Нулевые, две тысячи пятый год, просторный деловой кабинет, широкий письменный бриаровый стол, Моторола-раскладушка, горсть ногтевых обрезков на столе, ножницы, машинка для самокруток, специальная папиросная бумага, приглушённое радио, группа Reflex. Носов закручивает штакетину со своими ногтями, подносит папиросу к губам, чиркает зажигалкой Zippo. Прозвучал шелест тлеющей бумаги, хруст ногтевой набивки. Дым разогрелся и проступил Коленьке прямо в лёгкие, обжигая нежные альвеолы человека, табаком не увлекающегося. Раздался тяжёлый, загробный кашель, показались частицы слюны, вылетающие брызгами к полу. Тяжёлая жизнь управляющего бывшей тюрьмой.
Зазвенела Моторола на столе, извиваясь, точно похотливое животное, её вибрация распространилась по лакированному покрытию.
В трубке раскрылся высохший хриплый голос старика:
— Николай Палыч, здрасьте!
— Привет, Жень. Кхм-кхм.
— Тут молодняк завезли, сопротивляются шибко. Двадцать человек целых, и все неподатливые! Придёте посмотреть?
— Жень, я занят пока, тут бумаг этих, ё-маё!..
— Да…
— А чего они, дохрена молодые?
— Ну, лет восемнадцать – двадцать пять, такие.
— Кошмар. А парни что? Мастурбейшен уже не в моде?
— Был один, и то один только, из всех-то двадцати. Ему молоденькая делала, быстро завёлся. А с остальных никак мурашки не выходит собрать. Тут уже консилиум собрался, решили аж Вам звонить…
— Пипец, Жень. Ладно, через два часа спущусь к вам, пока в кабинете дела. Гудбай.
— Ну, давай.
Женя надавил на красную кнопку кирпичного Сони Эриксона, почесал пятнистую плешь, двигая редкие седые волоски, похожие на ватную паутину. Позже он приземлился в свою серую волгу, замёрзшую от минусовой сибирской температуры, поставил её на прогрев. Окна автомобиля быстро запотели от Жениного вонючего водочного перегара, сквозь затуманенное стекло едва виднелось крупное здание бывшей тюрьмы. Сиденья авто выглядели разодранными и архаичными, фигурировал душок старости и печатных кроссвордов с чернилами. Начинало темнеть.
Почему же бывшей тюрьмы? После амнистии в нулевом году, когда наркоторговцев и мелких воров распустили на волю, то колония быстро опустела. Раздавался по блоку лишь морозящий сибирский ветерок, да пара-тройка десятков убийц и насильников, засиживающихся в камерах. Через год-два кто-то умер от сердечного приступа, двое задушились удавкой, грубо говоря — поочерёдно, другой вскрылся заточкой, некоторые были задушены подушкой во сне, ещё один — упал на шахматную доску вниз головой, тоже помер. Так никого там и не осталось, и стала тюрьма бывшей, с другими, так сказать, обязаностями.
После разговора Носов психанул, достал из верхнего ящика высушенные срезанные мурашки, насыпал в косяк и очень сладко затянулся. В большом мягком кресле он почуял себя, словно рыба в воде. Разрезы кресла будто бы всасывали его внутрь от скорейшего прихода кайфа, под молнией брюк что-то набухло и возвысилось в небо. Глаза Коли томно закатились вверх, достигая безболезненно почти самого мозга, на губах проступила лёгкая прохладная улыбка. Вытекла серотониновая слюна из откинутой нижней челюсти. Выглаженный пиджак сильно искривился над плечами, когда тот съехал по направлению вниз. На его безморщинистом лице выказалось блаженство. Попытка завязать с зависимостью от мурашек оказалась проигранной, хоть и воняло всё ещё горелой плотью.
Запах Колю уже не тревожил. В стене напротив он наблюдал расплывающиеся фракталы, грузно закидывающие его в пропасть. А что в них, в фракталах этих? Верно, те же самые фракталы.
Пятеро молодых хиппи отдыхали на квартире одного из них, стены которой исписаны и изрисованы аэрозольных красками.
— А я Ленку люблю…
— Грибкову, что ли?
— Да, её…
— У неё ж вся рожа в прыщах, бля.
— Красота для меня не главное.
Саша недопонял странных любовных взглядов Артёма, но быстро смирился с услышанным. Дверь в комнату открыла Кристина, за ней показался высокий качественный рисунок пениса на стене коридора. В её руках сверкнул зип-лок, наполненный досыта залихватскими мурашками.
— Будете? — предложила она.
С её головы свисали толстенные дреды, достигающие ниже грудей до пупка. Как она рассказывала, эти канаты выросли на ней за восемь лет, ещё с шестнадцатилетнего возраста. Тогда она, в силу своего юного нонкомформизма, обрила голову под лыску, с тех пор так и не стригла.
Саша испуганно взглянул на пакетик:
— Я пас.
— А я нет! — добавил уверенно Алексей. — Тащи сюда, быстрее.
— Опять накуритесь и трахаться начнёте… — добавил Артём.
— А тебе завидно? — Кристина приземлилась задницей на Лёшины колени.
— Было бы чему.
Вова возвратился с балкона, закончив с кем-то диалог по телефону:
— О, — удивился, потёр заинтригованно ладонями, — мурашки подъехали?
— Угу, — ответил Саша. — Я вот после последнего не хочу их больше.
— Нормально ты тогда, свой же язык проглотил, — вспомнила Кристина, — хорошо, что вовремя набок перевернули.
— Уоай, не напоминай мне.
— Ладно, — Лёша откинул Кристину с колен, — давайте раскумаримся.
Вова достал дешёвую железную трубку, взял пакетик, насыпал мурашек с пол чайной ложки. Поджигая, он жадно затянулся первым, затем сел сразу на подоконник, с которого по итогу конкретно шлёпнулся на пол. Завоняло жжёной плотью, как в крематории. Какие-то вензеля на стенах и изображение Иосифа Виссарионовича закрутились, закруглились, почернели в блестящих глазах принимающих.
Быстрый назойливый стук кулака в дверь кабинета, Носов вынырнул из трансового состояния:
— Да. Входите!
Замдиректора вошёл проведать своего главного, но глаза Николая сами говорили о совершённом грешке.
— Артур Андреич.
— Здравствуйте, Николай Палыч. Зачахли вы чего-то. Здоровье?
— Да-а-а… Знаете, простыл тут.
— Поня-я-ятно.
Артур, коренастый широкоплечий мужичок, сел в такое же кожаное кресло по обратную сторону стола. Николай ещё частично присутствовал, как сомнамбула, в полусне.
— Пришли отчёты по шиверфилину, будете смотреть?
— Ну, давайте уж. Посмотрим, чё там… — голосом, охрипшим от мясного курева.
Тот отстегнул магнитный хлястик папки, выудил небольшую стопку листов А4 оттуда.
— Ёб твою мать… Это Женины, что ли?
— Ну, а чьи ж ещё? Он у нас же по шиверфилину эксперт.
— Опять, поди, пьяный писал. Мудозвон…
На титульном и дальнейших листах, крупным почерком находились следующие вещи:
Понятие: (от англ. Shivers - мурашки; Feeling – чувство.) Шиверфилин – психоактивное наркотическое вещество, главенствующее в составе срезанных человеческих мурашек.
Разновидности шиверфилина и способы добычи:
1. Щекотка (перьевой или кисточный).
2. Оргазм (мастурбативный).
3. Страх (адреналиновый).
4. Холод (айсовый).
5. Любовь (куколдинговый или чувственный).
6. Омерзение (рвотный).
7. Музыка (слуховой).
8. Фобии (параноидальный).
9. Испражнение (дефекативный).
10. Дофаминовый голод (фрустративный).
Пациенту, в зависимости от необходимых мурашек, выполняют определённые процедуры. Для добычи мурашек используется специальная тёрка, иногда две, обладающие сверхсильной остротой.
1. Пациенту завязывают глаза. Во избежание телесных колебаний, руки и ноги привязываются к кровати. Затем берётся художественная кисть из шерсти дикого зверька, ей наносятся щекотные позывы в области пяток, подмышек, живота, паха, лба. При достижении выявления кожных пупырок, мурашки незамедлительно срезаются тёркой.
2. Глаза пациента не завязываются. В случае с парнями, используется заводящая девушка от восемнадцати до тридцати. Девушка надевает медицинские перчатки и приступает к мастурбации, в то время как в комнате, позади юноши, присутствует коренастый мужчина, держащий тёрку наготове.
3. Случай более тяжёлый. Для надлежащего выполнения задачи приходится проникнуться биографией пациента, изъять знания о его страхах. Зачастую, в специальную камеру заводят дворовых гопников, которые в итоге нагоняют жути на пациента. За мурашковый процент парни шугают человека. Некоторые же изначально боятся самой процедуры снятия мурашек, что значительно облегчает задачу.
4. Тут всё просто. В камере открывается окно, ледяной сибирский воздух нагоняет холода, тело пациента самостоятельно мёрзнет. Мурашки снимаются.
5. Здесь, опять же, приходится узнать что-то о человеке. По получению фактов находится любовь пациента, перед ним её заставляются обнажиться и совокупиться с другим. В иных случаях приобретают готовые любовные пары и заставляют прибегнуть к акту соития. По любовному процессу мурашки снимаются.
6. Берётся некое противное сырьё, подойдут те же самые фекалии, тараканы, плесень. Данное месиво преподносится пациенту в качестве блюда, за дегустацией следуют мурашки и рвота.
7. Самый лёгкий и приятный способ. Узнаются музыкальные предпочтения пациента, их и используют.
8. Необходимо разузнать о каких-либо фобиях человека. Арахнофобия, гемофобия или, к примеру, боязнь высоты.
9. Мурашки снимаются в момент дефекации пациента твёрдым калом.
10. Самый жестокий способ. Пациент получает некоторые увечья и оставляется на некоторое время в карцере. При обилии темноты и некоторого аскетизма, пациент испытывает фрустрацию, ненависть к себе и жизни. Мурашки снимаются.
Концентрированный шиверфилин ценится в народе на вес золота. Бесцветное кристаллизованное вещество тягучей консистенции, употребляется путём курения через бонг либо внутривенно в растворе.
Когда все четверо, кроме Саши, накурились мурашек, то он решил прогуляться до ларька за пачкой сигарет. Магазинчик находился в двух минутах ходьбы, внутри него слишком сильно попахивало резаной свининой и веяло прохладой морозильников. На прилавках стояли свиные головы с печатями промеж глаз.
— Винстон белый.
— Паспорт есть?
Саша достал документ, в нём написано: Генералов Александр Фёдорович. Дата рождения: 17.01.1980. Место рождения: Гор. Новокузнецк.
— 17 рублей, убирай, увидела…
— Уже 17? Вот же 16 рублей был.
— Подорожали. Бросай курить, такой молодой ещё!
Генералов покинул ларёк, а прямо на выходе достал сигарету и подкурил, дым вылетал завитками из-за его мехового капюшона. С балкона Сашиной квартиры высовывался невменяемый Лёша, выкрикивающий какую-то неразбериху.
— Сосать, суки! — визжал истерично Алексей.
Александр быстро понял, что надо возвращаться. Придя домой, Лёша уже спал прямо на ледяном балконе. Рядом находились просыпанные мурашки, редко осеменяющие пол. Тот его перетащил, ухватив за ногу в грязном солёном носке.
— Как вы мне надоели…
В дверь позвонили коротким гудком, затем продолжительным и настойчивым. Через глазок виднелись милиционеры в бушлатах и тёплых шапках из овчины.
— Открывайте.
— Кто там?
— Милиция. Открывайте, говорим.
Саша робко приоткрыл дверь. Товарищи милиционеры уверенно вошли внутрь, кромсая снегом на подошвах кирзачей. Один из них оглянулся в помещении, позади него высветился во весь рост нарисованный пенис на стене коридора. Тот рассмеялся сперва, но эту эмоцию сменила резкая серьёзность.
— Чьё художество? — прогнусавил тот с прокурорской интонацией.
— Это у них спросите, — Саша показал на спящих, — может, расскажут.
— Михалыч, буди их, я пока этого оформлю…
Первый надел наручник на Сашу и себя, тем самым ограничивая его свободу. Михалыч взялся пинать спящих, некоторые из них начали приходить в себя.
— Пойдём, Саша, в машину. — Тот начал уводить его по лестнице вниз, лестничные пролёты рекурсивно крутились в поле зрения.
— Не хочу в бобик, — кричал проснувшийся Лёша, — не хочу, бля, в бобик!
Спустя тридцать минут молодёжь теснилась в бобике сзади. Генералов оказался единственным вменяемым из всех пятерых. В ходе следствия обнаружилось, что четверо молодых ребят находились в состоянии шиверфилинового опьянения, шиверфилиновый тестер показал отметки от 5/10 до 8/10 степени аффекта. Степень Саши достигала нуля, несмотря даже на употребление мурашек накануне недели.
Михалыч остановился на площади Победы, из-под его толстых усов послышалось громкое и напористое:
— Выходим!
На площади их ожидал шофёр в семейном автомобиле, звали его Геннадий Безукладников. Воровская кепочка на его темени обдувалась морозным ветрецом и чуть было не слетела, как тот вовремя спохватился за неё. Ветер, как сущий детектор лжи, обнажил его залысины и указал на немолодые, но ещё и не преклонные года. Расстёгнутое пальто взлетало позади него плащом супергероя.
— Здрасьте, — тот пожал руку Михалычу, затем второму, — всего пятеро?
Ухмылка его была какая-то малость свинячья, деланая, золотой левый клык раскрывался в ней.
— Да, Ген, пока так.
— И чего я семейный сегодня прикатил! Только бензин лишний сжёг…
Михалыч махнул рукой:
— Да забей, вам там, говорят, скоро получку повысят на полторы тысячи.
— Да? Интересно, ничего не слышал ещё. Ладно, садитесь, молодёжь!
Пятеро залезли внутрь, наручники остались висеть на их руках. Не сымались они и до конца поездки.
Кристина поинтересовалась:
— Мы на мурашковую жатву?
— Да конечно… — без раздумий ответил Геннадий, голова его сегодня светла и ясна.
На лице Артёма нарисовался животного происхождения испуг.
— Но как это? — спросил Вова, дуя щёки и подгибая брови галочкой.
— Тебе тридцать есть? Вижу, что нет. Вопросы?
Наступил всеобщий траур, а за ним и принятие происходящего. Водила вёз ребят через какие-то поля, сквозь леса, даже прокатился мимо небольшой речки. Пока длился путь, он вывернулся из пальто, как овощи из размякшего лаваша в шаурме, а на его руках, ближе к поднадутым плечам, прояснились легко заметные шрамы. Видно – порезы от тёрки. Эти полосы всю оставшуюся дорогу робко оглядывал Саша. Вскоре шумахер подъехал к зданию, где когда-то была тюрьма, молодые вышли наружу. Силовики в броне гостеприимно встретили новобранцев.
— Гена, а чего пятеро? — пробубнел Коля Носов.
— Да хрен его знает… Я тоже сперва не понял, но, говорят, что больше не было.
— Ммм… Ладно, Ген, бывай.
Пожали друг другу руки обеими ладонями.
— Ну что, молодёжь, рады видеть вас!
Молодняк молчал, заключённый в наручники, стоя перед высокими воротами, поверх которых и дальше, вдоль забора разрасталась колючая проволока. Шипованные спирали, как огромные штопора, удлинялись по всему периметру преграды. По обратную сторону забора сидели голодные псы в будках, не желающие доедать гнилое мосластое месиво холодных железных вёдер. Врата раздвинулись, молодых запустили внутрь, чуть ли не пинками. Саша тяжелее остальных воспринимал происходящее, недурно нервничал, потому как другие ещё находились в остаточном состоянии аффекта. Генералов же Сашка ни в чём не находился, он серьёзно смотрел в лоб трезвости бытия.
Ещё, когда здесь была колония, почивал тут родной батюшка Александра — Фёдор Генералов. Свои звали его Федя Бриллиант, блатной такой перец, весь в наколках. Мотал срок за убийство одного кренделя, и было бы у него всё очень прескверно на зоне, если не воровской авторитет.
Бриллиант сидел в добротной камере, имелся пузатый телевизор в ней, расположившийся на лакированной тумбе. В выдвижном ящике грудились столпы оранжевых кассет для приставки Dendy, а иногда промеж игр красовалась вытянутая бутылка коньяка. И кормили его хорошо, то крабом, то кальмаром, то деревенскими горячими пирожками.
Женя Панфёров тогда тоже срок мотал, был сосидельцем вместе с Бриллиантом. Женя тусовался там сугубо на объедках — цельных крабов ему Федя не отдавал. Иногда дарил пирожки, а по настроению отдавал какую-нибудь, нелюбимую им водку. Жека всегда пил, сколько его здесь помнят. Только вот свезло ему из колонии пришвартоваться к бывшей колонии, а также занять должность на побегушках и на незначительных документах.
В общем, всё было у Феди-то и ничего, но, не дождавшись амнистии в нулевом, ещё в девяносто девятом Федька прополосил себе все вены заточкой, сооружённой из зубной щётки и станка для бритья. Хотя амнистия по нему и не плакала, но тот скудно грезил о светлом будущем. Так и остался Федя лежать на шконаре, сокамерники пускали скупые слёзы и крутили папироски. А, спустя пару-тройку лет, и они последовали его примеру, и осталась колония пуста-пустёшенька.
Но то шёл конец девяностых, закрытие колонии было предначертано и уже давно очевидно. Семимильными шагами к этому всё катилось. Но давайте вспомним конец восьмидесятых и их, непосредственно, рассвет. В те, как раз-таки, года, на незнакомой преступникам территории, где никакой тюрьмы свет не видал, мостился себе спокойный и тихий родильный дом.
— Как назовёте сына? — Светка Генералова, родившая по молодости, по случайности залетевшая от Феди, лежала навзничь на койке, вся бордовая и уставшая.
— Сашкой назову. Назовём. — Федя лично обрезал пуповину. Его сильно волновало рождение сына, он воспринимал это как вероломный вызов судьбы.
В восьмидесятом тот родился на свет, а теперь его, скрюченного в кандалы наручников, нагнутого спиной вниз, куда-то усердно ведут.
Скользкая прорезиненная дорожка пролегала к дверям в само здание, без должного равновесия, в силу наручников перемещение дотуда усложнялось. Носов сопровождал их до самой приёмной, а затем куда-то скрылся из вида, наверняка по нужде кайфа. Юнцам выдали полосатую робу, обрили головы, в том числе и длиннющие, упорным трудом выращенные дреды Кристины. Увидев поочерёдное падение толстых долгих лиан, девушка сбросила еле уловимые слезинки, но больше всего эмоция выступала наружу в жалобном покраснении глаз и ушей.
Повезло одному только Вове, который и без того всегда ходил под лыску. Да и вообще лицо у него какое-то бандитское, в самый раз для зоны. Над бровью тускнел выразительный шрам, харя смуглая, смурная. Нос кривой, переломленный раз тридцать, не меньше. На затылке красовалось неплохое рассечение, видимо, от какой-нибудь увесистой доски или бейсбольной биты. Короче говоря, тёмный элемент, и, встречая на улице, обходить таких лучше стороной.
Замдиректора припёрся, весь какой-то деловой, руки за спиной скрестил, нос задрал, пузо вперёд выпучил, начал вещать:
— Значит так! — отголоски гулко развеялись по блоку. — Сейчас вас по камерам распихаем, а завтра-послезавтра обрезание. Жатва, ёпрст! Тут ещё по времени и по процедурам посмотрим, кому и когда, и что. Андестенд?
