Жизнь, промелькнувшая сбоку

 
Нетипичная история
I.
Как обычно, он пробудился, когда настенные часы с маятником и гирями на цепи пробили четыре раза. Дом спал. Распахнутая настежь на террасу дверь создавала единое пространство комнаты и небольшого сада, откуда приятно веяло ночной свежестью, и доносились голоса пернатых.  Света в кабинете с застеленным диваном было достаточно, чтобы не пролить мимо чашки кофе из термоса.
Спустя полчаса  заскрипел стул под грузным телом, омытым под душем, облачённым в домашнее; крупная голова с залысинами  в редких волосах, склонилась над письменным столом: карандаш в пухлых пальцах, то быстро, то замедляя бег,  то останавливаясь надолго, побежал по листам тетради большого формата, повинуясь мысли писателя. Так было во все дни года, только менялся источник света:  настольная лампа и утренняя заря в зависимости от поры года.
Это время дня, до полудня,  было для него лучшим, желанным с  вечера: писалось с подъёмом, без ощущения усталости от однообразной позы;  не беспокоили ни телесные позывы, ни тихая мать за стеной, ни телефон,  отключаемый от сети при отходе ко сну до завершения послеобеденной прогулки по саду.
Ровно в 12 часов в кабинет входила мамаша. Неблагозвучное слово. Но не в устах сына. Он произносил его с расстановкой – «ма-маша». Как-то Платон, будучи студентом,  написал в торопливой открытке «Ма Маша», подразумевая маму  по имени Маша. Такое обращение подхватили все домашние. Оставшись с родительницей один на один, сын не изменил  милой традиции.
Полдень  был Часом Второго Кофе, на этот раз ритуального, заведённого покойной бабушкой,  бывшей классной дамой в  женской гимназии старорежимного времени. Когда внук, простой советский инженер,  полностью переключился на писательский труд, признанная в семье домоправительница установила жёсткий режим дня для своего любимца,  дабы он  хранил здоровье, длил земные дни, раз уж Бог  отметил его талантом. Сюда входило и это самое кофе – второе и неумолимо последнее в текущем дне. Ритуал предусматривал и оформление священнодействия. Появился особый кофейный сервиз на одну персону. Мамаша внесла его на «особом» подносе, поставила на особый кофейный столик, выставленный с наступлением тепла на террасу в окружении кустов сирени. Теперь  наследственной хранительнице обрядов предстояло оторвать сына от рукописи. Сделать это было непросто. Пришлось проявить настойчивость, повысив голос, применив физическую силу, которой было не занимать старой сухопарой женщине, в прошлом – цирковой наезднице. Но, и поднятый со стула,  сочинитель  не сразу покинул мир своего воображения; он   очумело смотрел в сторону, откуда его звали, медленно узнавая образ родного человека и понимая смысл звучавших слов: «Кофе, кофе,  перекуси, отдохни».
Пока сын, неуверенно, словно со сна, ступая, перемещался из кабинета на террасу, занимал место за столиком, мелкими глотками отхлёбывал кофе, закусывая галетами, мать, сидя напротив, влюблёнными глазами смотрела на сына. Наконец нарушила молчание:
- Ты хоть помнишь, какой день сегодня?
- А?.. Да, доброе утро. Вы о чём, Мамаша?
Обращение в семье детей к родителям на «вы»  завела всё та же «старорежимная» прародительница. Она и на «несовременном» имени внука – Платон – настояла, в честь своего отца, ротмистра,  убитого в Манчжурии.
Мать повторила вопрос.  Платон подумал, ища глазами подсказку  вокруг себя:
- Ну-у… выходной, что ли?
- Эх ты, человек рассеянный с улицы Садовой. Пятьдесят лет тому, день в день, я тебя родила.
- А-а, вот оно что… Пятьдесят… - лицо его озаботилось. – Будут гости?
- Не пугайся, зная тебя, предупредила, кого могла, что приёма не будет. Так что отделаешься поздравительными листочками. Вот из Союза писателей уже телеграмму принесли. Но Вера  к ужину придёт.
