3
Я создал их изначально неравными: двухрожковыми (небольшие костяные наросты на лбу), четырех- и шестирожковыми. Мои создания этими наростами были способны воспринимать отраженный ультразвук, подобно земным летучим мышам или дельфинам. Чтобы оправдать существование ультразрения, пришлось наклонить ось Теи, уменьшить тектонику и увеличить (в сравнении с нулевым кластером) вулканическую активность. В общем пришлось повозиться с параметрами.
Физическое неравенство должно было быстро привести к социальному расслоению и угнетению. Угнетение породило бы прогресс, гуманизм и революцию. Так и случилось и не могло быть иначе ибо воля моя непреклонна а пути неисповедимы для них.
Мой дом – моя крепость. Таких крепостей в Арии у меня было три и ещё четыре в провинциях Церы. Моя личина – шестёрка самых голубых кровей – двоюродный племянник Владыки и двенадцатый наследник трона по царскому уложению от семнадцатого года владычества династии Ариев. Как видите Антонина Матвеевна, я был близок к трону, на не на столько, чтобы очередь когда-нибудь дошла до меня. С таких позиций удобно и естественно бунтовать.
Судьбе было угодно (на этом месте я громко хохочу, ворочая железным крюком пышущие жаром изделия, а мои коллеги подозрительно на меня косятся), к своим восьми годам я оказался круглым сиротой и обладателем огромного состояния. Воспитывали меня няня и её муж (оба двоечники). От них, от моих воспитателей набрался я проникся сочувствием и любовью...
Моё нынешнее положение и недавнее существование разнятся столь радикально, словно кто-то настроил мою судьбу на максимальную контрастность. Наверно так оно и есть.
Мои владыки, мои мучители вселили таки мой разум в гранит. И я бы нипочём не догадался, если бы они не показали мне мою холодную обитель с высоты драконьего полёта. Это был тот самый поросший мхом и чахлым кустарником карниз, на котором я драконихой высиживал яйца. Стремительно приближаясь, я ещё заметил разбросанные сучья разорённого гнезда и в следующий миг я мягко вошел в камень, лишившись зрения, слуха и обоняния.
Остались лишь слабые тактильные ощущения. Я ощущал потерю цельности во внешнем слое бытия. От перепада температуры, от замерзания и таянья воды в мелких трещинках откалывались от меня чешуйки и ветер уносил их прочь. Я будто постоянно обновлял чешую. Но более я чувствовал внутренние потери. Быть может это сочится вода прорывая во мне пещеры и пещерки, а может то гномы бьют в моём теле дыры, добывая себе золото и алмазы.
Время. Я думал, я знаю, что времени нет в коралловом моём воплощении, но только теперь я понял это по-настоящему. Из внутреннего оцепенения меня выводили только толчки землетрясения, а между ними пролегали, быть может, тысячелетия. Я, мой разум медленно погружался в холодное небытие и вдруг я очнулся в воинском строю.
Наш батальон, построенный в каре, был крайним правым флангом. Мы стояли у самой реки – широкого потока, лениво несущего свои темные воды к срединному морю, и ждали приказа командира. Враги гарцевали в некотором отдалении, за пределом прицельного ружейного выстрела. Иногда от общей темной массы отделялась небольшая группа всадников; с гиканьем и свистом проносились они вдоль рядов, пытаясь вселить в наши души страх. Наивные. В горах и на равнинах Италии не раз смотрели мы Смерти в лицо, а мамелюки не самое жуткое её воплощение.
Слева возвышались седые пирамиды: рукотворные горы, внутри которых покоились усопшие владыки Верхнего и Нижнего Египта. Сорок веков истории (так нам поведали учёные мужи) оставили на их каменных крутых боках лишь слабые царапины. За нами на холме, между горами и рекой располагалась ставка командующего, бесстрашного и непобедимого генерала Боунапарта. Мы поглядывали на холм, ожидая оттуда команду к наступлению, ибо, по всей видимости, мамелюки не отважатся атаковать первыми. Наконец, когда солнце поднялось довольно, чтобы не слепить нам глаза, с холма одновременно во все двенадцать батальонов поскакали адъютанты и ординарцы, и все мы поняли, что дело близко.