Артём вымолвил тихо:
— Извините, но я уже обрезанный. Мне тогда что бу…
— Закрыть рот, я сказал! Я не про член имел ввиду, а про мурашки! Извращенец ***в… Тебя мы на мастурбативный сбагрим. Так таким любят, ****ь. А потом на фрустративный на пару недель. Идиота кусок. Усекли все?!
Тихо кивнули все.
Пятеро стояли в колонне на первом этаже, со второго яруса сверху, сквозь железные решётки бросали взгляды пациенты, запуганные и страдающие. Их худые пальцы, как лук на мелкой тёрке, сочились через решето металла, ограждающего от действительности и свободы. Порезанные тёркой у некоторых, руки их тихо дрожали, обхватив сталь Гадфильда.
Туда же приковылял Евгений, огнедышащий перегаром старичок. Фамилия у него ещё интересная – Панфёров – Носов по шутке иногда называет его «Пан Фюрер», а затем как-то вздрюченно кидает зигу левой рукой. Женя пахнул спиртовым выхлопом из зловонной пасти, выказал редкие старческие зубья. Его движения сопровождались тяжеловатой одышкой, потому он достал астматический ингалятор и выполнил пару прысков в горло.
— Куда молодых определили? — спросил тот, бегая выкристаллизовавшимися радужками потускневших глаз.
Носов медленно приближался к тому моменту издалека, он услышал в здании разговор, раздающийся просторным эхом, затем ответил:
— Артёма на мастурбативный, — Артём, услышав, немного освежился, — Алексея на перьевой, Вову на рвотный, Кристину на айсовый, — все оглянулись по-разному, в зависимости от сказанного, — а Сашку на фрустративный отправим, но ещё непонятно, когда и на какие сроки.
— Ну, у него шиверфилина в крови мало, почти что нет, так что мы его быстро в карцере раскочегарим… — добавил Артур Андреич.
— А этих козлов, — начал Носов, — придётся мутузить до талого! И чего было курить, непонятно…
— Ничего. Я вообще хотел Артёма на мастурбативный. Он у нас — озабоченный. Сексоголик, мама моя. Онанист, бляха-муха. Куда его?
— Да так и сделаем, Артур Андреич, ёкарный бабай. Чего тут марафетиться, бля… Есть закурить, кстати?
— Сигары в кабинете лежал, с собой ни хрена.
Прозвенел звонок около входных дверей, Носов пошёл проверять, кто там.
В дверях теснился Гена.
— Виделись, — промолвил тот в спешке, — там чинуш наш любименький приехал, просит двадцать грамм слухового и десять мастурбативного.
— Пусть проходит, угостим, чем есть, да посвежее.
Мордастый чиновник вошёл внутрь, обстучал туфлями снег, прилипший к подошве. На его костюме виднелись свежие хлопья снежинок, живот выпирал, натягивая пиджак и рубашку, словно спасательный батут.
— Здрасьте, — чиновник не стал жать руку, — Геннадий передал мою просьбу?
— Да, конечно. Жень! Подь сюды.
Женя доковылял в спешке:
— А?
— Двадцать слухового и десять мастурбативного.
— Сейчас принесу.
Мордастый добавил, значительно сбавив голос:
— И можно, только между нами, пожалуйста, тридцать грамм дефекативного шиверфилинчика, ох… Можете?
Гомосексуалисты, как правило, премного почитают дефекативный шиверфилин, за его тесную связь с анальным проходом.
— Сейчас будет!
Женя пошагал на склад, одной из ног наступая немного болезненно. Распахнув дверцу мурашковой дароносицы, он тихо прикрыл её изнутри, достал из фуфайки чекушку водки, сделал несколько уверенных жадных глотков. Лицо его ничуть не наморщилось, а наоборот – издало облегчение. Тремор рук быстро спал. Доселе бледные и мертвецкие, щёки налились кровью. Он покопался в ящиках, расписанных по названиям, взял три зип-пакета дефекативного, два слухового и один мастурбативный. Пошагал к выходу.
— Вот, принёс всё.
Тот достал портмоне, выудил сто восемьдесят пять тысяч рублей, от чего кошель стремительно сдулся, как лопающийся шарик.
— Всего доброго! — он махнул рукой в часах, улыбнулся и протряс обвисшей, богатой красными прожилками, широкой жирной шеей, спускаясь по лестнице до автомобиля.
Шофёр свозил его куда надо, а после уже закончил рабочий день, ехал на ужин в кругу семьи. Безукладникова приготовила селёдку в духовке, запечённую с картофелем, а также накрошила оливье, но ещё не успела заправить майонезом. Дети, шестилетний Антоша и десятилетняя Анна, надоедливо стучали вилками и ложками по столу.
Геннадий вошёл, снял шофёрскую кепку и закинул, будто баскетбольный мяч, на верхнюю полку, повесил пальто.
— Папа! Папа пришёл! — заголосил Антоша, выронив ложку и стремительно побежав.
— Ну вот, баба какая-то придёт… — согнулась за ложкой Безукладникова.
Юля постучала трижды ложкой по краю стола и громко произнесла фразу, следуя поверью:
— Сиди дома!
Гена вошёл на кухню, ко всем.
— Привет, Антошка! Привет, Анька! Юль? — поцеловал супругу.
— Долго ты сегодня. Девятый час. Садись есть, тут готово уже всё.
Муж вымыл руки в раковине, стряхнул капли броскими движениями кистей. Взялся за сельдь, приступил ковыряться в обилии тонких костей, прикусывая картошечкой.
— Хочу салат! — заявила Аня.
— Сейчас, заправлю. — Юля осмотрела холодильник на предмет заправки. — Японский городовой! Майонеза-то нет! Пойду сбегаю до ларька…
— Сядь, поешь, — попросил Гена, — голодная же.
Юля молча села обратно за стол.
В дверь постучались. Никто не услышал стуков, затем они начали долбиться сильнее, настырнее. В глазок заглянул Геннадий: по ту сторону двери стояли двое молодых, с виду обычных парней. В руках у каждого торчало по большому жёлтому подсолнуху.
— Чего надо?!
Первый, остроскулый, сверкнул ярко-голубыми глазами с красными вкраплениями в белках:
— Здравствуйте, церковь святого Винсента Ван Гога!
— Осмотрите буклетик! — второй, повыше ростом, протянул бумажку.
На буклетике вырисовался портрет Винсента до бюста, фоном этюд «вазы с двенадцатью подсолнухами», рядом надпись: «Приходите к нам, чтобы уверовать в его величие».
Гена выхватил листовку и крепко хлопнул дверью, что тех обдало дуновением сформировавшегося ветра. Буклет он, не задумываясь, закинул на полку со своей кепкой, краем угла бумажка выступала из-за радиуса полки.
— Кто там? — Юля поинтересовалась.
— Да придурки какие-то, самодуры.
— Плидульки?! — повторил Антоша, шепелявя из-за своих кариесных молочных зубов.
— Не красиво ругаться, Антоша! — мать одёрнула его за воротник.
— Так что за придурки? — Аня переспросила, поправляя рыжую прядь.
— Сектанты, Анютка. Дураки.
— Опять они? Надо идти уже за майонезом…
— Не-а, другие какие-то. Идолопоклонники Винсента Ван Гога. В руках, прикинь, подсолнухи держали. Что за клоуны.
— Мда.
— А у одного глаза, точно у наркомана! Я таких на дух не переношу… — Геннадий вмиг вспомнил колонию, мурашки, шиверфилин, своего начальника — Колю Носова.
Юля вытерла руки об полотенце, кинула его на стол возле плиты.
— Ладно. Пойду схожу.
Она надела норковую шубу с капюшоном, перевязала тоненький шарф, обула длинные сапоги с замшей. Вышла. В лифте на полу валялись рассыпанные семечки, чёрные и частые, как мак на булочке или как чёрные точки на горбатом носу Жени Панфёрова.
Прозвенел открывающийся домофон.
Возле лавочки тёрлись те двое, сновали морозными красными носами и, оранжевыми под ними, сигаретными огоньками. Дым смешивался с лёгочным паром и вылетал густотой тумана, развеваясь по ветру, пропадая в закутках дома.
— Женщина, возьмите буклет! Подсолнух в подарок!
Юля оглядела их пристально, с ноткой недовольства, но вскоре взяла растение и листовку, а затем быстро отправилась в ближайший магазин у дома. По дороге отщипнула несколько сырых семечек и разжевала, а затем вспомнила детство, домик в Зыково, немощную бабушку и то, как носила ей сырые семечки перед кончиной. Она взглянула на буклет, с обратной стороны красовался адрес: «ул. Авиаторов, 19, кв. 132». Подходя обратно к подъезду, тех двоих уже не виднелось, но неприметно валялись около скамейки окурки. Юля скомкала бумажку и бросила в урну, а подсолнух занесла домой.
— Они что, там ещё трутся? — Гена к тому моменту уже доел и достал из холодильника бутылочку пивка.
— Нет, ушли уже.
— Достали, ё-маё…
— Да ладно тебе, не кипятись.
Ближе к ночи Гена открыл ещё пенного, переоделся в домашнее и уселся перед пузатым телевизором. На Спорт-ТВ он запустил хоккейный матч каких-то малоизвестных команд, повтор за две тысячи третий год.
В то время жена обобрала подсолнух, а пустую часть без семян бросила в ведро. Семечки она обжарила на сковороде, туда добавила захудалую щепотку соли. Принесла мужу их на тарелке, вкупе с бутылкой свежего пивка. Тот взялся щелкать, перемежая с напитком.
Гена встал с дивана, пошёл в подъезд курить в форточку. Ночное небо доносилось из потёртой оконной деревянной рамы, точно «звёздная ночь» Ван Гога. Об этом вспомнил и сам Геннадий, держа в руках сигарету, смакуя во рту приятный вкус подсолнуховых семечек, смешиваемый с курительной горечью.
— Пятнадцать грамм дефекативного! — карточный крупье по имени Денис сделал заказ.
Женя вскоре принёс надлежащий пакетик, опохмелившись на складе. За ящиком с наркотиками там стояло три пузыря водки, один из которых почат.
Крупье отдал девяносто тысяч и покинул местность.
— Дефекативный закончился… — заявил Женя.
— Как это? ****ец…
Носов пошёл по камерам. Двое амбалистых охранников вывели Вову из-за решётки, передвигая его в наручниках. Наручники расстегнули и сняли. Коля принудительно ввёл ему перорально ударную дозы сенны: восемь таблеток плюс две кружки в чайном варианте. После чего Владимиру дали съесть порцию селёдки с кефиром, закусив подпорченными корнишонами. Пациент прибегнул к унитазу ровно спустя час. Пока дерьмо покидало его кожаный футляр, Вова производил дефекацию, а амбалы, стоящие рядом, приготовились полоснуть его предплечья тёрками. Как только неприятные мурашки подступили к эпидермису, так те сразу прошлись заострённым предметами по обеим рукам. Кровь хлынула, а нашинкованные мураши осыпались на стерильные бинты, подложенные в целях чистоты.
Вова застонал, как полуживой скот, обгрызаемый голодными волками.
Мурашки аккуратно подсобрали и поместили на сушилку, температура которой достигала шестидесяти градусов по Цельсию. Кромлёные полоски с красноватым отливом повисли над разогретой металлической поверхностью. Вове ввели обезболивающее в вену и отправили обратно в камеру, и велели соблюдать постельный режим. Почему не заранее? Это влияет на показатель шиверфилина, содержащегося в будущем стаффе. При нагреве вещество форматируется в более забористое и ядрёное.
Ранее здесь проходили эксперименты по пероральному употреблению мурашек, но все попытки оборачивались рвотой. Шиверфилин, как правило, чаще всего курят, иногда нюхают, а ещё иногда гоняют по вене.
На следующий день Артёма увели на мастурбативный. Блондинка, двадцать семь лет, приступила тереть его пенис силиконовыми грудями третьего размера. Рукой она добавляла свежие порции смазки, а также помогала ладонью. Двое сзади стояли с заострёнными тёрками наготове. Тёма начал краснеть, уши его налились, цветом словно малина. Но Артём побаивался доводить дело до конца, так как эякуляцию резко сменит сильная боль на коже плечей и икроножных мышц. Блондинка стала настойчивее, напористее, взялась водить сжатым вокруг члена кулаком, перемещаясь обратно-поступательными движениями. Она внезапно и безоговорочно сунула пациенту палец в зад, так, что тот ощутил неприятное ковыряние маникюрного ногтя внутри. Остриё накладного ногтя нажало на простату. Рука водилась вверх-вниз, как отбойник. Артём не смог больше сдерживаться, а потому пустил эякулят высоко и в сторону, едва достигая стены. Тёрки полоснули по его коже, срочно поросшей мурашками, вниз посыпались кромлёные кровавые полоски. Тёма заверещал, что было мощи, но попутный оргазм немного скрасил ужасную боль.
А ведь он ещё везунчик, по сравнению с другими.
Двое собрали извлечённые мурашки и покинули камеру, вышли вместе с блондинкой, что успела полюбиться Артёмом. Пациент получил инъекцию обезбола и остался в камере, одиноко дожидаясь окончания болезненных ощущений, сидя со спущенными трусами и неприглядной каплей спермы на конце.
Вечером Алексея подорвали ото сна и перетащили в камеру на эксперименты. Пациента оголили привязали за все конечности, будто на дыбу, растягивая тело целиком и полностью. В камеру вошёл худощавый мужичок, держащий в руке длинное воронье перо чёрного цвета. Алексей, увидев его, немного испугался, это замечалось в суженных зрачках. Худощавый стоял в чёрной просторной рубахе, напоминающей рясу. Он поднял кисть с пером и провёл по пяткам. Лёша невольно хихикнул, а затем ещё и ещё, гармонично совпадая с щекотными ласками пером. Тот прошёлся более длинными отрезками пером по плечами и рукам полностью, далее защекотал живот. Худощавый кружился над ним с пером, как шаман у костра.
Когда Алексей вдоволь покрылся мурашками, что пропадали значительно медленнее прежнего, двое проехались тёрками сперва по плечам, затем сразу же по бёдрам и икрам. Полоски с кровью полетели на пол, частично застревая в самих тёрках. Лёша взвыл от боли, крик его распространился по всему блоку. Крик его услышали другие ребята, ожидающие свой черёд.
Кристина растопырила карие зенки:
— Что там его так?
В соседней камера сидел Саша, они переговаривались сквозь ближайшее расстояние у краёв решёток.
— ****ец, чё творят-то… Чё делать будем?
— Хрен его знает. Саш… А, Саш…
— М?
— Мне страшно.
— Да не ссы, Кристя, видела шофёра? Весь в шрамах, но ведь живой. Тут не убивают, лишь калечат.
— Ну спасибо, обнадёжил, блин.
— Мы молодые, видать. Им с нас больше остальных надо. До тридцатки только принимают же.
— Бляха муха… Пока дреды отрастут, уже будет тридцать два. Я с шестнадцати растила.
— А тебе идёт, кстати. Мало каким девушкам подходит.
— Спасибо, Саш. Мне твоя чёлка набок нравилась.
— Вова говорил, что я на пидорка помахиваю. Ну это Вова, и его бандитская рожа. Тут всё понятно сразу.
Алексею ввели обезбол. Дали им и по таблетке транков, чтобы вовсе не мычали. Вова тем временем спал, не чующий боли.
— Кристя… Кристя… Спишь?
Лысая девушка подобралась ближе, по обе стороны сели два чистоголовых обритых человека, на первый взгляд неотличимого пола. Саша немного походил на девочку, Кристина — на женственного мальчика. Они чем-то были похожи внешне и давно их тянуло друг к другу, а такой тихий, романтичный момент только усиливал притяжение.
— Да уснёшь здесь, покоя нет…
— Как думаешь, нас куда определят?
— Ну, тебя ж на фрустративный хотят, соболезную…
— Ёптеть…
— Меня морозить будут, по ходу.
— Да хоть бы и меня. Хоть бы.
— Лучше бы ты тоже курил с нами, а то они чего-то на тебя по-другому взъелись.
— Хз, я думаю, что не из-за этого. Просто, как всегда моя везучесть.
Кристина ковыряла ногтём извёстку на стене, разглядывала, как вниз сыпется белый порошок.
— Чем потом займёмся? Ну, после всех этих процедур.
— На что-то намекаешь?
— Не знаю…
— У тебя ведь Лёша.
— Да он изврат ещё тот, не нравится он мне. А я хочу романтики.
Во всём блоке царствовала тишина, и лишь их голоса, хоть и негромкие, распространялись шепчущими волнами всюду.
Замолчали.
Свет неисправных ламп мигал поодаль их камер.
Саша вытащил руку и упёр локтём на решётку, в сторону Кристины повисла его слегка женственная кисть. Она встречно вытянула руку с тонким запястьем и худыми пальцами, ободранный лак неряшливо красовался на ногтях. Их кисти сошлись вместе и взялись, её ладошка была холоднее его, но вскоре согрелась от прикосновений, образуя между ними общую температуру и лёгкую мокроту.
— Трахнемся? — спросила вполголоса Кристина.
— Как только выберемся отсюда.
Кристина почему внезапно ощутила запах Сашиного парфюма, доносящийся холодным сквозняком из его камеры.
— Утра я не дождусь… — заявила она.
— Дождёшься. И я дождусь, и уйдём мы отсюда куда-нибудь. Например, ко мне.
— Можно и к тебе. Только у меня вот дома обои, хотя бы, есть. Может быть, ко мне?
— А можно и новые поклеить, только если эти пидорасы выплатят пособие за мурашки. И если другие пидорасы в мою хату больше не возвратятся. А я их и не впущу более…
— Хер бы там. Носов по телевизору говорил, что никаких пособий мы не дождёмся.
— Уёбок.
— Ничего, прорвёмся. И пидорасов в хату не запустим более. Поклеим обои, обзаведёмся мебелью. А этот хрен моржовый и так скоро сторчится окончательно.
— Носов потому что накуренный, да, всё время выступает. Панфёров зато обещал чего-то. Хотя, толку от этого синяка. Одни долбоёбы.
К утру Кристину выволокли из камеры и утащили на айсовый. Сашка в тот момент прижался к решётке и всё глядел, как её уводят. Эта ночь чем-то связала их, чем-то таким, что крепится на морском узле…
— Раздевайте её. — Приказал Артур Андреевич.
— Хорошая соска… — промычал один из амбалов.
Артур прописал ему скользящего подзатыльника, поднимающего дыбом стрижку-ёжик.
— Ты б ебло прикрыл.
— Извините.
В камере не было окна, дырку на улицу укрывало лишь железное решето. С подоконника свисали острые сосульки, веял морозный сибирский воздух. Кристина быстро заледенела, времени почти не понадобилось. Двое истерзали её тело остриями, срывая образовавшиеся мурашки, коих выдалось очень и очень много. Вся в крови была, однако раны, в силу ярких мурашей, оказались не такими глубокими. Они заживут буквально за неделю, максимум – две.
На моторолу Артура позвонил Носов:
— Артур Андреич, здрасьте!
— Здравствуй, Коленька, привет.
Голос Николая звучал раззадоренным, видно, под аффектом.
— Как с Кристиной обстояло всё? Длинный не домогался?
— Хотел — было, я ему ****ячек дал сразу.
— Молодец. Ведите её обратно, а то там дубак.
— Уже одели, сейчас заберём. Только обезбол вколим.
— Спасибо. Передай Жене, пусть занесёт мне граммулю айсового в кабинет. Только свеженького! Если ты понимаешь, о чём я.