При последних словах лицо юбиляра вновь приняло обычное выражение нетерпеливого ожидания вернуться к прерванному делу. Мать поняла и решительно предупредила:
- Сейчас прогулка. Помни, что ты обещал бабушке, Платоша. Твоя б’Аша всё видит оттуда.
Платон последовал глазами за указующим перстом и действительно увидел строгий лик бабы-Паши в синем просвете между тёмной зеленью древесных крон.
Пока забывчивый литератор мерил неспешными короткими шагами  круговую дорожку сада, «длиной» в один обязательный час, он невольно продолжал в уме  карандашную строчку, прерванную  двенадцатым ударом курантов. Сад наполнился голосами и лицами  с исписанных и ещё не начатых листов рабочей тетради. Каждый встречный и поперечный был знаком их творцу по имени, одет по обычаю своей эпохи, произносил слова и фразы, как правило, заготовленные  писателем. Но нередко попадались и   личности своевольные, с которыми приходилось считаться. Тогда он следовал за ними, запоминал каждое их движение, каждую реплику. А в это время заботливая Мамаша  разговаривала по телефону с названной в беседе за кофе Верой. Та была подругой хозяйки дома с детства.  Неудачливая в замужестве, потеряв единственного ребёнка,  Вера стала второй матерью для сына одноклассницы Маши. Благодаря ей, в послевоенные годы их общий Платоша, рано познавший безотцовщину,  ни в чём не нуждался, так как майор милиции Вера Ивановна Капустера, заведовавшая паспортным столом, была вхожа в двери, за которыми, как в «спец-пещере» Али-Бабы,  находился разнообразный дефицит.  А когда именитый уже писатель Платон Тихой получил право на дополнительную жилплощадь, под кабинет, тётя Вера уступила Тихим свой уютный особнячок на улице Садовой; сама заняла их двухкомнатную квартиру в шумном месте города – возле рынка. Сейчас подруги, обе давно пенсионерки, живо обсуждали меню праздничного ужина.  Препятствием их гастрономическим фантазиям  была диета юбиляра,  «склонного к опасной полноте», как  дальновидно определила Прасковья Платоновна много лет тому назад. Но обе мамы сошлись во мнении, что иногда, в редких случаях, можно нарушить «табу».
А пока давние подруги совещаются, мы обратимся к истокам нашей истории.

II.
Платоша рос мальчиком резвым,  изобретательным на шалости и проказы. Словом, «как все». Однако с годами наблюдалась  в нём особенность: в самый разгар весёлой подвижной игры он мог  внезапно остыть, покинуть компанию, уединиться в укромном уголке.  Живой взгляд его карих глаз как бы зашторивался изнутри от внешнего мира; мальчик «уходил в себя»,  говорят в таких случаях. «Поэт растёт, вот увидите», - говорила б’Аша.  Первой  увидела бумагомарателя в пятикласснике Тихом  русачка, в школьной тетрадке.  Обложка, спереди и сзади, на внутренних сторонах, была испорчена черновиком стихотворения, в котором рифмовались «леса» и «роса», «лошадей» и «соловей», выдавая подражание Ивану Никитину. После нагоняя «бумагомаратель» завёл для своих поэтических, позже – прозаических опытов отдельные тетрадки, а серьёзность своего увлечения подтвердил пьеской сказочного содержания, которую поставили на школьной сцене. После такого успеха, получив от уличной общественности второгодников и прогульщиков обидную кличку «драматург»,  надолго ушёл в подполье. То есть, на уроке алгебры, например,  изящной словесностью занимался «в себе», а записывал уже дома, откладывая «на потом» решение задачки по алгебре. Заветные тетрадки складывал в выдвижном ящике туалетного столика, уступленного бабушкой внуку, обещавшему стать звездой рода приснопамятного ротмистра. Старшего Тихого она не учитывала даже тогда, когда он ещё пребывал в семье. И не потому, что Эдвард Тихой выше циркового акробата в жизни не прыгнул. Временный муж её дочери оказался «вообще  не отец». Говорить о нём дома было «не принято», а сын отца не успел запомнить.