Разряженный в зелёную парадную униформу молодой человек, совсем ещё мальчишка лихо соскочил с гнедой кобылы. Его я видел в первый раз. Видимо из новых адъютантов генерала (карьеры быстро делаются у нас, если не убьют). Он подбежал к командиру нашему полковнику Гринье, стоящему в трёх метрах от меня, вскинул руку к непокрытой голове и звонко отрапортовал:
- Господин полковник, приказ командующего, - он сделал небольшую паузу, чтобы стоящий перед ним солдатский строй проникся важностью его миссии, - наступление по тройному выстрелу полевой пушки.
Полковник, седой и мудрый наш отец родной, усмехнулся.
- Передайте генералу, - сказал он отдавая ответную честь адъютанту, - что порвём задницы этим кентаврам.
От этой немудрённой шутки наш батальон заржал что табун жеребцов.
¬- Есть передать! – крикнул адъютант, дав петуха.
Мальчик боялся, пытаясь бравадой прикрыть свой страх. Ну да ладно, кто из нас не боится – пусть выйдет из строя на три шага.
Он ускакал.
На поле пала тишь, как перед бурей. И в этой тишине громом прогрохотали три пушечных выстрела. Завыли трубы, словно ведьмы, истерику забили барабаны, пытаясь нащупать верный ритм, и двинулись мы, со всех сторон ощетинившись штыками. Будто квадратные ежи медленно наползали мы на неприятеля. А враги наши не стали более ждать. Неторопливо, словно нехотя тронули они лошадей. Постепенно они набирали ход. Ускорялись и вот уже конная лавина неслась на нас, неудержимая как океанская цунами. И казалось нет в мире силы, способной удержать и отбросить этот поток.
- Держать строй! Держать строй! – надрываясь, кричали сержанты.
Но мы и сами знали, что наше спасение только в строю. Стоит потоку размыть каре, и всем нам конец. Порубят поколют.
- Батальон стой! – протяжно и зычно кричал командир.
Мы остановились.
- Батальон пять шагов назад марш!
Мы отхлынули, оставив вдоль нашего фронта пушкарей с их смертельными игрушками. Пятикратным залпом картечь в наступающей массе прорыла пять переулков.
- Батальон пять шагов вперед!
Кричал командир. Били барабаны. Визжали трубы.
Мы прошли пять шагов вперед, поглотив артиллеристов и давая им возможность зарядить пушки.
- Батальон готовсь! – кричал полковник и эхом вторили ему ротные.
Первые номера опустились на колено, вторые подняли ружья, третьи положили стволы на плечи вторым.
- Пли! – ёмко скомандовал Гринье.
Залп. Меткость боя не так важна, важна его плотность, то бишь как быстро мы умеем заряжать, а мы умеем заряжать быстро.
Второй залп, третий. Пять шагов назад. Картечь сбивает волку за волной. Пять шагов вперёд. Залп второй. До нас докатилось пару особо везучих смельчаков, которых мы легко подняли на штыки.
Поле боя было усеяно как зубами драконов трупами людей и телами лошадей. Добрая половина мамелюков полегла здесь, другая недобрая половина улепётывала во весь скачь в дрожащее марево раскалённых песков. Их пыталась преследовать наша немногочисленная, но бравая кавалерия. Битва была завершена полной нашей победой и без потерь, не считая двух или трёх убитых и десяток раненых из нашего каре.
Мы дошли до границы мертвецов и остановились, ожидая дальнейших распоряжений. Так простоями мы около часа. Потом последовала команда: рассредоточиться и привести себя в порядок. Мы рассредоточились и стали приводить себя в порядок путем омывания разгоряченных тел в прохладных водах Нила. За этим занятием застали нас недобитые мамелюки. В дрожащем мареве пустыни показалась большая группа всадников. Мы плескались, криками и поднятием рук приветствовали возвращавшихся с охоты наших кавалеристов. Когда же всадники приблизились стала очевидна наша фатальная ошибка. Это были мамелюки. Они стремились к нам, ибо по несчастливой случайности в месте нашего купания был брод. Мы спешно выбегали из воды, хватали ружья, строились, заряжали, но было поздно. Мамелюки как черная волна накрыли нас. На меня мчался на вороном коне чернобородый воин с запекшейся на лице кровью. Я выстрелил и промахнулся. Он выстрелил из пистолета и тоже промазал. Пуля лишь слегка оцарапала мне щеку. Я пытался достать его штыком. Он уклонился и кривая сабля его вошла в мою голую грудь по самую рукоять.
Как больно умирать!