Кристину завели обратно в камеру, её, измученную, приметил Саша. Вот и мой черёд, подумал он. Когда те закрыли её, то быстро смылись, оставляя их наедине с тюремной глухотой.
— Кристь…
Она не отвечала, но подавала какие-то стоны. Вопли умирающего тюленя. Её укрыли тёплым пледом и поставили кружку горячего чая, напоминающего чифир, который она не могла пить, так как движения стали болезнетворными.
— Кристина, ты там?
— Угу…
— Тебе обработали раны?
— Мм…
— Это хорошо. Держись, скоро всё пройдёт. Я следующий на этом маскараде.
Геннадий сегодня отдыхал. Вместе с Юлей они готовили поросёнка, фаршированного яблоком. Хряк занял всю духовку и даже упирался в её края, благо, что чётко уместился.
— Терияки? — предложил Гена.
— Не люблю эту сладкую хрень.
— Тогда горчицу. Я намажу под лытками и по всей спине.
— Давай, но не перебарщивай, добавишь майонеза?
— Уже.
— Какой молодец.
Юля протёрла руки полотенцем и отбросила его в сторону, затем села в зале около телевизора. Дальше Геннадий один справлялся с хряком, попутно потягивая Балтику 3.
— Юль!
— А?
— Сходи за пивасиком, пока я доделываю…
— Ну щас! Бегу и тапочки теряю.
— Ну и пошла в жопу!
Гена бросил напрочь готовку, накинул стремительно пальто, не застёгивая, и выбежал в ближайший продуктовый.
— Три бутылочки балтики третьей и полторашечку очаковского.
— Восемьдесят девять рублей.
— А, и пачку бонда синего.
— Сто четыре. Всё?
— Да.
Пакет гремел ходуном, пока тот возвращался. Жена к тому времени уже вынимала блюдо из духовки. Жирный сок сочился по хрустящей кожуре, яблоко в зубах покоричневело и посохло, вминаясь внутрь кожуркой.
— Одна нога здесь, другая там!
— Ага, бляха-муха. Ты бы ещё десять лет бегал там. Садись, жрать будем.
— Я този, я този! — подбежал Антошка.
— И я! — пришла Аня.
— Всем наложу, не переживайте. Идите руки мойте. — Пахнуло отцовским перегаром, это почуяли дети, но восприняли за родной запашок подобревшего батьки.
Пробка Балтики пшикнула от зажигалки Крикет, раздался характерный запашок хренового пива. Гена отхлебнул зажиточно, капли конденсата группировались в кучки и текли вниз по стеклу, сгущаясь на столике вокруг бутылки, словно предзаборный канав. Когда тот поднимал её, под ней красовался след в виде неровного водяного кольца.
— Наши играют.
— С кем?
— С белорусами. — Гена допил до середины бутылки, вторую руку держал на животе, машинально поковыривая в пупке. — Наложи, Юль?
— Ешь. — Юля отрезала кусочек со спины хряка.
Гена распробовал:
— Мм… Деликатес, мать его.
Спустя часик-другой муж допил всё пиво, но требовать добавки не унимался.
— Я пойду ещё себе возьму.
— Куда ещё-то? Ты уже нажрался!
— Ну Юль…
— ****уй.
— Юль!
— ****уй отсюдова, быстро.
Гена оделся теплее прошлого похода, застегнулся, вышел. И вот его уже нет целых тридцать минут. В очереди за добавкой он здорово закусился с молодняком, дело почти дошло до поножовщины.
— Козёл драный. Заебал меня! — негодовала Юля.
— Косёль дляний! — повторил Антошка.
— Птьфу, не ругайся!
Юля взяла твёрдую Нокию и позвонила подруге. Первый звонок прервался из-за плохой связи, но второй удался.
— Алё, Ленка, я приду к тебе?
— Привет… Что, опять?
— Ну…
— У моего просто день рождения сегодня, сейчас поедем в сауну париться.
— Блин. Ладно, поздравь от меня.
— Давай. Ты там не унывай, сходи сама в кафешку.
Юля положила трубку, бросила сотовый на стол, тот прокатился до края и чуть не упал.
В коридоре валялась листовка.
«Церковь святого Винсента Ван Гога».
Рядом прилагался адресок.
Юля вызвала такси, через пятнадцать минут оно припарковалось у подъезда. Спустилась.
— Куда ехать?
— Улица Авиаторов девятнадцать, квартира сто тридцать два.
В салоне пахло бензином и какой-то тошнотворной мерзостью, но не очень сильно, запах приглушала ёлочка, болтающая на зеркале заднего вида. Через него водила периодически поглядывал на Юлию.
— Ты, случайно, не жена Гены?
— Безукладников?
— Он самый.
— Да, а что?
— Показывал твоё фото когда-то. Уже и не помню. Я ж тоже водила, как и он. Только его перевели теперь, повысили, ну сама знаешь.
— Ааа… Вот оно как. Ну да, он теперь на мурашки людей возит, такие дела.
— Знаю я, чё он там мутит. Ну молодец, чё. Полтинник сшибает не глядя.
— А мне говорил сорок пять…
— Сорок пять? А, ну, наверное, да…
— Да поняла я, спалился он по полной программе.
— Пофиг. Дело-то элитное, на мурашки только по связям обычно, а он как…
Приехали.
Юля расплатилась, вылезла. Её взору сразу же бросился балкон третьего этажа, за окнами которого росли подсолнухи, высокие и жёлтые, под окном валялся один, уже замёрзший и заметённый снегом. Как их только получилось вырастить зимой – непонятно.
Звонок, сто тридцать вторая, дотошные гудки недавно установленного домофона.
— Заходите! — ответили.
Она поднялась на третий, дверь в квартиру была приоткрыта. Первым в глаза бросились стены, выкрашенные в «Звёздную ночь». Далее располагался рисунок «На пороге вечности», выполненный аэрозольными баллончиками. Вдоль стен стояли горшки с подсолнухами.
— Приветствуем Вас в нашем храме, меня зовут отец Максим.
Глаза Максима выглядели аффективными, или, как подумала вскользь Юлия — «объёбанными».
— Юлия.
— Отец Кирилл, — представился другой, — возьмите эти семечки в знак благодарности.
— Что за семечки? Странные… На подсолнух не похожи.
— Не спрашивайте — ешьте.
Юля съела несколько, плюнула шелуху прямо на пол. Все полы были усыпаны этой шелухой, толщиной с пять миллиметров. Эта фигня прилипала к босым её ногам, когда та сняла носки.
В следующей комнате люди занимались сексом, по всей видимости — оргия. Четверо девушек и пятеро мужчин сношались в очень странных позах, один из парней присовывал другому такому, пока тот, в свою очередь, присовывал девушке, что валялась. У педерастов это, кажется, называется «гора».
— Познакомьтесь, это Юлия! — представил Максим новенькую.
Гора мимолётно отвлеклась от процесса.
В комнате на стене висел гигантский портрет Винсента Ван Гога, его рамку снизу закрывали жаркие подсолнухи.
Невменяемый Кирилл, крепко сжимая стебель, жевал сырой подсолнух, лёжа в самом центре оргии с вялым прибором.
— Который час? — Кирилл выплюнул откусанную часть кому-то, виляющему, как возбуждённая псина тазом, на спину.
— Половина девятого.
— За бухлом, сучки!
Кирилл подпрыгнул и убежал босиком на улицу, не используя никакой одежды. На его голове лишь висели чьи-то растянутые колготки, в бегах до магазина они болтались, словно обмякшие опустошённые кишки.
Когда тот бежал, звеня скукоженными бубенцами, по сибирскому морозу, на улице вдобавок начался ещё и ветер. Прохожие шарахались, а глядя на него им становилось ещё и холоднее.
Кирилл забежал в какой-то небольшой супермаркет. Двое охранников быстро среагировали: один, с плоским лицом и лысой головой, встал поджидать на входе; второй, сутулый, пошёл в зал искать хулигана. Оба переговаривались по рациям.
Нагой схватил литровый пузырь водки и направился к выходу, маневрируя сквозь шокированных покупателей.
Сутулый увидел того и стал стремительно приближаться, но Кирилл вёл себя неадекватно, махая литровой горькой по сторонам, будто чуть что — смастерит из неё розочку. Когда он почувствовал угрозу, то всё-таки стукнул бутылкой по полу и соорудил кое-что. Наркоман начал махать ей в охранника, но сзади подобрался другой и практически удачно обезвредил его, не считая лёгкого пореза на кисти бодигарда.
Кирилла в тот же вечер закрыли на пятнадцать суток.
— Юлия! — начал Максим. — Вам бы принять этот дар, как в знак вступления в сообщество.
Максим держал в руке шприц с концентрированным шиверфилином, прыская лёгонькими каплями вверх.
— Мурашки? — спросила она, зная ответ.
— Они самые. Концентрат.
— У меня там муж работает. Козёл драный… Чё я вспомнила опять…
— Что с ним? — из голой кучки подобрался некий Сергей.
— Пьёт, гад. И мозги мне трахает. Хотела к подруге уйти, и та занята, ****ь такая!
Сергей провёл ей ладошкой от затылка до спины.
— Не переживай так, всё ж хорошо.
Юлия пропустила две тонкие слезы с уголков каждого глаза, достигая губ ощущалась их соль.
— Давайте шиверфилин этот ваш грёбаный…
Она сняла кофту: на коже плеч показались частые староватые шрамы, не толще надрезов лезвия. Пара полосок шрамов перемежались со шрамом от прививки на левом плече. Максим оживился и достал жгут, Сергей обработал ей кожу спиртом в районе будущего входа иглы. Ей перетянули руку выше предплечья, игла с нектаром щучкой занырнула под слои эпидермиса.
— Сейчас, как комарик укусит.
— Ай! — пискнула та.
— Ща отъедет… — обнадёжил Максим.
В глазах её всё быстро помутнело, но стало тепло и приятно. На старых шрамах хотели бы показаться мурашки от удовольствия, но так и не смогли. Все ощущения поутихли, организм впал в глубокий анабиоз, замечались только всплески серотонина и волны дофамина, пульсирующие в центральную нервную систему. Остальные процессы заблокировались.
Юлия упала навзничь.
Сергей вынул иглу, пока тот держал её, чуть не упавшую на пол.
— Мы ей какой дали?
— Слуховой.
— Ооо… Кайф. Самый ****атый.
— Ну не дурный, чё.
— Да ладно, я дефекативный просто покурю. И всё. Не транжира.
— Не-е-е. Мне эта пидорья шняга не вкатывает.
— Ты, может, мало забивал?
— Да хоть сколько, всё равно одинаково. Тоскливо и хочется срать, бля.
— И воняет говном, — откуда-то с пола прогнусавила в полусне Анжела.
— Ну ёптеть. Ладно, не тебе это говно курить.
Сергей забил трубку дефекативного, расслабился в твёрдом деревянном кресле, обитом тоненькими тряпками на скрепах. Спустя две минуты после затяга раздался значительный пук, газы которого подступили к Егору, что отдыхал после секса прямо на полу. Егор вдохнул полной грудью зловоние, что почему-то немного отдавало скисшим болгарским перцем. Это его быстро пробудило:
— Чё за ***та?!
Серёжа уже ласково дремал в кресле, периодически попёрдывая в определённый, уже сформировавшийся ритм. Максим сразу приметил, что это напомнило ему драм энд бейс, затем станцевал пару движений ногами, выплёвывая губами непрофессиональный бит-бокс.
— А где Киря? — опомнилась оттраханная Анжела, встающая слизнем с пола.
Максим взглянул на экран чёрно-белой Нокии: цифры твердили полночь с двадцатью минутами.
— А *** его знает, погодите-ка. Он же голый умотал куда-то?
— Ага…
— Замёрзнет, блять. Чё делать будем?
Егор кашлянул от туманного пердежа возле кресла, после чего очень реактивно подорвался с пола.
— Пошлите искать.
— Одеваемся, ребят.
— А её как тут оставим?
— Часов семь, и она в себя сама уже придёт, не ссыте, всё заебись.
— Ладно, айда.
Максим, Егор и Анжела оделись по-зимнему: кто в пуховик, кто в утеплённую парку, кто с толстыми подштанниками. Егор напялил увесистую ушанку. Анжела — тупо в колготках, но зато в длинной куртке и шарфе. Максим — в пуховике.
Вышли.
— Он же за водкой, как обычно?
— Да, бля! Он как-то тут по трезваку водяс с****ил, теперь решил, что всегда будет получаться.
За полтора часа странствий по супермаркету и окрестностям отыскать Кирилла так и не удалось, ребята вернулись в дом, заварили по Роллтону и быстро об этом забыли.
Следующим днём Кирилла увезли на площадь Победы.
Геннадий сидел в серебристой волге, быстро докуривая последние затяжки синего бонда. Под прессом толстых пальцев бычок немного смялся и сузился, а в силу своей мягкости сильно накалился, из-за чего Гена резво отбросил его из окна автомобиля.
— Один?
— Всего, Ген, привет.
Михалыч почесал шелковистые усы с вкраплениями хлебных крошек.
Гена открыл заднюю дверь:
— Пихайте малого.
Кирилла затолкали силком в машину.
Гена попрощался с мужиками в бушлатах и дал газу.
— Ну как звать тебя?
Кирилл пускал слюни и смотрел вверх, периодически немного опуская голову. Судя по всему, успел, гадёныш, прихлебнуть магазинной водочки. Обезумевшими глазами он разглядывал зеркало заднего вида.
— Киря. Кирюха. Кирилл. — Вымолвил тот и покатился вниз по спинке сиденья.
— Лет-то сколько?
— Двадцать три.
У него торчали рёбра и слегла виднелись мелкие грудные мышцы. На голове по-прежнему оставались дуратские колготки.
Ворота и обтянутые колючими спиралями заборы встретили Кирилла добро и по-душевному. Гена выдал ему плотный плед, накинул на него сверху и отвёл в здание, но наручники, таки, не сымались.
Пьяный как всегда вусмерть, Женя припёрся к входу:
— Одинокий волк, бляха… Мальчик молодой!.. Младший лейтенант!..
— Да ты чего, он ещё и объёбанный вусмерть…
— Правда? — Женя поправил его лоб кверху, осмотрел пустые бельма.
— Ну, ты погляди. Укуренный или обколотый ещё со вчера, а прёт до сих пор.
— Обколотый… — Женя выдавил вердикт, шманя перегаром.
— Ну я и вижу, синяки на сгибах рук.
— Блять, теперь ждать, пока от ахуя отходить будет.
— Ой, ладно, Жень, я побежал. — Гена снял перчатку, протянул тёплую и слегка взмокревшую ладошку. — Жрать охото, ёпт.
— Давай, ну… Пойдём, салага! — обратился тот к Кириллу.
В соседнюю с Сашей камеру зашвырнули Кирилла, вслед ему неаккуратно бросили плед и захудалую подушку с дырявой наволочкой.
Мимо Саши снова прошли: посматривая из-за решётки, он боялся, что это нагрянули за ним.
Через минут сорок Кирилл очухался от сурового мороза, лёжа в пледе. Ещё через десять он высунул в решето голову, пытаясь рассмотреть соседнюю камеру. Шиверфилин в его крови начал спадать.
— Ау!
— Чего?
— Как звать?!
— Александр.
— Меня Кирилл, вот, только закинули сюда!
— Ну заебись, хули.
Кирилл снял колготки с головы и напялил на ноги, чтоб хоть немного согреться. Смотрелось не смешнее, нежели на голове.
— Кристину видел? Лысенькую девчонку с татушками.
— Не-а. Ниче не видал. Меня только что отпустило от мурашек.
— Аа, понятно. Они таких как ты любят, сразу сюда уволакивают, ибо хрен чё спросишь.
— Мне мама рассказывала, что когда-нибудь сюда попаду. У меня тут и отец, и мать были, да и у тебя, верняк, тоже.
— У всех были, херли.
— Мда…
Свет в блоке тускло мерцал, изредка вздрагивая яркими промежутками, голоса переливисто звучали в большом пространстве.
Внезапно припёрся Носов и двое амбалов. В замке камеры Саши заковырялся, как гельминт, ржавый ключ, пребывающий в толстой волосатой руке.
— Ну привет.
Двое подняли Сашу под мышки, потащили, скребя его ботинками по полу. В тёмном сыром помещении его усадили на стул с шатающейся спинкой и подвижным сиденьем. Коля включил шахтёрский фонарик и взялся обильно палить ему в лицо. Первый из амбалов, что массивнее Второго, замахнулся ему кулаком по лицу, но проскользнул вдоль по щеке. Линия на щеке налилась кровью и покраснела. Носов опустил фонарь и отвлёкся на то, чтоб закурить сигарету марки Тройка, но вскоре перенял курево меж пальцев, а другой рукой продолжил светить.
Второй амбал, что еле заметно худее Первого и ниже, буквально на три сантиметра, подкинул свою здоровую мясную ногу и хлопнул Генералову в челюсть. Саша полетел назад вместе с разваливающимся стулом, спинка и сиденье которого отпали на полметра в сторону.
Носов подступил к середине сигареты, кашлянул немного в силу непривычки к курению табака, затем сплюнул сгусток на холодный бетонный пол.
Саша же, наоборот-таки, сплюнул сгусток бордовой густоватой крови. Помесь красной слюны сочилась сквозь его белые зубы.
Первый здоровяк поднял Сашу, пока Второй поправлял стул, его усадили обратно. Первый долбанул с левой тому прямо в лоб, затем ещё разок с правой, проскальзывая вдоль по затылку, задевая ухо. Второй следом нанёс три систематичных удара в живот. Первый пнул его сразу же после в грудину, тот телепортировался вместе со стулом к морозной сырой стене, окончательно теряя сознание. Даже бетонная стужа не даровала ему пробуждения.
Второй и Первый помяли ему бока ногами, объятыми грузными сапогами. Саша немного приоткрыл глаза. Первый одной рукой, сжатой у его воротника в кулаке, поднёс избитое тельце на уровень метра. Он ударил его ещё несколько раз, далее бросил обратно на пол. Второй достал резиновую дубинку и отдубасил его вдоль и поперёк, словно нашинковывая лук.
Носов закурил вторую Тройку, шелестя сухими тростинками табака в минутной тишине.
Первый плюнул Генералову в лицо, следом дал увесистого и, в какой-то мере, презрительного леща. Он залез на него сверху и приступил дрючить звериными кулаками в грудину. Второй вяло подпинывал его в ноги, затем за эти же ноги и потянул куда-то.
Саша находился в полной отключке, абсолютно не воспринимая действительность.
— А ну успокоились, блять! — Носов швырнул горящую Тройку в сторону, огонёк мелькнул, как падающая звезда. — Пульс есть ещё?
Он присел рядом, внизу, пачкая брюки растекающейся того кровью. Коля прислонил прямую ладонь к его шее, щупая пульс, затем к сердцу, проверяя сердцебиение.
— Живой…
Первый амбал прокряхтел закуренным низким голосом:
— Может, ещё его?
— Хорош, блять! ****улся? Помрёт ещё… Я сейчас тебе сам на****юляю, японский городовой!
Саша произвёл резкий глубокий вдох полной грудью, затем неспешно выдохнул, не раскрывая заплывающих от ударов век.
Носов поднялся, быстро сгонял за водой и отпоил Сашу, легонько подняв ему голову рукой под затылком.
— Пей, пей…
Лицо Сашки изменилось до неузнаваемости, оно напоминало теперь миску с собачьим кормом и перемолотыми костями. Где-то там, под покровами, скрывались жалостливые его глаза, хотящие жить или, хотя бы, выживать.