Из описанного в предыдущем абзаце, надеюсь, понятно, почему Платон Тихой не стал математиком. Вообще, в аттестате зрелости пятёрка у него была только по русской литературе.  На «хорошо» выпускаемые экзаменаторы оценили его знания по родному языку, истории и географии. Остальные предметы украсились венком из «троек».  И то благо. На семейном совете, разумеется, с участием Веры Ивановны, решили наверняка поступать в местный сельхозинститут, в котором директорствовал тайный (от своей супруги) сердечный друг Веры Капустеры.  Притом,  на ветеринарном факультете в тот год был недобор.  Нельзя и предположить, каким лекарем  для  хрюшек оказался бы дипломированный ветврач Тихой. Скорее всего, Бог миловал братьев наших  меньших, ибо  два последние семестра Платон   весь отдался круглосуточной работе  над комедией в стихах из жизни ветеринаров, которую он острым глазом подсмотрел на практиках.  И, по завершении труда, впервые после сценического успеха в школе не спрятал рукопись в стол – отнёс её в местный драматический театр. Случилось невероятное: главный режиссёр пришёл в восторг. Он сразу представил, кто из актёров и актрис  будет играть жеребцов и козочек, а кто – коров, свиноматок,  старых меринов. Как водится, распределение произвёл по личным симпатиям и антипатиям. Никто воткрытую не возразил секретарю (по совместительству) парткома. Легко в опытной голове постановщика спектакля  распределились роли ветеринаров и прочие людские. Сразу приступили к репетициям. И во дни защиты диплома так и не состоявшегося специалиста благородной профессии прошла премьера. Успех был оглушительный. Постановку повторила областная сцена, эстафету подхватили республиканские театры, ею заинтересовались киношники. В образе коровы узнали видную деятельницу Партии, властную и неприятную, к тому времени уже составившую компанию «примкнувшим» к антипартийной группе. Пострадавший от неё крупный номенклатурный чиновник, вскоре, когда вышла первая книга пьес молодого драматурга, дал ему «бронебойную» рекомендацию в Союз писателей СССР.  Ощутив весомость красных корочек, Платон  расстался с должностью  режиссёра-постановщика родного театра, на которую был приглашён после премьеры комедии. Сборники стихов и драматических произведений теперь стали выходить чуть ли не каждый год, гонорары начислялись  «умопомрачительные», по словам уже заявившей о своём уходе Прасковьи Платоновны.
Теперь уж  Вера Ивановна не сыпала на два дома манну небесную. Отправленная на пенсию по выслуге лет,  начальница паспортного стола майор Капустера осталась в прошлом. Сохранившиеся «нужные» знакомства  обеспечивали ещё по праздникам лагоминки на один рот,  но заниматься благотворительностью по отношению к подруге, как прежде, уже не могла, разве что давала откусить от пирожка. Роль круглогодичного деда-мороза перешла к сочинителю пьес, который, случалось, сам играл своих героев. Нет, он не носил с собой мешок, набитый вкусностями, текстильными и прочими редкостями, которые, прежде чем купить, надо достать. Он имел право на положительный, как правило, ответ на звонок по номеру, в телефонной книге  не указанному. За этими номерами скрывались очень полезные, нередко жизнеобеспечивающие лица при объектах, известных среди простых строителей коммунизма рядом сложных названий с одинаковым началом «спец»: спецбаза, спецмагазин, спецаптека, спецбольница.  К сказочному номеру телефона прилагался пароль, например: «Я от Леонида Ильича» (нет, не от того, от тёзки). Кроме того, в преддверии больших праздников добрые дяди из горкома делились с писательской организацией останками того, что Бог послал организующим и направляющим. Платону так и не пришлось познать, насколько щедрым был Всевышний. Божьи посылки, в виде упакованных пайков, он, не глядя, передавал своим мамам, оставшимся без опеки старшей. Правящая в стране партия, как могла,  пестовала собранных в одну организацию, от Бреста до Командорских островов,  писателей. Ведь они были не простые советские инженеры, а инженеры человеческих душ, которым необходимо внушать литературным словом, что они дома окружены заботой как нигде. А пьесы Платона Тихого их в этом разуверить не могли. Они были смешными, но безобидными.
