"В тот день, случившийся много лет назад, он ушел от жены. Собрал вещи, которые она выкинула из шкафа, оставил на обеденном столе ключи от квартиры, поцеловал дочь и вылетел за дверь. Бодро сбежал по ступеням и остановился у подъезда под нависающим козырьком. В ушах все еще стоял женский визг, а перед глазами морковкой на веревочке болталась сладкая и богатая писательская стезя...
Он кричал жене, что она толстая и непривлекательная, давно не устраивает его как женщина, и он не видит смысла скрывать это и дальше; что дочь оставляет с ней, ведь надо будет как-то устроиться и продать первую книгу, а потом он обязательно купит огромный дом с садом, заведет парочку пони и пригласит всех родных к себе. Да, конечно, сама она ни в чем не виновата, но вот писать не дает, и не видит в нем творческой и прочей потенции и вот этого божественного огня…
Было много пошлого. Он сыпал штампами, сам за жену сказал, что загубил ей молодость, а потом получил страшную оплеуху и замолчал: в ушах звенело.
Она, не произнеся ни единого слова, вывалила все его нижнее белье из ящика, посрывала с деревянных вешалок куртки, спокойно сказала «убирайся». И уже, когда он набивал чемодан ботинками и свитерами, начала визжать. Кажется, даже разбила вазу.
Потом прибежала дочь. Повисла, как тряпочка, у него на шее и просила вернуться завтра. Он стоял в коридоре, разжимал ее худенькие ручки и понимал, что еще минута-другая, и не сможет выползти за дверь, останется, вот только чтобы она так истерично не рыдала и не вздрагивала спинкой, и чтобы никогда больше не было так жарко и тяжело.
Но что-то странное в районе грудины, там, где мысли находят свое зарождение и облекаются в слова, все еще было сильно. Сильно настолько, что он грубо расцепил руки дочери, прошипел сухое «ты тут не при чем», чмокнул ее в потный затылок сухими губами, собранными в гузку, и вышел за дверь.
Перед глазами маячила богатая писательская жизнь…"
Из рассказа "Ундервуд".