Его переложили на койку, сняли одежду до трусов и накрыли пледом. На его теле красовались значительные ссадины и фиолетовые синяки. У Саши болело абсолютно всё: последние несколько недель он лежал неподвижно.
Спустя три недели порезы у Кристины уже успели покрыться коростой и даже скинули всю засохшую кровь, обнажая свежие, местами розоватые шрамы. Лыска на её голове слегка потемнела, оволосившись за это время. Неспешный ёжик укрывал её скальп тёмной пеленой. Ей вернули одежду, в которой та прибыла сюда.
Кристина несла под боком сложенную верхнюю одежду. Она решила навестить Сашу, расспросить о тех планах, что они затевали.
— Саш…
Внутрь тёмного сырого карцера проник её свежий, как роса, голос. Саша робко и болезненно приоткрыл правый глаз. Решётчатый свет подступил к опухшему и налитому кровью веку, прогрызая путь в недра вздутых капилляров.
— Мм…
— Ты здесь надолго?
— Надолго.
Его челюсти сделались неповоротливыми из-за образовавшихся опухлостей, а произношение слов выдалось болезненным.
— А меня, вот, выпускают.
— Но мы ведь встретимся?
— Встретимся, обязательно.
Кристина постояла ещё минуты три, сминая нервозные пальцы друг о друга, поглядывая то в пол, то куда-то в сторону. Вскоре она испарилась.
Раз в трое суток всё это время приходили на проверку двое амбалов. Они светили фонарём и смотрели, когда у Саши образуются, какие бы то ни было, мурашки. Александр сильно страдал и корчился в болях, но мурашей так и не выявлял. Он будто партизанил их до последнего
Юля затянулась адреналиновым стаффом, поглощая микропепел грудью сполна. Продержав его внутри порядка тридцати секунд, она выпустила его сладким выдохом, попутно растопыривая наполненные блаженством пешки.
— Ха-ха! — крикнула она.
— Чё, нравится?
Юля поцеловала портрет Ван Гога.
— А-а-а-***нно-о-о!!!
— Иди сюда.
Егор подвёл её к столу: на исцарапанном лаковом покрытии красовались две, вровень размусоленные, дорожки мастурбативного шиверфилина.
— Бери! — Егор протянул ей скрученную десятирублёвку. — Занюхивай!
Юля пропустила одну дорогу по ноздре. Егор прошёлся по второй.
— А теперь пошли писать, отдадим дань Винсенту.
В другой комнате стоял мольберт, сколоченный из нескольких швабр и не шибко ровных досок. По центру находился вбитый кусок гладильной доски. Егор приставил туда небелый холст, испачканный какими-то смутными пробами кистей.
— Отдавай дань. Пиши картину.
Юля, тридцати с лишним баба, упоротая вусмерть и абсолютно ничего не понимающая, берёт кисть, макает её в акварель и поступательными движениями выполняет набрызг на холсте. Синие, жёлтые и коричневые краски слились в одном кружащемся танце, многие капельки отлетали в другие стороны, отпечатываясь на стенах и даже носу Егора. После набрызга Юля взяла толстую кисть, набрала ей красного, со свекольным отливом цвета и написала с самого лева толстую букву «Г». На линиях буквы очертания смазались под влиянием разбросанных брызг.
— Это Гена?
— Это…
Она смахнула остатки красного в случайный бок и набрала тёмно-зелёного. Оказавшись в ступоре в течение пяти секунд, она провела овальную, ближе к прямоугольнику, букву «О».
— ГО.
Опять же скинув ненужные капли, Юля взяла чёрный очень жирным шлепком, будто выгребая из баночки половину краски. Сразу же та провела сытную и нажористую букву «Г», дополняя тем самым всё до слова «ГОГ».
— Ван Гог? — поинтересовался Егор.
— Да-а-а!
Юля взяла холст и пробила его своей, с заведомо сальными волосами, головой. Немытая шевелюра стала перемежаться с целой палитрой красок, а холст повис на её шее как испанский галстук.
— Танцева-а-ать!
Они с Егором взялись плясать на убой. Быстро подоспел Максим с Анжелой, и ещё, чутка позже, подобрался Сергей.
Максим вынюхал весь адреналиновый стафф, его сердце невменяемо и нездорово заколотилось. Анжела вмазалась концентратом и уснула в толчке, макнув край пряди в унитаз.
— Ну где же ручки? — напевала, запинаясь, Юля: — Ну рде… гаде… где же ваши ртучки… ручки?! Лавай… птьфу блять! Давай поднимем ручки и будем танцевать!
Сергей выкурил перьевого шиверфилина и расплылся в кресле, изредка хихикая, а после захотел есть:
— Егорушка, а есть чё пожрать?
— Где-то был квисти, иди поищи.
— В натуре? — Сергей подошёл к нему ближе, немного смеясь.
— Да там, на кухне валяется. Около раковины.
Тот заварил лапшу быстрого приготовления и уселся ждать. Читая упаковку, он приметил, что рекомендуется подождать пять – десять минут. На кухне, на ободранной стене висели часы: их стрелки очень и очень медленно передвигались. По крайней мере, так это ощущал Сергей. Секундная, как ему казалось, ползла, точно черепаха. Минутная карабкалась, подобно дождевому червю в слоу-мо. Часовую он воспринял за покойника, причём очень даже серьёзно, а затем задумался о скорой кончине и смерти деда.
— Царствие, дед, тебе небесное… — Сергей перекрестился, глядя на часы, как на священника.
Лапша томилась в синтетической коробке, по стенкам и крышечке скапливался конденсат. Серёжа упорно смотрел на часы, не останавливался. Он выглядывал каждый дюйм, каждую крупицу их состава, внедряясь в молекулы и в атомы. Временами ему чудилось, что стрелки остановилось, но спустя какие-то промежутки он замечал их движение, пускай лёгкое и неприметное, затем красивое и бархатное, очень мягкое и обволакивающее. От такой красоты Сергей дурнел ещё больше. Секундная стрелка впивалась в его чуткий орлиный глаз, следящий, не спускающий виду.
Квисти тем временем уже окончательно отопрела и даже успела остыть. Серёжа не сразу опомнился, но когда-то должен был. Он взял пластиковую вилку, снял крышку: капли, накопившиеся на ней, быстро сползали на стол.
Он натянул длинную курчавую тетиву лапши, намотанную на вилке, один зубец которой был изогнут, напоминая его воспалённому сознанию часы, затем гармонично погрузил промеж губ на язык. Смакуя, он получал фантастическое удовольствие.
Настал день, когда за Кириллом пришли.
Решето камеры проскользнуло в сторону, толстопузый Михалыч и Первый амбал громоздились у входа, обдаваясь мерцающим цветом лампы.
Этот малый достаточно сумбурно воспринимал обыкновенный пуговицы, в частности — когда те рассыпались по его голому телу. Его увели в камеру и закрыли, стало быть единогласное решение отправить Кирилла на параноидальный шиверфилин. Первый взял здоровенный мешок пуговиц, повертел у него перед носом. Кирилл малость жутко взглянул на них, но пуговицы, как таковые, у него ужаса не вызывали. Пугал конкретный процесс спуска пуговиц по наклонам тела. Кирилла поставили во весь рост. Тот приподнял мешок и просыпал часть по его спине. Далее его решили, всё-таки, пересадить на стул. Амбал проронил часть пуговиц ему на колени и бёдра, затем по плечам, грудине и животу, как лавиной, накрыли тело пуговичные волны. Когда в мешке оставалась половина, то амбал поднял его полностью и высыпал медлительно до конца, прямо на темечко. Кирилл весь жутко покрылся мурашками, а Второй не медлил, сразу полоснул тёрками. Параноидальный шиверфилин практически готов.
Гена приехал домой поздно вечером. Грустные детишки встретили папу, обнимая кто за ногу, кто чуть-чуть выше.
— Где мама? — расстроенно спросила Аня, за что Гена подарил в ответ пустые обещания:
— Скоро придёт…
Его встречала пустая кухня с невысокой горкой грязной посуды, выключенный телевизор, тусклый кухонный свет. В подъезде у окна было сильно им же накурено, от тоски он жадно вкушал по три штуки за раз. Он также стал больше есть и пить пива, от чего начал сильнее прежнего накапливаться жир в животе.
Дети голодными не ходили, но и питалась не всегда правильно. Когда кашами быстрого приготовления, когда странными салатами, нарезанными по ходу дела, а порой чипсами и сухарями.
Телевизор с хоккейным матчем играл в приглушённом звуке, несильно закрывая всеобщую тишину квартиры. Средь всеобщей темноты на Гене играли блики света. Дети не резвились и не носились как раньше повсюду. Матч перестал шуметь вовсю, как было доселе. Как раньше уже ничего не осталось.
На залитом пивом и усыпанном крошками диване Гена невольно задремал, расползаясь, как удав, в грязной майке-алкоголичке. Расплющенная в твёрдой подушке его харя по-скотски пускала отрыжки.
Прошло ещё немного и у Саши начали чутка спадать опухлости лица, смывались, словно гримом, вездесущие синяки. Его по-прежнему проверяли на предмет мурашек каждые трое суток. Периодически ещё захаживал и сам Носов, он щупал его плечи, икры и живот, а также проверял пульс и измерял давление, скармливал тысячу миллиграмм аскорбиновой кислоты. Он приносил ему безвкусную гречку или тюрю, и полтора литра очень сладкого компота, ставил их на табурет около койки и уходил.
Уже через какое-то время Саша начал чаще вставать на ноги, захаживать в туалет. В душ его не пускали, так как была депривация всех основных человеческих благ. Временами это произрастало в аскетизм, а вот когда Александр окончательно оправился и встал на ноги, то уже начал каждый день медитировать.
С самого пробуждения Александр становился на одну ногу в позу «золотого петуха», каждый второй час он менял ноги по очереди. Первое время сильно затекали ноги и затвердевали пятки, в икрах откровенно ощущалось точечное жжение. В те моменты, когда Носов приходил на проверку — Саша запрыгивал обратно в койку и не высовывался (громкие кромсающие шаги Коли были слышны по всей округе).
Мурашек на нём так и не замечали.
В конце февраля, когда снега ещё не утихали, а метель пробивалась в здание сквозь решётчатые окна, к нему снова пришли. Носов вкрутил лампу, чтоб усилить свет в помещении. Глаза Саши, непривыкшие, сильно зажмурились от палящей яркости. Синяки на его лице почти полностью прошли, опухлости спали. Ссадины плеч, ног и туловища давно заросли, раскрывая за собой розовые полосочки.
Коля осмотрел его, а для эксперимента даже поводил пером по голому телу: неподатливая кожа не издала ни единого мураша.
Носов отбросил перо, молча развернулся и покинул камеру.
Здоровяки, прямо по уходу того, затеяли какую-то активность в камере, Коля словно телепатически передал им указания.
Первый амбал впендюрил Саше прямо в нос, явно его ломая и плюща, как у сифилитика. Струи крови брызнули по губам и подбородку. Второй, подпирая его в спину в области горба, нанёс множество ударов под дых, чуть ли не умерщвляя парня.
Первый крепко ударил ему тяжёлым сапогом спереди по колену. Парень согнулся и сложился вдвое сразу же. Повредился мениск. Второй пнул его неслабо в череп, схватил за уши, поднял голову и откинул к полу. Саша потерял сознание, истекая кровью.
Второй, как отбойный молоток, промолотил весь его позвоночник, но не поломал.
Первый, пытаясь пробудить, начал навешивать увесистых лещей, но это не помогало.
Носов ждал позади, но вовремя вернулся. Чтоб те не убили напрочь, он дал им команду «Стоп».
— Ну как, Сань, порядок? — проверил пульс, мурашки. — Блять… Будут звонить же с головы теперь, жаловаться будут… Мурашки не достали с человека. Женя, блять! Где этот мудак алкашный.
Нервный и злой, Носов выбежал искать Женю. По периметру его нигде не наблюдалось. Коля пробежал по кругу блока, спешно заглядывая в камеры, посмотрел на лестнице, проскользнул мимо склада, осмотрел нижний этаж и у входа. Тот ошивался около туалета.
— Женя, твою мать! Как с него мурашки брать?!
Женины непонимающие и буховатые глаза тупо смотрели на него, под подбородком свисала, словно оттянутая прищепками, гусиная кожа.
— Как это? Ну? А это?
Коля психанул и быстро вернулся к беспамятному Саше. Из аптечки он достал нашатырь и заставил того нюхать, прижимая бутылёк плотно в ноздри.
Александр еле очухался.
— Аа?! Уаоа!..
— Вставай, ёптеть.
Двое захватили его под мышки и уволокли в ту камеру, где прежде разбирались с Кристиной. Саша не подавал никакого виду и вообще не понимал, что происходит, только пузырил кровью из носа и едва ею же не захлебнулся.
— Мёрзни, япона мать!
Первый вылил на Сашу половину ведра прохладной воды, прямо в морозном помещении. Растекающиеся брызги начали быстро замораживаться на бетонном полу, образуя скользкую ледяную поверхность.
— Ну?
Саша вообще не вкуривал, что здесь происходит. Он был на границе жизни и смерти, обмороженный и наглухо избитый двумя тупоголовыми лоботрясами, Колиными марионетками.
— Ну-у-у, блять?! — Носов взъелся, как голодная гиена-падальщица.
Через пятнадцать минут прибежал ошарашенный Женя Панфёров, полураскрытые веки волнообразно мигали, еле приметно выказывая удивление:
— С головы звонят…
— Ёб твою мать… — Коля достал сигарету, в спешке закурил, куря по затяжке в секунду-две.
— Спрашивали про Генералова, интересовались, мол, хули нет результатов.
— Бляха-муха… С Москвы хоть или с Петербурга?
— С Москвы.
Носов сильнее преобразился в гримасе, чутка побледнел:
— А с Петра звонили?
— Звонили. Я им на****ел. Ну это с Петра, им можно и на****еть. А это, Викторыч, с Москвы.
— ****ец нам будет.
— Да щас мы его раскочегарим, — Первый неповоротливо зашевелился, передвигая громоздкие толстые плечи, — Николай Викторович, порядок?
— Какой порядок?! Если с Москвы приедут, а у него мурашек не возьмут, тебе яйца на голову натянут… И мне натянут, и Пан Фюреру, блять! — Носов воткнул Панфёрову хорошего подзатыльника. — И тебе, Второй узколобый мудозвон!
Коля озлобленно прислонился к Саше, прописал ему скользящего по замерзающей воде леща.
— Бу! А ну, давай, гадёныш!
Зазвенела Моторола-раскладушка в его кармане.
— Да?
— Николай Викторович, здрасьте, как там Генералов себя чувствует?
— Здр… — мелкая пауза. — Здравствуйте, Арсений Александрович.
Позади камеры нарисовался Артур, он шёпотом выяснял подробности у тупоголовых амбалов:
— Ну чё?
— Голова…
— Аа…
Почесав плешивый затылок короткими пальцами, вслед за исчезающим пузом, из радиуса решётки скрылась его маленькая головёшка и скрещенные за спиной сальные ладони.
— Генералов хо-ро-шо, только что, вот, мурашки сняли.
— Да шот вы затянули с ним! Сколько он там уже, два месяца?
— Около того, Арсений Александрович.
— Ну вот, дохрена же. А то наши в штабе переживать начали, где с него брать. В бухучёте всё поохуевали уже… Застоялись, бляха… Ладно. А, это. Хотел спросить, Николь. Как там обстановка-то в целом? Всё нормально, Коль?
— Да нормально, потихоньку. Всё гуд.
— Ну это хорошо… Ладно, бля. Давайте там. Не хворайте, короче! — посмеялся в трубку со звуком скрипящей калитки.
Серёжа по всей квартире поливал водой подсолнухи из двухлитровой бутылки от кока-колы ваниль. В сибирскую зиму им как-то удалось ужиться дома, да ещё и в таком количестве. Подсолнухи росли самые разнообразные: какие-то вырастали вовсе без семечек, лишь слегка желтоваты и короткие, а порой и зелёные, нераскрывшиеся; некоторые достигали полтора метра в высоту; другие выходили средней длины и непримечательные.
Юля сидела без сил, почти засыпала, когда действие шиверфилина прекратилось.
— Воды… — устало протянула она.
— Ща будет! — заявил Егор, что двигался на бодряках.
— Может поедим ещё?
— Есть рожки и сосиски, можно приготовить.
— А ещё можно пожарить опять семечки, — опомнился Максим, — мы тут только на них и выживаем.
— Опять семечки, Господи… — диву далась Анжела.
— Не ****ела бы! — из кухни донёсся крик Егора. — Помнишь, как под кайфом грызла их вместе с шелухой?!
— Да иди ты, Егорка.
Сашу долго пытались превратить в лёд в этой морозильной камере, но он не поддавался. Чтоб не заморозить насмерть, его утащили обратно в ту тёмную камеру, поставили обогреватель от розетки, одели на него шерстяные носки и хорошенько укутали. Носов лично приносил ему горячий байховый чай, песочное печенье и откармливал мёдом из чайной ложки.
Периодически Коля трогал его пульс в районе шеи и запястья, измерял давление тонометром. Носов проверял его мурашки на плечах, на икрах и бёдрах. Он чутко смотрел их на животе, надевая пенсе, как будто собравшись перебирать крупу, аккуратно пробегался пальцами по ****ской дорожке. Мурашей нигде не наблюдалось.
Раз в два дня Кристина отправляла Саше всяческие письма. Она приходила довольно часто и просила поговорить с ним хотя бы по телефону, но Носов взялся категорически ей отказывать, хотя первое время допускал её аж до самой камеры, не заводя лишь внутрь. Теперь с этим стало сложнее.
В теле письма Кристина писала о своём бесперебойном желании совокупиться, например, последнее письмо было таковым:
«Привет, Саша. Как ты там? Как синяки? Надеюсь тебя хорошо кормят. Я помню о нашем с тобой прекрасном желании, я всё ещё хочу отдаться тебе. Когда тебя отпустят, я надеюсь, что мы трахнемся».
Жаль, что письма не доходили до адресата. Коля был очень категоричен в этом плане, тем более, что голова приказала в кротчайшие сроки добыть Сашины мурашки.
Носов вообще стал вести себя достаточно странно, стал больше употреблять шиверфилин всех сортов и изменился в поведении. Он становился похожим на Кристиана Бейла из фильма Машинист.
Отправив последнее письмо накануне, Кристина взяла сумочку и направилась в туалет. Её волосы, кстати, немного отросли и погустели, общей площадью они могли складываться в уже богатого ёжика, пустившего лёгонькую чёлочку.
Заходя в туалет, она проверила несколько раз, что дверь на засове, а соседние кабинки пусты. Кристина достала детский крем, Сашино фото, где тот стоит в пуховике и ещё не бритоголов, и слегка приспустила лосины, обнажая бёдра и светло-серые трусы. На закрытом крышкой унитазе она уселась вольно, как свободолюбивый зверёк. Стянула кровожадно трусы. Лапой с облезлым лаком на ногтях она быстро нашла клитор, точно дотронулась до носа с закрытыми глазами на приёме у невролога. Движения по часовой стрелке сопроводили вагинальный сегмент Clitoris, из кабинки туалета доносились едва уловимые всхлипывания крема, будто чавканье оголодавшего беженца. Скоро она застонала, но второй рукой срочно прикрыла огнедышащий горячим воздухом рот. Через три минуты она покинула уборную с невозмутимым лицом, на котором и ещё на груди красовался небольшой румянец.