Как правильно писать  начинающего драматурга научил тот самый главреж, мудрый и битый лицедей. Он принял отнюдь не первоначальную рукопись земляка. Она подверглась переработке в четыре руки. «Заруби себе на носу, Шекспир Иванович, настоящий советский человек, труженик, не может быть отрицательным. У него могут быть отрицательные черты, отдельные недостатки, он может оступиться, временно попасть под чужое влияние, клюнуть на чуждую идеологию. Но он исправим,  его можно перевоспитать». С того  урока Платон Тихой заповедей первого наставника не нарушал; в его пьесах даже отъявленные негодяи пасовали перед носителями коммунистической морали и в конце концов признавали её превосходство. И в то же время новоявленный комедиограф что-то писал «в стол». И не урывками. Этому неизвестному стало отводиться всё больше времени. Оно стало занимать главное место в творчестве писателя. Измена драматургии подтвердилась в переломный, видимо, год отсутствием у Тихого новых пьес.  Ранее написанные переиздавались, не сходили со сцен, но (всё чаще поговаривали)  может и сама Талия охладела к своему нечаянному увлечению? В то же время стали замечать изменения в поведении  писателя. И прежде малообщительный  Платон, не дожив и до возраста Христа,  превратил свой дом в тихую обитель, а в ней – забился в свою раковину, редко показываясь из неё даже перед  близкими. Над чем он работал почти два десятилетия, живя на старые накопления и на гонорары от переизданий, Мамы не знали. А   б’Аша свою прозорливость унесла в могилу.

Хотя известность автора сценических произведений не глохла, он не делал попыток перебраться из «уездной глуши» (опять бабушкино) в какой-нибудь «златокипящий» центр по обычаю литературных дарований всех времён и народов. Вряд ли в этом играло роль то соображение, что на всём юго-западе у него не было конкурентов по овациям среди зрителей и читателей. Восторг у молодого автора вызвал первый успех. Последующие лишь тешили, но всё слабее, самолюбие.  Вскоре модный  драматург  и поэт  перестал ощущать прикосновения осыпающихся на него лавров. Он под благовидными предлогами отказывался от выступлений в коллективах, будь то студенты или  работники нефтеперегонного завода. На приглашения из союза писателей принять участие в том или ином симпозиуме, в любой корпоративной толкучке, не отвечал,   расплачивался за членство в престижной организации ежегодными взносами, без  напоминаний. Благами литфонда не воспользовался ни разу, предпочитая Коктебелю свой сад,  а личному «открытию Северной Пальмиры» предпочёл, когда собирали творческий десант по окраинам страны,   известные ему каждым камнем закоулки родного захолустья. Короче говоря, «талант, вдохнувший новую жизнь в тихо умирающий провинциальный театр» (так в «Литературной газете») оказался закоренелым домоседом. Внешнее пространство, в котором находилось его «Я»,  для него с каждым годом сужалось.
А как относился Платон Тихой к тому, что называется «личной жизнью»? Невест вокруг было хоть отбавляй. Лакомым в Платоне Тихом для ожидающих руки и сердца была не только его громкая известность. Молодой человек, «засидевшийся жених», обладал статной фигурой и приятным лицом. Расплывчатые черты  придавали ему мягкость. Полнота, медленно округляющая тело, щёки не безобразила. Благодаря высокому росту, фигура казалась стройной. Видно было, - без каких-либо осознанных действий со стороны Платона его природа долго будет сопротивляться  годам. Однако Гименей так и не смог найти с ним общий язык. Подружкам студента режиссёра-постановщика, наконец, вольного литератора пришлось удовлетворяться только временным партнёром. Свой пятидесятилетний юбилей на подсыхающих лаврах узнаваемая в лицо знаменитость встретил уже безнадёжным в глазах разочарованных дамочек холостяком. Вопрос Веры Ивановны «ты когда женишься, сокол?» превратился в форму приветствия при встрече с «полусыном».

