - похож на гнома.
Синие бахилы и белые повязки -"намордники", ожидание чего-то неотвратимого и в то же время нахлынувшая на Питер весна с нереально ярким солнцем, - какая палитра красок и чувств!
Снельман договорился с врачами по поводу операции для Жени. Он стал помогать, потому что иначе не может. Они с Женей вместе учились в Политехе, они знакомы больше половины жизни. "Своих не бросают", - так ответил на мою просьбу присмотреть за квартирой, когда я передала ключи.
Пока мы не знаем, как пройдет операция. Но мне стало легче. Знаю, что в покинутом мною городе есть свои.