А Саша тем временем сильно болел. У него стояла высокая температура в тридцать девять градусов, скакало давление и порой шла кровь из носа. Сашу больше никто не докучал, только один Носов ходил и проведывал бедолагу. Тот давал ему ношпу и нурофен, чтоб снять жар.
Санька весь лежал опухший, как разваренный хинкаль, местами политый кетчупом. Те два тупоголовых амбала хорошенько его вздрючили, что вряд ли какие мурашки полезут. Ну хотя вдруг? Коля ведь часто проверял его плечи, шерудил пёрышком, дабы создать щекотные позывы.
Коленька, как аквалангист, опускался ниже-ниже.
В скором времени раны Кирилла затянулись, он успешно возвратился к ребятам. В той вангоговской квартирке продолжился дебош.
Звонок в их дверь. Сквозь дребезжание музыкального центра его сумел услыхать один только Максим.
— Пойду посмотрю. — Максим направился к глазку. — Ох ты ж бля, Кирюха! — тот активно распахнул дверь, слегка ударяя того по ноге.
— Здорова, старина… — обнялись. Из глухоты вовне квартиры просочился поток электро-хауса.
— Ну как ты? Ох бля…
Максим заметил его шрамы, но быстро сменил тему:
— Ладно, пошли по сигаретке перезобнёмся. Мы тут сосиски с рожками замутили, жрать хочешь?
— Ну конечно, у меня, ёпт, этот компот ебучий уже через уши и жопу пошёл.
— Накладывай. Там майонез в холодильнике, соль-перец.
— Кетчуп есть?
— Не-а. Но есть какой-то «табаско», его мы с Егором бадяжим в кровавую Мэри, вообще пуля получается, будешь?
Кирилл с голодухи согласился, налил табаско на нарезанные сосиски, а рожки приправил майонезом. Первым делом разгорелся его рот, в частности пострадал язык. Киря запил водой и вроде бы всё прошло, но спустя ровно час и пятьдесят минут появились позывы дефекации.
— Всё нормально? — Егор спрашивал сквозь закрытую дверь туалета, голос доносился расплывчатым и отдалённым откуда-то сверху. В матовом стекле мутнела Егорова голова, как дождевая туча.
— Да, пойдёт. Погоди…
— Могу угля дать.
— Неси, водички захвати.
Волосы Юли всё также пребывали в акварельной фиксации, снят был лишь испорченный почём зря холст.
— Мне бы домой, проведать мужа…
— Иди, кто тебя держит?
Перекусив сосисками, Юля надела шубу, обулась. Взглянула на порог вечности.
Прямо к порогу, как истукан, прискакал Егорка, что держал в руках поднос с четырьмя раздельными дорожками шиверфилина.
— Давай на посошок?
— Похрен.
Немедля, она забила ноздрю мурашковым порохом. Вещество проникло в ноздри, достигая слизистой оно моментально просочилось, как берёзовый сок, в мозг. Зрачки надулись, словно гелиевые шарики.
— Ах-ха!
— Чё, нормуль?
— Пошёл на ***!
Тридцатилетняя бабища взялась выплясывать роботанец.
У Вовы был заныканный дубликат ключей от квартиры Саши. Эти четверо пробрались в его разукрашенную аэрозолями хату и конкретно в ней обосновались, как нежеланные тараканы.
Кристина уже не проявляла должно интереса к Лёше, хотя тот систематично пробовал раздвинуть её ноги, порой в шутку, а также постоянно лез в наглую целоваться.
— Отъебись от меня!
— Ну Кристь…
— Пошёл отсюда.
Интерес, как стало быть очевидно, погас. Её разонравился этот извращенец, как она и сама его называла. Артёму она также рассказывала по секрету о маленьком секрете Алексея. Это вызвало смех, а затем и всеобщий смех, и рассекречивание.
Она быстро запрыгнула в ванную, перекрыла щеколду. Тот опоссум ещё долго стучался, но Кристине было безразлично. Достав фото Саши, где он на праздновании Нового Года стоял в бассейне в шапочке Деда Мороза, она лицезрела его худой, находящийся в полном тонусе, молодявый торс.
Шум воды неплохо перебивал бьющиеся о дверь кулаки Лёши.
По правде говоря, детский крем быстро смывался в ванной, наполненной тёплой водой с запахом хлорки. Она подняла таз вверх, держа клитор на уровне едва выше воды. Фото удерживалось на раковине. Повезло Лёше, что не слышал её ахов, которые могли бы невзначай показаться ему болезнетворными.
Каждый ах как удар ножом по печени. Алексей услышал всё и вся, доносилось и имя на букву А, громкое и ясное, не оканчивающееся и краткой.
В последнее время на мурашковое обрезание практически не доставляли персонал.
Носов откинулся в мягком кожаном кресле своего кабинета, закурил штакетину с дефекативным стаффом. По радио крутили песни Глюкозы.
«Айн цвай драй, шики шики швайне».
— Класс… — вытянул он томно, рисуя кистью в воздухе итальянский знак изыска.
Когда начали генерироваться газы, то запах его сладкого парфюма перебился стрёмной вонью.
Поднятыми вверх на обеих руках знаками «пис» он легонько пританцовывал, пока погружался всё глубже и глубже в неизвестность. Носов порой чуял, как сфинктер сужался и расслаблялся. Он слегка начинал нервничать, когда предвещал позывы дефекации, но оперативно их прерывал крепким сжатием. Такие позывы выбивали его из колеи шиверфилинового транса.
— Ко-о-оля… — откуда-то донёсся знакомый голос. Это Артур вошёл в кабинет: — Коль, всё нормуль?
— Аа… да…
Не самый лучший запах блуждал по углам кабинета.
— Коль, это самое. — Артур переменился в лице, растопыривая ноздри, как орлиные крылья. — Кхе. Опять позвонили с головного, обозначили сроки. Говорят, чтоб до весны, до марта управились. Чё думаешь?
Носова знатно плющило в, как ему казалось, невероятно глубоком кожаном кресле, сопоставимом размерами с Марианской впадиной. В местах заправленных рукавов пиджака, оголённые его предплечья чувствовали прохладное кожаное покрытие, они утопающе скользили по нему, оставляя кратковременные вмятины запонками.
— Да всё сделаем, Артур, не ссы… Не пани-и-ику-у-уй…
— Ладно, пошёл я. Ты опять, по ходу, вмазанный.
С приходом весны в колонии не осталось ни одного пациента. Помимо, разумеется, самого Сашки, у которого снова успели зажить всякие болячки. Однако, повреждённый мениск, как знают многие спортсмены, не так легко восстанавливается, а порой заставляет человека ходить по жизни с тростью.
Сашка стал отжиматься в камере по утрам. Каждое утро, просыпаясь в семь или восемь утра, он выполнял пять подходов по тридцать повторений. Некоторые суставы болезненно реагировали на физические нагрузки, в частности мениск, из-за которого Саша не мог приседать и стоять в позе золотого петуха.
Зато он взял привычку стоять на руках у стены и потихоньку отжиматься в таком положении.
На нижнем этаже стояла скамья для жима лёжа и штанга, вес которой регулировался от сорока до ста. Носов разрешал ему раз в день выбираться туда на тренировку, постепенно Александр нарастил приличные грудные мышцы и трицепсы.
Он много стал заниматься.
Сашу какое-то время никто не избивал. Носов навещал его камеру, пока тот сладко дремал. Он щупал его грудные мышцы, набухшие от постоянных отжиманий, проверял тело на предмет мурашей. На Сашиных трицепсах не наблюдалось ничего, кроме бугристого рельефа, а мурашек так и не было, как бы Коля старательно их не гладил. Он перевязал кучку перьев, образовав какой-то веник, и им щекотал всё его тело, оголяя полностью. Исцарапанное и побитое, тело не слушалось щекотки, сопротивлялось. Сашу даже не брал громкий смех, даже простая улыбка не смела выказаться у его уст. Его понурые глаза были направлены в обшелушенный потолок, будто сцарапывая покрытие телекинезом.
На подтаявшем чёрном снегу, вдоль высокого забора и будок показались собачьи какашки. Голодные злые псы резвились и убегали, резко ограничиваясь на толстых железных цепях. Накрепко устоялся звук псов и цепей, псов и цепей.
Носов вышел на улицу, не надевая верхнюю одежду. Светило яркое весеннее солнце, Коля выглядел счастливым. Он закурил и медлительно спустился по лестнице, грузно плюхаясь на каждой ступени. Голову его приятно пекли свежие лучи, самые первые после суровой зимы.
Коля снял пиджак и, придерживая одним лишь указательным пальцем, перекинул его через плечо. Во внутреннем кармане, отдавая легонько в спину, ощущалась вибрация.
— Коля. Алё. Николай Викторович?
— Да-да, здравствуйте. Арсений Александрович, связь хреновая!
— Это самое. Насчёт Генералова. Отпускайте его, хорош мучать. Не получается и ладно. Хрен с ним, ё-маё. Не убивать же.
Глаза Носова мгновенно сверкнули, то ли от палящего мартовского солнца, то ли от быстрого облегчения.
— Правда? Фух. Вы бы раньше сказали! — рассмеялся, сбрасывая груз с плеч. — Мы тут всем отделом уже не знали, что делать! Фух, бляха…
— Хе-хе, да ладно, чё, ссыте? Хе-хе. Шучу! Хе-хе…
— Но, блин. — Швырнул бычок в сторону собак, железные цепи легонько брякнули.
— Ладно, Носов, не клюй носом, хе-хе!
Оба в перебивку по-****ски посмеялись в трубку.
— Давайте, всего доброго!
В Сашиной квартире Артём наварил полуфабрикатных пельменей и позвал всех на кухню. В каждой тарелке плавала порция по десять штук.
Кристина и Лёша не разговаривали чуть больше месяца. Та всё ходит влюблённая, загадочная, в каких-то романтических мыслях и с бабочками в животе. А Лёша уже было начал заглядываться на других баб, одну даже приводил сюда, на квартиру. Но ушла та какой-то недовольной, словно изнасилованной и замученной.
— Лёша, — начал Артём, — ты заебал уже! Это что за баба была позавчера?
— У меня весеннее обострение.
— ***ние! — добавил Вова. — Мы тут все вместе живём, ничего?
— А я ещё пельмени варю…
— Ну ребята, ну есть потребности, вы чё? — ответил тут, жуя третий пельмень, облачённый майонезом.
Кристина съела быстро половину порции и покинула кухню. Оставшийся диалог звучал в её ушах как отдалённое бубнение набитых ртов.
В ванной она открыла самый нижний ящик, достала оттуда резиновый фаллос и быстро закинула в дамскую сумочку. Уже в другой комнате она начеркала некоторое письмо Саше, затем вызвала такси и уехала навестить.
В теле письма педалировало жирное и ясное «ТРАХНЕМСЯ?!».
Двое амбалов встретили её в воротах.
— Я к Саше Генералову.
Ворота раскрылись, она пробежалась по прорезиненной дорожке, тряся узкими бёдрами. Едва отросшая шевелюра чутка взлетала при резвом подъёме по лестнице.
В приёмной Кристину встретил Носов, ставший почему-то злым и недовольным.
— Здравствуйте, я к Саше Генералову. Можно повидаться?
— Только письма. Никаких встреч.
— Вы там обалдели?! — Нервно ковыряясь в сумочке, она доставала заветное письмо. — Уже неизвестно, сколько держите его там!
Носов молча перенял её письмо, повернулся и ушёл, оставляя её наедине с собой.
В письме говорилось:
«Сашенька, привет. Ну что, когда на волю? А когда мы с тобой ТРАХНЕМСЯ?! Слишком долго они тебя уже держат! С ума сошли! Ты вообще живой, хорошо питаешься? Господи, Сашенька… ТРАХНЕМСЯ?! Когда вернёшься мы трахнемся, обязательно трахнемся, как и собирались! Я тебя жду, люблю и целую».
Рукопись не прошла путь до получателя. Коля, вычитав её кривоватый почерк, нервно разорвал бумагу в клочья, поджёг один мелкий кусочек, кинул в воду и выпил одним глотком.
Кристина пошагала в туалет на торопливых прямых ногах, в её дамской сумочке, как толстая морковь, трясся выжидающий дилдо синего цвета.
В замкнутой туалетной кабинке она постелила на крышку небольшое полотенце и раскинула ноги, будто канцелярские ножницы, упирая их голыми стопами в края. Фотографию Саши, на которой тот ещё похаживал в спортзал, она разместила посередине дверцы. Латексный жеребец стремительно покрылся детским кремом, а затем и погрузился в недра. Снаружи из кабинки доносилось громкое чавканье крема во влагалище, стуки её упирающихся стоп и одной ладони. Её вампиреющее тело создавало животные движения фаллоса, она вожделела видеть, слышать и осязать Сашу внутри себя. Часть фото забрызгалась реактивными каплями сквирта, а Кристина постепенно стихла.
В соседней кабинке кто-то неприметно справлял нужду и хихикал, но в скором покинул туалет.
Кристина медленно зашевелилась, протёрла фаллос и половые губы туалетной бумагой. Она оделась и ушла оттуда, прикрывая красную улыбку женственной кистью, из-под которой ещё пролезала стеснительная оглядка по сторонам. В ведре туалета, средь бумажек, запачканных коричневым, одиноко торчала фотография Саши, заляпанная всяким-всяким.
По коридору блока порывами сквозняка разлетелись обрывки романтического письма, формируя некое перекати-поле.
Саша скучающе отдыхал после очередных упражнений.
Коля устало нёс ему на подносе тарелку разваренных пельменей в сметане, кусок чёрного хлеба, немного порезанного сала и четыре зубчика чеснока. Рядом бултыхался гранёный стакан с горячим растворимым кофе, а также незаметно вылёживалась пачка сигарет.
Санька посмотрел на него запуганными и тоскливыми глазами, приподнимая голову лёжа с подушки.
Он быстро накинулся на пищу, взахлёб запивая кипяточным кофе. Как беженец Освенцима, он уничтожил еду в раз.
Носов инспектировал его горячие плечи, икры и бёдра, едва не доходя до ягодиц. Мурашей и вовсе не видать, абсолютно гладкая, не считая жёстких шрамов, безволосая кожа. Их ли Коленька искал?
Юля наконец-то вернулась домой, пытаясь вернуть семейный очаг. Она представляла из себя неуклюжее зрелище: затвердевшие акварельные волосы; сальное лицо с синяками под глазами; впавшие щёки; вонь.
Гена уже третью неделю сидел без работы, от того рисовался ничуть не лучше. На облёванном бомжовском диване он разваливался, точно тюлень, изредка попёрдывая в такт. Домашний очаг превратился в сральник, а детей забрала к себе Юлина мать. Юля тяжело и устало полетела с ног на гладком ламинате, а там и уснула спустя сорок секунд.
Кирилл, Максим, Егор, Серёжа и Анжела разлёживались на полу. Уже неделю никто не употреблял шиверфилин, это накаляло обстановку.
Максим сообщил всем:
— У нас нет стаффа…
— Ёпрст… — вымолвил Серёжа.
Егор начал привставать с пола на колени:
— Пошлите до колонии, ёпт.
— Не-не-не! — возразил Кирилл. — Я туда больше *** пойду! Вы же откосили все, блять, а мне страдай. Золотое поколение.
— Так-то и нас всех быстро порежут там, если что, — опомнилась Анжела, — ну её на ***!
Серёжа быстро подскочил и убежал в другую комнату. Пять минут молча рывшись в шкафу, он принёс старые синие мантии, которые они всей толпой посвятили Винсенту Ван Гогу.
— Йоу!
— Так, нихренасе…
Кирилл выудил какой-то окурок из-под кресла, сдул с него крошки и задымил:
— О, а давайте в них пойдём?
— Ну так я чё и хочу!
— Норма-а-ально… — затянул Максим.
— Хули, почапали.
Голые торсы свежо принарядились в синие мантии, выныривая головами в бездонные капюшоны. По улице они вышагивали, точно шабаш сумасшедших ведьм. В руках у каждого торчало по жёлтому подсолнухи, все разной длины и формы.
У ворот они встали с мешковатыми капюшонами, словно всадники апокалипсиса, только вчетвером и не верхом на конях.
— Мы за шиверфилином.
Ворота встречали здоровяки в бронежилетах, вдоль забора растекались мартовские ручейки, в воздухе отчётливо и стопроцентно пахло весной.
— Все пятеро?
— Все. — Чётко заявил Егор.
Врата разъехались.
— У вас деньги-то есть? — Носов вышел на крыльцо.
— Нет денег. — Ответил Максим, прячась где-то в закутках капюшона.
— Так ведь стафф дорогой, чтоб вы знали! Не для мещан поганых режутся мураши сокровенные. Алё, гараж! Шуруйте отсюда, бездельники.
Следующие десять минут пятеро кружились около крыльца, подбрасывая обрывки подсолнухов вверх. Сырые семена облетали с кусков в полёте, сея прорезиненную дорожку редкой маковой насыпью.
Носов, по правде говоря, и сам вожделел заполучить мурашки Саши, уже независимо от решения головы. По этой причине пациент на некоторое время задержался.
Протекала последняя декада марта. Камеры пустовали, и по сей день сюда никого не привозили.
Женя беспробудно пьянствовал на складе, туда к нему никто не заходил. Раз в день-два он выползал оттуда, как экзотическая сороконожка, проходил до ближайшего киоска, брал, на что хватало, а, как правило, на пол литра пшеничной и литр очаковского для сооружения коктейля «ёрш», а после закрывался обратно.
Артур Андреевич ездил домой по вечерам, приезжал обратно днём. Ничего такого не происходило, он сидел в своём кабинете, ещё периодически проверял камеры, показательно пролистывал стопку каких-то листов. Выполнял обход по всей территории, осматривал пустые помещения с открытыми решётками. И ещё одну с закрытой, ту, где почивал Сашенька. Артур особо не разглядывал у него ничего, так, сверял всё на глаз — с виду Сашка так и лежал, лежал, лежал… А как выходил из камеры, так занимался, занимался, занимался.
Возле штанги громоздилась груша от пола, её Александр каждодневно нахлобучивал.
Амбалы ютились в бытовке на территории, иногда они вскакивали от внезапного лая псов. В каморке громко шипел пузатый телевизор, транслируя каналы, покрытые шумным экраном. В этой мелкой металлической коробке стоял диван и раскладушка, обыватели по очереди менялись своими ложе. На столике томились дошираки в коробках, рядом стояло две кружки кофе три в одном.
Всякая остальная дополнительная охрана давно разъехалась по домам из-за ненадобности.
Один только Коля практически не покидал своего кабинета. Он изредка наведывался на склад и, перешагивая тяжело храпящего Женю, забирал дефекативный, мастурбативный и слуховой шиверфилин. На складе воняло застоявшимся табачным воздухом и кисло-сладкой старостью. На складе потихоньку пустели вековые запасы стаффа. Тихо прикрывая дверцу, Носов возвращался в кабинет, забивал штакетину, либо насыпал в трубку, затягивался и расползался в кресле. Коля почти ничего не ел: завтракал сладким компотом, обедал малой порцией каши и не ужинал.
— Саша! — Носов приближался к тому, недавно отошедший от стаффа. — Пора на процедуры!
Его громкий голос терялся в глубине пустующей колонии. Только гнусавый и шопотообразный диалог, только невесомый шелест сквозняка.
Сашино неохотное мычание также отчётливо достигало всех углов:
— Мм…
— Сашенька, — Коля почесал нос, немного глаза двумя пальцами, — мы не закончили.
Двое вытащили его и потащили на рвотный. В определённой камере на столе была накрыта поляна из разных блюд, все из которых покрылись плесенью либо засохли, над застольем царили мириады навозных мух.