III.
- Ты когда женишься, сокол? – приветствовала отставная майорша Капустера Платона, которого её вечная подруга  вновь силой оторвала от рукописи. Стол был накрыт в  большой комнате,  занимаемой Марией Альбертовной и одновременно гостиной. Телефонные яства не произвели никакого впечатления на конвоированного. Лицо его выражало обиду, как у ребёнка, оторванного от любимого развлечения.
- Здравствуйте, тёть-Вер… Жениться? Так она замужем.
Недоумение в глазищах гостьи виновник торжества не заметил. А мать поспешила вмешаться:
- Походи-ка по саду, разомнись, а то из-за стола к столу. Совсем жирком заплывёшь, - и, оставшись наедине с подругой, пояснила: - Это он о своей Десанке. Имя такое. Какой? Да выдумал её. Она из его произведения.. Который уж год пишет. Вроде бы  роман. Не знаю о чём. Таится, но иногда проговаривается. Десанка эта оттуда. Боюсь, дописался до чёртиков, понимаешь. Придумал образ и влюбился в него, тось в неё.
- А, кино такое смотрели – Пигмалион.
- Вот-вот! Да, с ними, писаками, такое бывает. Но что-то здесь не так: больно  у Платоши теперь по-настоящему. Не заболел ли? Не дай Бог!
- Ладно уж, не преувеличивай.  Наш вундеркинд всегда выдумщиком был, придумывал и сам в придумку верил  первый же. Перерастёт.
- Ой, что-то тревожно мне…  Слабею я, восьмой десяток разменяла. Кто присмотрит за ним? На тебя только и надежда, Вера.
- Не придуряйся, Машка, я хоть на пару годочков моложе, да рыхлая, мне бы  твои лёгкие мослы. А ежели Бог заберёт тебя раньше, - не сомневайся, присмотрю за пацаном.

Предположив, что сын взялся вдруг за роман,  хозяйка дома не ошиблась. Когда, в свой срок, литературный архив драматурга окажется за неимением наследников в руках дотошного исследователя его творчества,  обнаружится  незавершённая рукопись под заглавием «Десанка,  столетний роман». Женщина с сербским именем, главная героиня, появится в нём только в предпоследней части. Оригинально, что и говорить. Предыдущее повествование вело к ней её предшественников в течение столетия через многие препятствия по разным странам. Эта долгая вводная история предков, которые жгли свечи, чтобы видеть во мгле, и спешили по дорогам жизни на лошадях,  была написана лихо и правдиво, без оглядки, что подумают о создателе литературных образов; создана рукой талантливой. Романист не опасался  изобразить что-то «не так»,  быть «неправильно истолкованным» там, где решалась судьба произведений и, нередко, их авторов. Понятно, ведь до появления на страницах романа взрослой Десанки действие его проходило  при самодержцах, при «власти тьмы», которую  позволялось смело критиковать не жалея чёрной краски, всё при ней называть своими именами. Но вот наступает время Десанки – наше время.  Неумолимым, уже мало зависящим от автора, развитием сюжета любимая звезда необычного для драматурга произведения, черногорка с русской кровью попавшая в довоенный СССР, по возвращении домой оказывается в социалистическом лагере с особенностями режима Тито, а дочь её навсегда остаётся в Москве.  С этих страниц рука автора становится неуверенной, слабой, её не узнать. Исчезла правда вымысла, стала проявляться авторская робость в распутывании клубков противоречий. Живая Десанка превращается в куклу, её речи надуманы, лишены  оттенков, движения ходульны.  Окружающие её лица  - хорошие и плохие, правильные и неправильные по признакам происхождения, первые говорят правильные речи, правильно поступают, а оступившись, стараются исправиться. Но даже такая подделка под эпоху не могла стать её гимном. По сути, положительные герои не были таковыми, они лишь старались утаить свои недостатки, чтобы выглядеть лучше. Роман оказался перенасыщенным  прямой речью, особенно страдали от разговоров действующих лиц первые его части, в тексте мало описательности, из чего исследователь сделал вывод, что Платон Тихой задумал нечто вроде трагедии-эпопеи, но потом понял, что такая постановка будет длиться сутки и рискнул  перейти на роман,  дело для него новое.  Измена прославившему его жанру удалась, но пик мастерства оказался за спиной, когда появилась ещё незамужняя Десанка. Если число помарок, переделок в рукописи убывали по мере продвижения карандаша к концу, то две последние части романа вчерне представляли собой хаос  многажды перечёркнутых и новых строчек.  Если работа над двумя первыми книгами романа заняла у Тихого лет пять, то над третьей он мучился вдвое дольше, не решаясь кому-либо из знатоков показать своё таинственное сочинение.  Разобрав наконец эпопею, переписав начисто непролазно «грязные» страницы, исследователь  спрятал рукопись в укромном месте со словами. «Сейчас это не опубликуют. В любой редакции «в корень смотрящие» обнаружат идеологическую диверсию». А по- честному, всю третью книгу надо переписывать, под Тихого, того, настоящего.