— Саш, кушай… — тот дал ему алюминиевую ложку со слегонца изогнутой ручкой.
Александр сморщил отравленную улыбку, словно поглотившую заведомо всё обилие стола.
— Ешь, бля! — Амбал насупился и дал ему подзатыльника, торчащая груша головы завибрировала по инерции, отросшие волосюшки поднялись дыбом.
Рагу из болгарских перцев, томатов, стручковой фасоли и чего-то непонятного, скрытого под покровом наросшего грибка, демонстрировалось прямо перед светлым, неиспорченным лицо Александра. Позади этой тарелки валялись плесневелые чёрные апельсины. В стакане с кефиром вместо кефира, как поплавки, теснились ошмётки свернувшейся лактозы. Приметив их, Саша мысленно навёл аналогию со свободой и скорыми плотскими утехами с Кристиной. На широком блюдце мостилась жирная коровья лепёха, а над ней в зловонном воздухе парили жирные мухи. Сами мухи перелетали с места на место, чередуя лепёшку, рагу и вспотевший засаленный лоб Саши, под брежневскими бровями которого взгромождались два белёсых с кровавыми прожилками бельма.
— Он есть сегодня собирается?
Амбал залетел ладонью под тарелку с гнилью, плашмя направляя её к лицу Сашки. Слияние субъекта с объектом неумолимо шло к столкновению. Тот попытался сдвинуться, но не успел: подгнившее рагу переместилось на его нос и под глаза, брызгами жижи достигая щёк.
Когда Саша ощутил заветный смак на губах, задевающий кончик языка, это разбудило первый рвотный позыв. Его он обрубил на корню, сглотнув слюну. Моментально поступил второй позыв, более выраженный, но ещё достаточно тихий для удержания в недрах глотки. Последующий сигнал сумел зажечь фонтан желчи, вперемешку с каким-то салатом, съеденным накануне.
Двое здоровяков стояли на стрёме, держа тёрки в руках, обхваченных резиновыми перчатками.
Кожа Сашки была совершенно гладкой, без единого мураша, а сам он насмерть плескался желчью, уже без покинувшего желудок салата. Позывы быстро прекратились, Носов вручил ему большую влажную салфетку, на обратном пути тот протирал себе всё лицо, чихал и многочисленно плевался.
Носов проводил его до камеры, уложил в койку, поставил стакан воды.
— Выспись, был тяжёлый день…
Коля напоследок прикоснулся к его плечам, проводя линии к предплечьям и до кистей. Осмотрел опять-таки икроножные мышцы, бёдра. Коленька надёжно проверил его спину, осмотрел каждый миллиметр вблизи, бережно понюхал шею. Сашенька не выказал ничего, кроме томной усталости.
Уходя, Николай погасил свет и прочно закрыл решётку на ключ.
Утром первого апреля Коля, как и всегда, заглянул к Саше, неся на подносе завтрак. Пару жареных с луком яиц, посыпанных свежим укропом; два ломтика чёрного хлеба, вымазанных в сливочном масле; кофе, сваренный в турке.
Санька радостно поднялся с койки, метнулся уплетать принесённое. А Носов тем временем стоял и смотрел, как лакомится тот, чуть ли пальцы не облизывая. Коля стоял у стены, упираясь правым плечом, одну ногу держал на носочке; левую руку держал в боку. Он сильно улыбался, даже краснел временами. Ему было приятно ощущать себя кормильцем, осознавать, что в его руках теплится чья-та крохотная беззащитная жизнь.
— Вкусно?
— Угу. — Ответил не отвлекаясь тот с набитым ртом, поднося ломтик хлеба ко рту.
— Я старался. Сам делал. Нравится?
— Угу.
— Кушай, Санечка, на здоровье. Ты сегодня делал упражнения?
— Угу.
— Молодчинка. Надо делать сто приседаний и пятьдесят отжиманий, тогда будешь большим и крепким.
— …
— …….
— …..
— И не забывай о штанге. И о гантелях. Это укрепит твоё тело.
Саша абсолютно не слышал его непонятную болтовню, пока неудержимо поглощал завтрак. По мере поедания он делал небольшие глотки кофе, чтоб смочить горло, они смешивались приятной горечью с остальной пищей, а когда всё доел, то допил оставшийся кофе залпом.
Посидев в ступоре с минуту, Саша промолвил с лёгкостью голоса на выдохе:
— Спасибо.
— Не за что, Санька, не за что. Не благодари, это чепуха.
Коля присел к нему рядышком, приобнял за плечо.
— Не благодари… — протянул тот певчей нотой. — Это ерунда, Саня.
Носов поцеловал его в щёку, поднялся с койки, упираясь на колени, тяжело вздохнул и вышел. По коридору разносились какие-то его невнятные песнопения и посвистывания. Он направлялся в кабинет к Артуру.
— Тук-тук, — не дожидаясь ответа, Носов сразу же шагнул в кабинет, — не спите?
— Да чего мне спать, одиннадцать утра! — посмеялся, вертя в руке чётки. Он сидел в откинутом кресле, вывалив обтянутое водолазкой пузо вперёд.
— И правда, что. Рановато ещё, эх… — потянулся вверх, задрав тем самым пиджак. — Перекур?
— Садись.
Коля упал в противоположное кресло, достал сигарету, подкурил её Zippo.
— Может, партейку?
— Расставляй.
Артур вытащил доску с фигурами, высыпал на стол всех их:
— Ты за белых, я за чёрных.
— Не вопрос, я вообще разницы не вижу.
— Расставляй пока что. — Артур нырнул под стол, сыскал там, где-то, бутылку пятизвёздочного коньяка. — Во! — Наливая, он уверенно разговаривал, не спуская взора с коньячного водопада по бокалам: — Кто ко мне заходит, тому я всегда первую партию позволяю сыграть за белых. Гостеприимно это, как я считаю. А вы?
— Всё верно, Андреевич, всё верно. Наливайте и выпьем уж.
Разлились оба коньячных бокала, шахматные фигуры уже стояли по правилам. Коля походил белой пешкой е2 – е4.
— Сашка-то всё без мурашей…
— Да ну? Охренеть. — Артур ответно поставил е7 – е5.
Коля мимолётом закинул коня b1 – c3. Артур, не думая, швырнул слона f8 – c5.
Оба чокнулись и пропустили коньячку, смакуя на языке.
— Уа… Хороший… Да, Андреевич, представляешь? Айсовый – нини; рвотный – нини; фрустративный – ни ***.
— Жесть какая-то. С головы что говорят?
— В смысле? А ты разве не в курсе?
— Не-а. — Артур подлил ещё немного зелья.
— Сказали отпускайте, харэ, мол, мучать его.
Артур сплющил харю, наплыл третий подбородок, угодно скрывавшийся, если тот не втягивал шею назад, он выпучил глаза, немного приспуская голову вниз и как-то боком.
— Так, а чё он у нас до сих пор делает?
— Ну… — Коля покрутил в бокале коньяк, отпил немножко, глядя в потолок продолжил: — Мне интересно стало, реально ли вообще.
— Реально ли вообще? Коля, ты охуел, что ли?
Коля молча поставил пешку h2 – h3 и сразу же увёл взгляд от фигур в дно бокала.
В дверь постучался Женя, так же без ожидания вошёл к Артуру, весь навеселе, какой-то раззадоренный.
— О, ****ь, — Артур поднял прямую руку, будто бы кидая зигу, — проспался, чёль?
Женя сыграл виноватого, но это было совсем не в тему:
— Ну подремал, а что? Нельзя уже? Вам бы лишь бы работал Женя! Женя — то, Женя — сё, ****ь!
— Гляди-ка, совсем охуел! Тут с головы звонили, про тебя, бляха, узнавали, мол, пьёт или чего? Арсений Александрыч, ****ь его ко-нём, — произнося по слогами, Артур передвинул коня g8 – f6, — хочет, чтоб ты закодировался, понимаешь?
— Ну ****ец, нахуя я сюда пришёл… Дайте коньячку вообще, а то сидите тут, раздразнили выпивающего человека.
— Коньячку? Женя, коньячку тебе? ***чку тебе, Женя, а не коньячку, ёптеть! — Артур гримасничал и извивался, как ядовитая кобра. — Ты скоро полетишь отсюда в тартарары. И не я так решил, Женечка, не я! Арсений, ****ский его в лоб сраный, Александрыч звонил мне. Жаловался. А мне слушать это?
— Извини, Артур, сам понимаешь…
— Почему я должен это выслушивать, Женя? Ёкарный бабай, Женька. Ты замонал. Иди отсюда. Взрослый мужик. А мне это… А он, ну Коля? Ну что это?
Женя встряхнул гусиным подбородком, язвительно развернулся и хлопнул дверью. Сквозь дермантиновую обивку двери прорывались гулкие маты и крики, нецелесообразная ругань, причём по обе стороны.
Коля переставил коня g1 – f3 и раздражённо долил.
— Да ладно тебе, Артурка, он же всегда так…
— Да заколебал уже! Мудозвон… Ладно, чё тут у нас? — Артур выполнил рокировку. — Так это, с Сашкой что?
— Да пусть полежит ещё, чего тебе? — Носов нервно выпил коньяка, маленькими глотками быстро добираясь ко дну, как аквалангист. — Уа… Классный коньяк. Сейчас камеры все и так пустые, весна же, хрен кого привезут. Пусть поваляется.
— Да не, мне-то пофиг, если честно. Просто непонятно было.
— Короче всё гуд.
Носов сделал ход слоном f1 – c4.
Последующие минут десять они играли в полной тишине: b8 – c6; roque; d7 – d6; d2 – d3; f6 – h5; a2 – a3; c6 – d4; f3 – d4; коньяк самую малость ударил по шарам; c5 – d4; Коля почесал ухо, затем задумчиво затылок; d1 – h5; «Козёл… — ругнулся Артур, попутно почёсывая, будто выдирая, своё ухо»; d8 – f6; c3 – d5;
— Заколебался я играть… — проворчал Артур, потянулся руками вверх, морща одутловатое лицо. — Давай лучше бахнем.
— Нет, ну доиграть то надо.
— Попозже доиграем, Коленька. Меня спать чего-то рубит.
В скором времени Николай покинул его кабинет, а тут в свою очередь раскинулся толстым тюленем в кресле и захрапел.
Недоигранная партия застыла на столике вне времени, накапливая пыль.
Тем временем помирились и сошлись заново Гена с Юлей, отмывшись и придя в себя они расцвели, как огненно-жёлтые подсолнухи. В семье всё стало гладко: дети пошли в школу, начали хорошо есть; восстановился очаг. Гене выплачивали отпускные с работы, поэтому он продолжал валять дурака, но уже не так грубо и самоубийственно.
Апрель выдался не на шутку дождливым, как будто осень. Эти времена года действительно чем-то схожи, особенно ярко в эти сезоны едет крыша. Весной взвинченность, выходящая до одержимости, у кого-то бабочки в животе. Осенью наступает пасмур, перекрывающий решетом открытые глаза. Всё блекнет. Совершенно непонятно, чего там увидел Пушкин в этой осени.
В эту весну у Коли состояние и настроение были крайне переменчивы. На фоне частого грибного или проливного дождя немного слетал шифер с головы. И всё бы ничего, не доберись он насовсем до склада с разнообразным стаффом, что пострашнее весеннего обострения. По утрам Носов снюхивал две дорожки адреналинового; в полдень выкуривал косячок дефекативного, уже не ходя так рьяно в туалет и не издавая газов, в силу сокращённого наркотиками питания; днём и до самого вечера Коленька упарывался слуховым либо мастурбативным шиверфилином, иногда даже айсовым. Вечером и переходя в ночь он пробирался до коньяка в кабинете Артура Андреевича, наливал две-четыре стопки и уходил в сон.
Николай выглядел сильно исхудавшим: ранний живот, хоть и не слишком большой, но имеющийся, впал внутрь. На предплечьях и перерастая к плечам, на побледневшей коже высовывались ярко-синие толстые вены. Щёки продулись в обратную сторону, показались осколки заточенных скул.
Внешне он стал напоминать зомби из кино с дешёвыми спецэффетками. Костюм висел на нём, точно на швабре: напоминало, как некоторые ставят пугало у себя в огороде. Ещё и, будто солома, торчала неопрятная волосня на подбородке.
— Сашенька! — шагал под кайфом Носов, насвистывая в пустой воздух.
— Мм…
Саша вымахал уже достаточно коренастый и отъевшийся. От каждодневных упражнений круче подросли грудные мышцы, ноги стали спортивным, руки коренастыми. Вырос в плечах и огрубел в лице. Александр периодически колотил стену, когда дело не доходило до груши, вспоминая давно забытые приёмчики карате и кикбоксинга.
— Саш. Кушать!
Это было самое раннее утро. Сашка только подскочил с кровати, а Коля пёр уже ему разные кушанья.
На подносе находились восемь штучек суши, говяжий стейк медиум-велл прожарки, бокал красного вина. Рядом с блюдами бережно скучала зелёная виноградная лоза.
Коля вошёл в камеру и поставил поднос на новенький столик, купленный в конце марта.
— Доброго утра, Саша!
— Доброго, Николай Викторович.
— Неправильно, — Коля насупился, не теряя улыбку, — Саш, нужно говорить: «Доброго, Коленька!».
— Доброго, Коленька!
— Вот так вот. Отлично. Ешь, пока всё свежее и вкусненькое.
Санька невольно оглядывался на него с опасением и подозрением в гомосятине. Неужто он педераст, думал Саша?
— А ты, Коленька, исхудал чего-то. На, хоть, стейк мой говяжий поешь.
— Я не голоден… — показались его трясущиеся исхудалые ручонки, а за ними пустые широко открытые глаза.
Санёк ничего не спрашивал более, а продолжал уплетать.
Кристина всё чаще посещала приёмную, теперь уже каждый день. Она приносила с собой длинные толстые письма и такие же латексные игрушки. Пред её лицом, прямо на глазах исчезал Носов, получающий письма: даже она уже смотрела на него с опаской.
Кабинка туалета, в которой та проводила досуг, содрогалась с каждым разом мощнее и увёртливее; порой распахивалась дверца, обнажая весь срам.
И вот опять она:
— Здравствуйте, это Сашеньке…
— З-з-здравству-у-уте-е-е… — ответил тот дрожащим гипертоническим голосом.
В наркотической немощи Коля не смог и не стал разрывать письма, а просто сохранил их у себя в кабинете.
Вскоре он догнался стаффом и возвратился к Саше.
— Ты поел?
— Спасибо.
— Не за что. — Его взгляд пал на лозу. — А виноград? Ты чего?
— Ой, что-то я объелся… — Саша слегка потянулся рукой до столика.
— Не вставай уже.
Коленька взялся отщипывать тонкими пальцами по одной виноградинке, затем с заботой перенося их в открытый рот лежащего Саньки.
Санька нажёвывал себе и ни о чём не беспокоился, но в глубине души размышлял о доме, о друзьях, о развлечениях, о Кристине, о их с ней прекрасной любовной задумке.
— Есть курить?
Носов достал пачку Кэмела, вставил две сигареты себе промеж губ и обе подкурил. Вторую передал ему, щура глаза от дыма.
Саша закинул левую руку под затылок, правой томно затягивался, над койкой сгущался микроскопический пепел в воздухе. Слегка уплотнённый от обилия пищи Сашин живот надувался и раздувался под навесом табака.
— А долго мне ещё тут лежать?
— Пока мурашки не соберём, Саш, ты же не маленький уже, должен понимать.
— Знаю, но… У всех уже давно собрали, а в чём проблема со мной?
Носов почесал бровь над бегающими глазёнками. Он ощутил какую-то отцовскую, что ли, ответственность, словно отчитываясь перед ребёнком, считающим себя неполноценным.
— Всё так. Просто процесс такой, долгий. Тебе Артур Андреич рассказывал?
— Рассказывал.
— Ну вот, видишь, Санёк, всё зашибись. Осведомлён.
Тот оторвал одну виноградинку, закинул себе в рот и покинул камеру. Яркий свет остался мешать Сашиному утреннему сну, пока тот не добрался самостоятельно до выключателя.
К вечеру у Александра долго не выходило заснуть, а потому он проспал до обеда понедельника.
Коля периодически проверял, не проснулся ли тот, чтоб не потревожить, но когда заметил бодрствование и услышал пластилиновый звук его потягушек, то даже не стал проверять. Ведь, зная наверняка о пробуждении, Коленька быстро метнулся за подносом, но не прорезиненным, а настоящим жостовским. С золотым отливом, поднос перетаскивал на себе блинчики, напичканные красной икрой; спагетти с морепродуктами и помидорами черри; стальной френч-пресс двадцатилетнего пуэра; маленькую пиалу цезаря.
— Ёб твою мать… — промолвил шёпотом Александр, увидев это.
— Санька! — Безумный, тот шагал всё ближе и ближе. — Санька! Санька-а-а!
Носов приговаривал, шёл и повторял «Санька-а-а!», пульсируя широкими высохшими зенками, сухой скуластой рожей и костяными, как у куклы, ногами, очертания которых не передавались сквозь натяг брюк.
— Чё такое?
— Обед!
Уставив кушанья на столик, холодными руками Коленька проверил его предплечья, плечи и икры на предмет мурашек.
— Всё никак?
— А с чего бы мне?
— Ладно, давай. Кушай, кушай.
Коля суетливо почёсывал себе брови, виски, шею сзади, затылок и грудь. Усердно чесал бровь, затем опять виски, снова шею сзади, затылок и опять грудь, будто корчась от ветрянки.
— Кушай, кушай – никого не слушай. Давай.
— Мм… ****ец… — Коля не услышал этого комментария, а потому Сашка вновь промолвил: — ****ец какой-то. Просто м-да…
Саша вроде бы и давался диву от блюд, но так сильно охуевал, что старался максимально скоро всё поглотить, дабы тот быстрее убрался с места.
Пришли снова к крыльцу Кирилл, Максим, Егор, Серёжа и Анжела.
Долгие звонки в здание никого не вызывали.
Амбалы по-прежнему спали в бытовке, на фоне их храпа ещё шумел и телевизор, заглюченный канал крутился бликами на повторе.
Женя допился до белой горячки и бился в истерике на складе, роняя на пол мешки со стаффом, калеча себе ноги и руки.
Психанув, Носов выбрался наружу, швырнул в вангоговцев увесистыми пакетами: рвотного, кисточного и чувственного.
Те пороняли по округе свои толстые подсолнухи, на этот раз они захватили с собой каждый от трёх до пяти штук. Чёрные семена рассеялись по всей, казалось бы, большой территории, как на гигантской маковой булочке.
А возле крыльца и немножко по богам здания взошли побеги подсолнухов, это от оставленных в прошлый раз семечек. Причём, уже не самые юные, а даже приличного размера. Совсем скоро они взрастут ввысь к небу, распахнувшись своими огненными шляпками.
Дожди понемногу смолкали, и уже начиналась полноценная весна, со всеми включающими. Пребывал даже некоторый жар, что кормил лучами ростки подсолнечников. Хотя апрель ещё и не кончился, а ведь впереди непочатый май. А за ним и лето, полное жары и пекла, и урожаев у дачников.
В последний четверг апреля скончался Женя, доживая последние деньки в алкогольном аду. Его радужки окончательно выкристаллизовались и смотрелись дьявольски, совершенно безумно, как у всех пьянчуг с многолетним стажем за спиной. Такие люди боятся смерти, с самим чёртом в гляделки играют. Но Женя не слишком беспокоился по этому поводу, особенно в последние дни. Он стал заливаться полтора-двумя литрами палёной пшеничной водки в день, ничего совсем не ел и даже не аппетита не чуял, не пил воды и практически не двигался (не считая бычьих конвульсивных припадков). И вот Женя, как иногда случается, преставился Богу.
В пятницу амбалы вырыли могилу в нескольких метрах от псовых будок, ровно настолько далеко, чтоб те не могли подобраться и обглодать проспиртованные косточки. Захоронение выполнили официально и по договору, мол, по желанию самого покойного. Он всегда хотел тут остаться.
В ночь с пятницы на субботу Коля, Артур, амбалы, Саша в наручниках и родственники усопшего (его внуки), тихонько выпивали водку возле костра на улице. Вплоть до самого утра они сидели в полной тишине и мраке. От чего в мир иной ушёл покойник, тем его и провожали. Водкой, непосредственно.
Ранью утренней вместе с первыми проблесками солнца объявилась Кристина. В сумке её от ходьбы трясся увесистый фаллос, при движении он крутился сосиской по сумке, точно белка в колесе.
Сашка, разящийся водочным перегаром, косился в сторону дотлевающего костра. Его голова тихонько сновала к коленям, он практически засыпал, потому как лицо нагрелось от огня и кровь прилила к мозгу, а вместе с ней и водка.
Его Кристина приметила самым первым, средь других поминающих. Затем взору бросился Коля Носов, за ними два тупоголовых безликих мужика, далее двадцатилетние внуки Женьки (на их предплечьях совсем не было видно никаких срезов, кожа выглядела гладкой, слегка загорелой и бархатистой — кумовство). Только после всех обалдуев Кристина приметила вдолбленный в землю крест, произрастающий кверху на полтора метра. Рядом теплилась свежая земелька, ровно лежащий на ней целый подсолнух и пятьдесят грамм.
— Сашенька?! — Кристина разинула рот, как только осознала непонятное для неё явление.
Александр пошатнул головой вверх-вниз, тяжело вздохнул, затем стремительно приподнял голову несколько выше. Его этиловые веки совсем чутка приоткрывали сонный взгляд.
— Саша, Господи…
Та бросилась к нему.
— Кристь?..
— Иди ко мне!
Сидящий на обугленном бревне, Александр молниеносно повалился назад, теперь используя землю как спинку стула, а часть бревна как вертикальное сиденье. Пред ним красовалось голубое небо с розоватым отливом, по краю зрения в самом углу появилась она.
— Ты читал мои письма? Саша…
— Пи-писька? — Членораздельно выдавил тот, не услышав.
— Письма, мои письма тебе.
— Аа… эти...
И моментально Сашка уснул, взял и отключился.
Кристя дубасила его по щекам, частично царапая сделанным накануне шеллаком, но под жидким обезболивающим Саша ничего не ощущал. Он тяжело выдыхал волнами перегара, едва заметно смешанного с табачной вонью из лёгких.
— Ты чего тут устроила, а? — Носов подорвался с места. — Ты чего тут устроила, говорю, ****ь такая, — тот взял её за позволяющие протиснуться в кулак промеж пальцев, уже отросшие волосы, — ты куда припёрлась, а? Сука такая. А? ***** такая.
— Чего надо?! Отпусти меня, пидор! — та взвыла от боли оттягивающегося с волосами скальпа.
Кристина достала перцовый баллончик Шпага и залила им гадине всё лицо. Тот быстро ослабил хватку, отпустил вовсе, согнулся одной ладонью на колено, другой начёсывая покрасневшую область век.
— Сука ****ская! Валера, Лёша, — крикнул он амбалам, — хвать ея!
Один закинул её как котомку за плечо, вытащил за границу ворот и бросил на траву, вдоволь покрытую свежей росой.
— Больше не приходить, — пробормотал он с высоты двух метров над лежащей девушкой.
Неподалёку от костра, как петля Мёбиуса выгибался красномордый Носов, а рядом с ним на земле красовался немалого размера фаллос, случайно выроненный из её бездонной сумки, пока та копошилась в поисках баллончика.
Коля легонько потыкал фаллос уголком наполированного ботинка, оглядывая латекс налитыми перцем глазёнками, а затем чихнул во весь рот, приговаривая после «Ой, бляха…», а ещё затем продублировал этот «чих» около девяти раз. Весь он исчихался, в общем, а затем обратно присел к дотлевающему костру. Солнце, как утренний стояк, уже поднялось и жгло над горизонтом. Второй амбал, малиноволицый от беленькой, тупо залипал в огниво, а вскоре подобрался и Первый. Первый взял бутылёк горькой, что стояла в ногах Носова, затем налил в три стакана.
— Я пас, — промычал Первый.
— Быстро сливаешься, здоровяк. А мне доливай, ёптэ!
— Жопой чую, что хватит уже. Налакался конкретно.
— Ну не знаю, — добавил Второй, — а мне нормалды.
— Нам не забудьте… — чуть ли не хором добавили внуки Жени: патлатый юноша и тощая девушка с татуировкой волка на ключицах.
Второй, Коля и внуки чокнулись стаканчиками с горькой, Второй поморщился, а Коля нет — только больше прежнего залип в пламя. Оранжевые искристые хвостики дёргались под едва заметными порывами ветерка, это зрелище очень сильно заставляло залипнуть, а потому вскоре залипли все.
Коля наклонился на раскладном стульчик вперёд, выступая локтями на колени:
— Ещё по одной?
— Базару нет.
Выпили все, даже внуки, прожжённые сукины дети.
Прошло немного.
— Ещё?
Второй одобрительно кивнул полусонной головой, а когда моргнул, то чуть не отключился, но ещё держался в сознании.
Выпили снова.
— ****ь такая! — Коля подскочил и взъелся, как кобра. — Не берёт — и всё! Хоть убей. Чё за водка? Тебе хорошо? Вам как? Мне вот… Ай.
Молодые промолчали, с интересом глядя куда-то в небо.
К моменту заданного вопроса Второй спал в двадцати сантиметрах от раскалённых углей: его и без того красная рожа налилась кровью до невозможности, сам он стал как Сеньор Помидор, такой же обрюзгший и багровый.
Это взбесило Коленьку, а потому он выхватил бутылку из размякшей руки лежачего Второго, а как выхватил, так сразу отдёрнул пробку и выпил. Всю допил — до дна. А остатки капель потряс над открытой своей пастью: те быстренько сбежали по стенкам к горлышку, затем к горлу. Колю не взяло, но чутка уже расслабило и вселило нотку доброты.
Первый приподнял Второго и, пятясь, утащил к ним в бытовку, кинул на раскладушку, а сам улёгся по-царски на диван. Ороговевшая от температуры углей, кожа Второго немного почернела с правой стороны, верхний слой эпидермиса пошёл по трещинам и облупился. Невольно распространялся по бытовке запах горелой плоти.
Оба уснули под шумок радио на волне Дорожное Радио.
Лично сам Коля утащил Сашу в его камеру, причём сделал это крайне бережно, чтоб не причинить всяких травм. Сашка тем временем крепко блуждал по океанам дремоты, чуточку храпел и на выдохе вибрировал верхней губой. Коля, хоть и истощавший, сумел поднять того, набравшего вес до шестидесяти восьми, над высотой койки. Он помассировал ему плечи, трицепсы и немного поясницу, накрыл одеялом и сверху пледом, потом вспомнил, что не взбил подушку: приподнял ему голову, подвзбил подушку и направился в кабинет.
Широкий письменный бриаровый стол, верхний выдвижной ящик, мешочек смеси из разных сортов шиверфилина, трубка, щелчок зажигалки, огонь, тление, проход дыма по трубке, проход дыма меж зубов и прямиком в лёгкие, мягкость нагружающихся альвеол, бурление терпкого дыма в двух лёгочных сосудах, поступление шиверфилина в кровь, разнос вещества по сосудам, доход вещества к мозгу, приход.
Носов расплылся слизнем в кожаном кресле, задирая вверх пиджак, неуклюже и без того висящий на его исхудавшем до состоянии трости теле.
А молодые в то время ещё разок помянули дедушку, вызвали такси от оператора «Курьер» прямо к воротам, сели и уехали. По наследству им передалась такая себе квартирка, хоть и в центре города, но запылённая наглухо.
— Зато трёшка! — сидя в такси, восторженно сказал Никита. — А остальное отмоем.
— И обмоем. Да проще вызвать клининговую компанию — пускай хату пидорасят, — добавила Ольга, та, что с тату.
Ей было девятнадцать, а ему двадцать один. Тоже Панфёровы, в батю пошли, в Серёгу Панфёрова, который сумел окочуриться раньше деда. Тоже спился и помер, но своего отца опередил, как ни странно. У Жени зарплата была всегда хорошая, на предприятии этом все получали достойно, в том числе и он, хотя работы было мало. Потому и взял мальцов под опеку, пока тем было по пять и семь. Ну, как под опеку, — отсылал нормальные деньги каждый месяц, а сам пил на складе всю жизнь, и по сей день продолжал. И вот теперь…
Про квартиру и вовсе слышно не было, о ней только из наследства узнали, а самим им Женя какую-то съёмную арендовал и жили — не тужили. Женька и сам то не особо на хате тусовался, там вообще кроме тараканов и всякой такой швали давно никто не обитал. Однако Женю от таракана мало чего отличало.
— Ну, бля, а я туда заходить боюсь. Она ж не в центре, как прояснилось. Деда — ****обол.
— Да и вообще ехать, район ещё такой, ****ос…
— Ага — Энергетики. ****ь их в сраку, а можно так продать?
— А жить где собрался? Брательник, бля.
— Хз, деньги же будут, снимем…
Оля достала тонкую дамскую сигарету, высунулась в окошко такси, закурила:
— Снимем, ну. На работу по****уем, вот чё.
Окна такси тускло-тускло запотели.
— ****ись… Я ж семь классов отучился только, куда меня возьмут?
Оля отшутилась аморально:
— Там, вон, — махнула рукой с зажатой меж пальцев тростинкой сигареты, — местечко в должности освободилось. Иди поработай.
— Иди поработай. А потом меня рядом с дедом и похоронят. И напишут там же: семейство Панфёровых. Потом какой-нибудь долбоящер сверху подпишет слово «****утое», маркером и криво. И будут подходить периодически да сплёвывать вытянутые из носа сопли зимой. Во! — Поднял руку вверх, показал большой палец. — Перспективы! Карьерный рост, нах!
— Я ж шучу, чё ты, Никит.
— Подъезжаем. — Таксист замедлил скорость, остановил машину около их подъезда.
Брат с сестрой расплатились, вышли, ввели кнопочный код на входной двери и вошли, прокрутились вверх по лестничным полётам до пятого этажа и растворились в дверях квартиры.
Ближе к вечеру в колонии проснулись все, в том числе и Носов, что принял пуще других спирту, что употребил больше остальных стаффу. Сам он еле раздвинул веки, но когда раздвинул, то тут же пожалел об этом — от горя он взял две какие-то карамельки со стола и жадно разгрыз с голодом. Измотанное тело быстро всосало немножко глюкозы и придало сил, но сил ровно столько для того, чтоб открыть выдвижной ящик, взять шиверфилиновую смесь и насыпать в трубку. И затянуться смачно. И смягчить боль нагнетающей стремительно сатанинской ломки. А затем уже помочь встать с кресла, хоть и медлительно, но всё-таки не за счёт глюкозы, а уж скорее за стаффу.
Всё действовало в нём поэтапно: на краю столика была насыпана дорога адреналинового. Сил хватило ровно столько, чтоб добраться до этого самого края и не отрубиться в сон, и не дать остановиться обнищавшему сердцу. Это он выполнил с успехом, а затем занюхал дорожку — моторчик с минуты на минуту заколотился в грудине, а уже буквально через секунду его голова вздрогнула, зрачки полезли за орбиты и появилось ощущение движняка.
Сегодня, на жостовском подносе, Коленька предоставил Сашеньке увесистого хряка, фаршированного яблоком, но это только на первом подносе… На следующем он принёс, да, Носов носился туда-обратно… принёс ему два бокала французского полусладкого шампанского, тонко нарезанный итальянский сыр, фуагру и ещё какое-то блюдо из морских ежей, название которого Коля забыл, когда перечислял принесённое.
На нём висел прочный завязанный, красно-фиолетовый новенький галстук в горох.
Коля взял один бокал, чтобы чокнуться с ним, он настаивал выпить на брудершафт, но не успел, потому как Саня быстро выхлебал всё на похмельном сушняке.
— Жрать! — промолвил остро Саша, налетая как хищник.
Он накинулся на хряка, вынул яблоко и запихнул кусок размякшего яблочного месива в рот, вперемешку со спинкой. Ел как попало и как получалось, но довольно быстро насытился, а спустя тридцать минут подступила тяжесть.
— Воды…
Коля принёс воды очень быстро.
— Шампанского…
Коля и его тоже доставил на скорую руку, а затем вполголоса выговорил:
— Саша…
— Мм?..
— Сегодня последний день твоего пребывания здесь. Ты свободен, как чайка!
Вдруг тяжесть от пищи резко отпустила и сменилась лёгкостью, а также каким-то интересным чувством в районе живота, что-то вроде бабочек.
— Да?! — Искрились глаза того. — Наконец-то!
— Да, Сашенька, да… Ты ляг, полежи, напоследок-то.
Коленька помассировал его живот, чтоб тяжесть отступила, затем трапецию, потом руки и ноги, стопы… Сделал массаж головы сперва специальной штуковиной, выглядящей в форме треноги, но из толстых проволок и с больших количеством ног, а далее пальцами, двигая крепко кожу. Тёплый предвечерний свет падал на них из решётчатого окна наверху.
И через два часа решётку в его камеру распахнули наотмашь, дали волю уйти. Напоследок он попросил бутылку шампанского и — как он сказал: «сколько-нибудь» — сигарет вдогонку.
Последний день апреля плавно перекатывался в май. Немного темнело, но ещё стоял красивый закат, ровно светящий на ворота колонии.
Саша стоял около них с бутылкой Российского шампанского в руке, оглядывая с горделивой ухмылкой вензеля колючей проволоки. За это время он вырос в объёме, помимо ****юлей успел и подкачаться: шестьдесят пять – семьдесят, с виду, килограмм, хотя был всего-то пятьдесят девять – шестьдесят.
Мюзле гармонично слезло с пробки, в скором времени пробка успешно выстрелила вверх на два или три метра, она, как победный салют, взвилась в небо и оказалась в кустах. Глоток свободы.
Саша добрался до остановки, сел на знакомый автобус и уехал домой. Ключи нашёл в кармане всё тех же джинс, что забирали в самом начале.
В общем, возвратился домой.
Замочная скважина неторопливо повернулась два с половиной раза, отворилась входная дверь.
Вова, Тёма и Лёша покуривали дефекативный шиверфилин на кухне. На кухне дурно попахивало газиками.
Тёма упирался ладонями и задницей в кухонный стол:
— Я вот думаю, — начал тот, — а курение мурашек это по-вегански?
— Пове… что? — Лёша дался диву.
— По-вегански?
Вова тоже нисколько не вникнул:
— Как-как?
Тёма затянулся дефекативным, затем пукнул прямо на кухонный стол, на котором ещё стояла пустая пивная бутылка, прокрутившаяся от вибрации по оси:
— По-вегански ль это?
На кухню переместился Саша, закалённый битьём и тренировками, прокручивание скважины никто не услышал.
— Вы охуели?!
Александр толкнул Тёму: тот задницей проехал по краю стола и до конца, а там упал, но спохватился и присел на полу возле батареи.
— Ты, бля, ты охуел?!
Александр схватил стеклянную бутылку со стола и разбил её прямо об затылок Вовы, но тот не вырубился, хотя и знатно поплыл.
Лёша, сраный супергерой, попробовал схватить Александра сзади, но тот перекинул его вперёд — в сторону Вовы — а заодно, хоть и случайно, но шибанул поплывшего Вову пяткой.
Все трое легли.
Тёма вставать не рискнул, да и не мог уже под влиянием вещества.
— Пошли отсюда! Вон! — указал на дверь.
Тёма попробовал поползти обезьянкой по полу, но Александр пнул его размашисто по животу, что тот аж изогнулся спиной, как верблюд.
— Пошёл отсюда, пошёл на ***, и ты иди! Вон! Живо!
Вова тем временем был без сознания на подоконнике: бутылка, пятка, а затем и шиверфилин догнал поверх. Он слышно пёрнул, от чего сам подвергся вибрации, но не пришёл в себя.
Александр дал тому под дых: ничего. Дал ещё раз и ещё два — спит, проклятый. Проверил его пульс — живой. Саша скинул его на пол, чем придавил на полу Тёму, а затем поволок по полу ближе к выходу.
Лёша попытался схватить его за ногу, но второй ногой Александр хорошенечко въебал ему по голове, — тот сразу упал в отключку.
Под Вовой шипел, как змея, Тёма, да ещё и облизывался. Видать — в состоянии аффекта. Ему теперь уж Саша въебал исключительно потехи ради, а тот взял, да и отключился.
В общем, вся тройня мракобесов лежала без сознания — таков теперь Александр, уже не Сашка, не Сашенька и не Саня.
По одному он вытащил их в подъезд и скатил вниз по лестницу, те летели прямо до следующей лестничной клетки, наверняка — перемалывая себе кости. И закрыл он дерзко входную дверь, и прокрутил следом в замочной скважине (два с половиной раза, но теперь в иную сторону).
А в комнате сопела Кристина. И как удалось ей не подскочить, когда тут такое? Лёгкое сопение доносилось из той комнаты, к ней тихонькими шагами подкрадывался Саша.
А она — ишь какая — ничего не пропустила. Хоть и спала. Уже — спала. Рядом с ней валялась смазка и новенький фаллос, побольше размером, нежели предыдущий вариант. Дело в том, что дверь комнаты и дверь кухни находились друг напротив друга, да ещё и обе были нараспашку.
Кристина всё видела. Всё отчётливо лицезрела и не моргнула ни глазом. А теперь и заснула, после расслабона-то. И всё бы ничего, всё бы выглядело вовсе незаметно, если б не фаллос, новенький и здоровенный. Так не заметишь.
«Как она там его?..» — подумал вскользь Саша, но быстро выкинул мысль из головы.
— Ладно, — сказал он чётко и сам себе, — надо прибраться здесь. И замки сменить, но уже на днях.
Саша замкнул дверь на дополнительную защёлку, без которой открывание ключом снаружи усложняется. Атмосфера квартиры поутихла, вместе с тем, как пропали излишние рты. Горлопан снизился до нуля. На просвете заката из окна, в весенних комнатных лучах были заметны активно летающие пылинки.
А та всё спала.
Саша достал на кухне молотый кофе из выдвижного ящика, с верхней полки, привстав на цыпочки, вытащил турку. Насыпал две чайных ложки и ни одной сахара, не зная, к его сожалению, её кофейных предпочтений.
Они ещё совсем не знакомы, но уже имеют какую-то слепую связь. Точно волны между двумя головами посылают сигналы друг другу: «Люблю тебя!», а потом «Нет, я тебя» и «Нет, — мол, — всё-таки я тебя!». Такие вот сигналы.
Помол расплылся в турке по краям, освобождая центр под начало кипения. Лёгкое кипение быстро сменилось активным, тогда он приподнял турку, затем поставил её обратно — ровно на одну секунду — а там уже и вовсе снял. Налив кофе через сито, Саша доставил его ей, а она тем временем уже сонно потягивалась и сладко вздыхала.
— Привет, — тихонько произнесла она.
— Держи кофе. В постель.
Взяла, чутка отхлебнула, держа за ручку аккуратно и краями пальцев, а пальцами второй руки еле заметно придерживала.