IV.
Спустившись с террасы, Платон  оказался в саду… только не в своём. Его обступили гранатовые деревья  адриатического побережья. Он  вдохнул пьянящий запах их листвы и зреющих плодов, терпкий и сладкий. Этот ни с чем не сравнимый аромат граната источали и любимые духи Десанки, рождённой по желанию Платона  в горном селении среди гранатовых рощ. Сердце забилось в ожидании желанной встречи. Не обмануло:  впереди  белый куст жасмина  принял очертания  женской фигуры в льняном платье. Десанка! Радость для глаз и болезненное осознание страшной неизбежности. Его тайной страсти, жене консула СССР в Цетинье, скоро  предстоит умереть. Платон не может предотвратить трагедию. В его воле только  замедлить её приближение.  Хотя он и творец любимого образа,  развитие событий вокруг Десанки ведёт к  концу её земного существования. Другие действующие лица столетней  драмы стоят в очереди, пришла их пора.
Описанная «сцена в гранатовом саду» требует пояснения.
Читатель прав лишь отчасти, когда полагает, что автор художественного произведения – всесильный творец образов,   что он свободен в выборе декораций, среди которых перемещает, как ему вздумается, героев своего произведения. Даже в придуманном месте действия, в неопределённом времени создатель вымышленных образов в той или иной степени ограничен в своеволии. В наибольшей мере он обладает возможностью  сравнительно легко передвигать воображаемые фигуры  в начале своего сочинения. Но наступает  момент  после которого герои произведения всё чаще диктуют своему хозяину как ему поступить в создавшихся  обстоятельствах. А к концу  работы над рукописью автор, практически,  в полной зависимости от своих созданий.  Он лишь покорно описывает их поступки. Платон же оказался буквально в рабстве у Десанки.  Она стала его первой настоящей любовью, по сравнению с которой её реальные предшественницы в реальной жизни оказались бесплотными тенями, не оставившими в памяти острых ощущений.
Писатель живёт сразу в двух мирах. Один – всамделишный, существующий сам по себе, он меняется медленно, вследствие природных и общественных процессов, действиями больших масс людей; другой –  создаваемый художественным воображением тех, кто им наделён. Творцу второго непросто возвращаться к реальности. Необходимо делать усилия, иногда большие. Трудность  преодоления границы миров – в прямой зависимости от увлечённости автора своими созданиями. Привязанность к ним бывает сильнее уз, скрепляющих писателя с родными и друзьями. Какое-то время автор может находиться одновременно в компании действительных и вымышленных лиц,  не делая между ними различия. Это сродни временному умопомрачению. Душа, созданная кончиком пера, бывает столь же живой, бессмертной, как и создание Бога.
Своеобразие Платона Тихого заключалось в том, что он не пережив сильного увлечения  земной женщиной,  не задетый по причине вялости натуры обычными соблазнами, не найдя  в окружающем  ценностей, которые овладели бы его думами, всё это  обрёл в творчестве - в  создаваемом его фантазией пространстве. Оно стремительно расширялось,  поглощая скучную действительность, которую он спешил покинуть ради уюта наполненных светом грёз.  Неосознанный выбор в пользу страны воображения, как места «постоянной прописки»,  прирождённый  мечтатель сделал не моментально. Ему способствовало перерождение драматурга в прозаика. Создателем пьес овладело отвращение к ним. Стал неприятен главный режиссёр, подсказавший Платону, как создавать правильных героев. Это состояние совпало со временем, когда какой-то таинственный голос позвал его заглянуть в нечто ранее недоступное. Там обнаружилось то   сказочное зёрнышко, откуда стал вырастать увлёкший уставшего драматурга роман. Тихой сделал его тайной для окружающих, писал медленно, создавая свой мир, обустраивая его, населяя людьми и удивляясь появлению в нём незваных лиц с их непредусмотренными поступками; одни были приятны, другие вызывали отторжение. Появились в нём  друзья и недруги.  Некоторыми женщинами он увлекался до такой степени, что бывало, как подросток,  во  сне пачкал постель. И, наконец, совершенно неожиданно появилась Десанка. Теперь мир, в котором жили Мамаша и тётя Вера, куда заглядывали изредка какие-то не всегда узнаваемые лица,  сузился до размеров зелёного участка с домом  на улице Садовой. От рукописи Платон отрывался с трудом, стараясь продлить до бесконечности последние дни с живой Десанкой.
Так было и в день пятидесятилетия  Платона Тихого.

Голос из раскрытой на террасу двери не вернул его к действительности, лишь проделал узкий проход в её сторону:
- Зову, зову, ты как будто на краю света.
Точнее, чем «в самую точку» попала Мамаша: сын был ещё дальше - за краем света.  Даже садясь за стол, он всё ещё ощущал рядом с собой Десанку. Потом вполголоса, чтобы она  не услышала, произнёс, глядя в себя:
- Не успел сказать… Она ещё не знает… Но хорошо, это лучше… Потом, потом!

V.
«Накаркала» себе Мамаша в разговоре с подругой:  в том же году, когда заснеженный сад отделяла от натопленного кабинета плотно закрытая застеклённая дверь, крепкая с виду  женщина, войдя к сыну,  вдруг произнесла удивлённо:
- Ой, что это со мной?
Она медленно опустилась на корточки, завалилась на бок и уже не двигалась.
Платон, плохо соображая, что происходит возле него,  перенёс упавшую на диван, позвонил  по единственному номеру, который не забыл:
- Тёть-Вер,  не понимаю, что-то с Мамашей.
Все хлопоты по похоронам подруга взяла на себя - от Платона мало было толку. Вскоре Вера Ивановна переселилась в старое своё владение, чтобы ухаживать за единственной в её  оставшейся жизни живой душой. Со временем Платон перестал выходить за ограду участка, самостоятельно мог только  справить нужду в туалете,  да есть что подадут, одеться  в  развешенное на стуле возле дивана. Даже помыться не мог, как следует, без помощи второй мамы. Похоже, он не  запомнил, как лишился первой, никогда о ней не спрашивал, только, бывало, долго стоял перед фотографическим портретом молодой Маши, вспоминая, из какого произведения это красивое лицо… Нет, скорее всего не так. Вряд ли писатель осознавал, что он сочиняет и  записывает воображаемое. Едва проснувшись, накормленный, он садился за письменный стол и, отвлекаясь от него по той или иной нужде, всё писал, писал, писал, пока бывшая майор милиции не приводила его в постель. Она перестала отдавать карандашные, практически не поддающиеся прочтению рукописи машинистке,  складывала исписанные тетрадки в чулан.
Чем и когда закончилась совместная жизнь опекаемого и опекунши, мне неведомо. Я переехал в другой город  на дальнем краю советской земли. Книги Платона Тихого ещё попадались мне у букинистов, но новых изданий на прилавках книжных магазинов увидеть не пришлось.  Дай Бог, чтобы неоконченный роман сохранился  хотя бы в рукописи.