— Горячий… — сказала она в каком-то холоде, но затем оценила: — Очень вкусный. Без сахара?
— Без.
— Отлично. — Похвалила Кристина, а после полминуты добавила: — Ещё и бодрящий, кровь разгоняет…
Она сидела почти в позе лотоса, на полу на матрасе, а он — рядом. И весь мир будто поутих вокруг них, сконцентрировав внимание в точке слияния двух сердец.
— Ты читал письма?
— Письма?.. — Саша удивлённо спросил.
— Я отправляла тебе их, причём очень много.
Саша посмотрел куда-то вбок, призадумался:
— Нет, мне ничего не приходило. А что ты писала?
— Ой… Много всякого, — посмеялась, затем отпила кофе, — а, впрочем, читать тебе это всё и необязательно. Я тебе наглядно покажу.
На Сашином лице объявилась взволнованная, слегка стеснённая улыбка.
Кристина поставила кофе на пол, отодвинула подальше, ближе к стене, но не досягая. Сняла блузку. Стянула, будто нападающего хищного зверя, свои джинсы и отбросила их в сторону: они приземлились неряшливо, в форме блина.
Ну и, в общем-то, понеслось. Их давняя мечта олицетворялась вмиг, а Кристина скакала на нём, как на коне, мотая в правой руке фантомное лассо.
И вот они увлеклись: кофе, отодвинутый в сторону, упал и немного прокатился, рисуя на полу странные кофейные стрелки.
Струйки кофе растекались всё дальше, уже досягая стен, а заодно обмакивая Сашину спину и в малой степени волосы, которые у них были одинаковой длины.
Через какое-то время голубки утихомирились: навзничь разлеглись на матрасе, потягивая каждый по сигаретке. Дымок фонтанчиками сочился кверху из их губ и растворялся где-то в потолке.
— Как тебе? — спросила его Кристина.
— Это… было… — Саша вдохнул полной грудью дыма, а на выдохе протянул, как Носов после коньяка Артура Андреевича: — Уа-а-а-а!..
— Мне тоже понравилось, Саш.
Раздался многократный звук биения кулаков об входную дверь. Звук быстро увеличился и стал громче, когда к кулакам подключились ноги.
Саша выглянул в глазок: напыщенный Вова разгонялся в метре и врезался в дверь, изображая ужасную гневную гримасу. С каждым ударом будто бы содрогалось всё здание. За его плечам виднелись Артём и Лёша, которые также дубасили по двери и дёргали безустанно за рукоятку.
Доносилось всякое:
— Открывай, бля!
— Э, пидор, ёптэ!
— Открывай, дура ****ая!
— Слышь!
— Дверь открой, нахуй!
— Жить хочешь — открывай!
И ни один из них даже вскользь не задумывался, на что способен хозяин квартиры.
Александр быстро вспомнил, что в туалете — за кафелем в вентиляции — есть старенький травмат, разрешение на которое давно истекло, а сам травмат не нашли. Это был и не его даже ствол, а дедовский. И не совсем даже дедовский, а как его тогдашних друзей-бандюганов. В стволе было, навскидку, пять или семь патронов, чего хватило бы, чтоб пострелять тем по ногам и спугнуть — как рассчитал математически Александр.
Он спокойно сходил до туалета, достал травмат откуда нужно, помочился, улыбаясь, и вышел. Проверил патроны, перезарядил. Направился к двери: агрессивные врезания в дверь дали понять, что кто-то всё ещё пытается выбить её с плеча (вероятнее всего — Вова). Оглянув напоследок обзор глазка он увидел его бандитскую харю, негативно налетающую на дверь.
Саша прикоснулся к рукоятке, резко дёрнул дверь наотмашь.
Ничего не подразумевающий Вова, приближаясь в десяти сантиметрах к двери, самой двери не ощутил. В пяти — тоже. А затем и в минус пяти, и в минус пятидесяти. Здоровяк плюхнулся на пол хребтом.
Александр выстрелил ему дважды в ноги, тот потерял дар речи от боли. Потом он шмальнул Тёме разок и дважды Лёше, который порывался накинуться на него, но также упал. Саша пальнул ещё раз Тёме в колено и ещё в бедро — тот полетел назад, падая навзничь. Он начал уползать, как питон, по лестнице. Лёша тоже засуетился вдруг и направился к выходу: ему Саша пустил пулю в бочину и ещё одну в плечо. Тот, в порывах шока, исчез ползком из квартиры. Вова намертво схватил Сашу за ногу и хотел было повалить, но тот другой ногой о****юлил его по голове, а затем выстрелил в ягодицу. Вова тоже уполз, как только понял, что атаковать бесполезно.
— Свалили, бля, гастарбайтеры вонючие…
Кристинина голова незаметно была высунута из-за угла, ровно и чётко выглядывая на дверь. Остальное тело прилегало в комнату. Её рука активно двигалась по клитору, а другая поддавала угля фаллосом.
Прошло несколько дней, а потом и недель. Те трое появляться больше смели, побоялись выстрелов. Артём автостопом уехал к родственникам в Москву. Лёша начал активно жарить спирт с местными бомжами, потому как никакого дома у него и подавно не было. Он стрелял у прохожих мелочь и покупал фунфырики «Вита-Септа», крутил самокрутки из найденных в мусорках бычков и питался тем же, чем и бомжи, а они питались тем, чем придётся. Вова устроился работать сортировщиком мусора и остался жить на работе. Платили ему очень мало и не всегда, но зато кормили пресной гречкой без соли и хлебом с водой, а иногда, если повезёт, давали наваристый борщ на куриных лапках.
Саша с Кристиной отдраили квартиру, привели в более-менее приличный вид. Кристине всё-таки стали выплачивать скромное пособие по мурашковому обрезанию, платили девять тысяч в месяц. А Саша съездил к какому-то своему богатому дяде, живущему в Подмосковье, и попросил денег на первое время. У того был свой завод и небольшая сеть пивных магазинов, потому он дал Саше полмиллиона и попросил не возвращать в силу своей галантности.
Александр вернулся домой с увесистой котлетой тысячных купюр. Так они в первое время и проживали вместе, и души друг в друге не чаяли. Кристина потом устроилась лепить хот-доги в одном киоске неподалёку, за обещанную зарплату в размере десяти тысяч её всё устраивало. Саша занялся ремонтом компьютеров на дому, что для две тысячи пятого года — технологического прогресса — было достаточно актуально.
Через полгода они поклеили обои и сделали небольшой ремонт. Выкинули старый матрас и хреновый диван, купили один диван, но зато большой и мягкий, с дополнительными подушками. Приобрели кухонную плиту, новый холодильник, начали, как стало модно, ставить пластиковые окна по всей квартире. Постелили свежий линолеум в расцветку дерева, повесили неплохие стеклянные люстры в двух комнатах.
Ещё через полгода, в две тысячи шестом залетела Кристина. На УЗИ сообщили, что будет девочка, а возможно даже двойня. Саша уже начал готовиться к этому, а потому стал активнее рекламировать себя в плане ремонтника компьютеров. С утра до ночи он объезжал весь город. Люди хвалили его работу и заодно советовали друзьям.
Кристина ушла в декрет.
Осенью две тысячи шестого родила двойню: эти были девочки, причём — близняшки. Первое время Саша не мог научиться их различать, за что крайне сильно стыдился. Но вскоре стало заметно, что у одной волосы несколько рыжее, нежели у другой. Назвали их Алисой и Алиной, якобы похожие имена и похожие дети. Как и большинство обладателей близнецов, они тривиально покупали всю одёжку попарно, чтоб ходили в одном и том.
В марте две тысячи восьмого колонию закрыли на ремонт. Через месяц объявили, что средств на ремонт ни у кого нет, потому закрыли её с концами. Так простояла она в заброшенном виде до зимы две тысячи десятого, а именно — до января. Администрация города объявила о её скорейшем сносе.
За восьмой год Саша отложил некоторую сумму и уже в девятом позволил купить себе несвежий, но достаточно актуальный Айфон первого поколения, на 3G накопить не сумел.
К марту две тысячи десятого колонию снесли окончательно, и уже успели расчистить территорию от обвалов. Вокруг, по-прежнему, каждой весной начинали взрастать подсолнухи, облагораживая местность и делая её ярче.
Оставили только заборы, собак уже давно спустили с цепей. Их подкармливали. Проходящие мимо взяли в привычку кидать им булки и просроченный ливер, чтоб с голодухи те не бросались на прохожих. А они и не бросались, без своих цепей стали очень даже мирными.
Почти безо всякого движения территория до невозможности поросла подсолнухами, а также всеми возможными сорняками, достигающими двух метров в высоту. Покрылась зарослями и могилка Жени Панфёрова, зарос вместе с нею и крест. Ничего не видать. Зимой крест укрывался сугробами, а летом подсолнечниками.
Как только предприятие закрыли, так Коля Носов куда-то и исчез. Никто его не видел и ничего о нём не слышал. Пропал. Даже Артур Андреевич не слыхал, когда на улице случайно встретил одного из амбалов.
— Артур Андреич? — они пересеклись в ресторане KFC.
— Здравствуйте, здравствуйте. Как оно?
Пожали руки.
На хреново выглядящей морде амбала обрисовалось и малость сровнялось здоровое ожоговое пятно.
— Да, потихоньку. У нас же, как закрыли, так я в охрану пошёл, ещё в восьмом году, — амбал потёр глаза, почесал шею сзади. — А теперь, вот, до начальника охраны поднялся.
— Молодец. Слушай, а про Колю Носова слыхал чего?
— Не-а, — тот пожал плечами.
Они переместились на улицу, закурили: амбал достал сигарету, а Артур Андреевич какую-то новенькую электронную штуковину, извергающую не то дым, не то пар. Запах от неё исходил, как при варке карамели.
— Я вот тоже, — Артур затянулся этой шнягой, — последний раз его на предприятии видел. Мы с ним коньячку ещё бахнули, а народу то и не было уже в здании. Партейку даже не доиграли. Бахнуть больше тоже не с кем было, как и вообще поговорить. Ну и сели мы, в общем, — скрестил ноги, подложил руку под локоть на живот и покуривал, — налили коньяк. Коля мне говорит ещё, цитирую дословно: «Заебало меня всё, хочу помереть!».
По правде говоря, они постоянно рубились в шахматы, но никогда не доигрывали, экие дилетанты.
— Нифига себе…
— Ага… А я ему: «Ты чё, Коляныч, ёбу дал?». А он: «Наливай ещё!».
Амбал докурил быстро и жадно, с голодом. Выкинул в урну обслюнявленный бычок.
— Во дурак, а!
Зашли обратно, заказали по бургеру: амбал заказал ещё и большую картошку фри.
— Короче, больше так и не видел. Не, ну как не видел. Мы посидели ещё, доглушили до конца. Потом я в кресле заснул, а он — исчез. На следующий день на ремонт закрылись, и ****ец.
— Может, в другой город переехал?
— Хрен его знает.
— Я тут напарника видал, грит, мол, у него жена устроилась в наркологию. По образованию — нарколог она. И, грит, там на санитарке его привозили, то ли обкуренного, то ли обколотого. Шиверфилин, в общем. Откачивали. Врачи выявили болезнь сердца и запретили употреблять ему. Но это было в середине девятого года. А сейчас неизвестность.
— Мда… — Артур забрал заказ на кассе, следом и тот.
Сели за неприметный двойной столик почти у входа.
— А! Гену видел, — вспомнил амбал.
— И чё он?
— Да ничего, грит — в такси работает. Должностью пониже стал.
— Сокращение.
— Но. Типа того.
— Понятно всё. — Артур надкусил бургер, капелька майонеза соскочила на столик.
Поели, помолчали.
— Мне напарник говорил, мол, в нарколычке постоянно шиверфилиновых привозят, каждый день. Развелось много. В особенности — молодёжь, которая сама не сдала мурашки.
Амбала руки все были изрезаны скоплениями тонких полосок. У Артура та же песня.
— Мда… Молодёжь поохуевала нынче!
— Не говори.
По заведению, как раз, ходила совершенно разная молодёжь: кто со шрамами, кто нет, а кто несовершеннолетний. Понятное дело — у кого были связи, тем мурашки не срезали. И у кого деньги были, тем тоже всё шло по блату. Галочку поставили, да и ладно. И ходи не мучайся, значит.
Оба доели и разошлись.
В две тысячи одиннадцатом на месте колонии затеялась стройка. Ставили небольшой исследовательский центр под названием "Заря". На территории убрали часть подсолнухов и сорняков, но не все — вычистили небольшой ореол по центру и проложили узковатую дорожку от предполагаемого входа к воротам.
С растительностью работал ряд опытных стригалей, которые помогли выровнять проход к зданию в форме живого забора.
С наступлением мая выровняли фундамент и приступили к основной постройке.
К сентябрю одиннадцатого года на месте старой колонии возрос, как гриб, исследовательский центр «Заря». Начали набирать персонал, появлялись первые работники.
Как раз к этому времени двадцатичетырёхлетняя Ольга Панфёрова окончила медицинский университет по специальности биолог. Её с руками и ногами устроили в центр, но, к её сожалению, как простую медсестру.
Двадцатишестилетний Никита, Женин внук, к тому моменту стал часто выпивать. Он подрабатывал грузчиком в каком-то мясокомбинате, а прямо на работе, не дробя, распивал беленькую. Весь в дедушку, весь в отца.
— Никита-а-а!!! Тридцать кило грудки на склад. — Позвал его управляющий.
Смердя дедовским перегарищем, Никита потащил нелёгкий ящик, который в его пьяных руках взлетал как пушинка. Он хорошо выпивал ещё в тринадцатилетнем возрасте. К шестнадцати уходил в запои, в двадцать кодировался и ещё раз кодировался в двадцать два. И вот он, двадцатишестилетний, практически на краю перед бездной.
А Ольга, в отличие от брата, ставила укольчики некоторым пациентам в центре. Это были не больные люди, а вполне себе обычные волонтёры и доноры крови.
Центр также занимался ветеринарной медициной. Охранных собак, отпущенных с цепей в две тысячи шестом, привили от столбняка и прочих болячек. Псы активно бегали вокруг территории и даже немного по ней, но никак не угрожали пациентам и другим обитателям центра.
В этих же годах у Гены Безукладникова нашли злокачественное уплотнение в правой ягодице. Проводили даже операцию по удалению, но оказалось поздно — ягодица поросла метастазами. Позднее обнаружили новообразование на анусе и затем по всему пищеводу, вплоть до желудка, а там рак активно перебрался на лёгкие и поджелудочную железу. У Гены имелись деньги на химиотерапию, и даже проводились сеансы, но ничего не помогало. В конечном итоге появились опухоли в мозгу, Геннадий скончался в две тысячи двенадцатом.
Его жена — Юлия — ускакала к родственникам в Иваново, с собой забрала детей.
О фанатиках Винсента Ван Гога давно не было вестей и нигде они не светились. Квартиру ту отобрали у них за долги в девятом, а самих выгнали на улицу.
И вот, когда на дворе стукнул две тысячи двадцать пятый, Сашу замучили систематические мигрени и головокружения, к которым мы вернёмся позже.
Они с Кристиной к тому времени предостаточно обжили квартирку, сделали натяжные потолки и уже в четвёртый раз сменили обои (на этот раз — в салатовый цвет с красным горошком).
Сорокапятилетний Александр Фёдорович стоял у зеркала и видел сформировавшиеся морщины на лбу, в уголках глаз, а также вкушал свою желтизну лица, характерную для курильщица с немалым стажем за спиной.
У Сашки уже случались небольшие, ещё поправимые «осечки» во время секса. В последнее время они становились регулярнее и уже начинали мешать их крепкой, практически фарфоровой свадьбе.
Его затылок поредел в форме мутно-серого ореола, виднелись едва уловимые конопатки на коже скальпа. С годами их количество возрастёт в разы.
Кристина начала толстеть и уже достигла веса в восемьдесят килограмм: на её бедрах свисали жировые уши, торчало вперёд пузо из-под белой блузки, вытягивая очертания пупка. Она нарастила хомячьи щёки и её грудь значительно обвисла под влиянием веса.
Она стала носить идиотские розовые фенечки и почти забросила мыть голову. Волосы Кристина носила постоянно в уродливом хвосте, а ещё у её висков почему-то объявились редкие вкрапления прыщей.
Она и сама осталась не без морщин, но ещё не начала седеть и лысеть, в отличие от супруга.
Каждую ночь Саша судорожно вскакивал от бронхита курильщика — многолетние залежи смол пробивались наружу путём мокрого кашля. А смолил он к своим сорока пяти уже по две пачки в день, иногда перебиваясь в силу экономии на полторы.
У них уже подросли две совершеннолетние дочери, каждой из которых вот-вот стукнет девятнадцать.
На фоне пивного алкоголизма у Александра вырос живот и раздулась бордовая, словно огретая лещами, одутловатая гримаса. Каждый вечер, даже по будням, он выпивал как минимум три литра пива вприкуску с сухариками. Белки его глаз пока ещё самую малость, но уже пожелтели, что свидетельствовало о жировых накоплениях в печени.
Что у Саши, что у Кристины — оба стали мучиться с повышенным артериальным давлением. Они обзавелись тонометром и измеряли его как по утрам, так и по вечерам.
Сёстры выросли одна рыжеватая, но не основательно, другая потемнее. Обе поступили в институт на кафедру дизайна — то была давняя мечта Кристины в молодости, до которой не дошли руки.
Ещё у Саши подкосилось зрение, он стал плохо видеть вблизи. Достаточно плохо для того, чтобы не различать предметы на расстоянии одного-двух метров — всё, что дальше, несколько легче идентифицировалось зрением.
— В общем, всё как у людей! — старческим голосом произнесла мать Кристины в момент видеозвонка по Viber. Её мать уже была далеко не молода, но видеофильтры совсем чуть-чуть это скрывали.
— Живём, да… Вам привет всем, от Алины с Алисой! — произношение Кристины стало каким-то овальным из-за набранного веса, щёки, будто набитые пряниками, передвигались ходуном, пока та говорила.
— Ой, всем тоже передавай давай. Мы тут с папой соскучились, говорит, хочет внучек увидать!
На заднем фоне в камере матери жарилась капуста с картошкой.
— Подожди, помешаю!
— Ага.
Капуста зашипела на сковороде, это отчётливо передавалось через связь.
— Ладно, доченька, давай. У нас тут передача начинается, а, мы ж телевизор купили. В, как там его, Федь?
— В четыре ка! — ответил Кристинин отец откуда-то сбоку, не показываясь, но накрепко ощущаясь голосом.
— Во, вот так оно. Большо-о-ой такой, Малахова хорошо видно! — смеётся.
— Это классно. Счастливо! Здоровья крепкого! — Кристина поглядела ещё секунд пять и сбросила звонок.
Бросив свой свежий безрамочный Xiaomi на кровать, она следом сама перебралась туда со стула. На шкафу неприметно висело одна фотография из юности, но не смотря на свою неприметность, фото бросилось взору: там Кристина, молодая и с дредами, танцует в клубе, изрядно набравшаяся коктейлями B-52. Ей там весело. Ей там хорошо и беззаботно. На фото ещё нет детей и есть юное тело. Худое, не оплывшее салом сразу после родов. Есть там и дреды длиною до задницы. А где-то в самом краю фото виднеется Сашка Генералов, тоже пьяный, тоже юнец. Они тогда ещё ничего не затевали друг с другом, но были в одной компании, а Саша так вообще ненароком имел на неё виды. Да и она иногда призадумывалась, но вместе это не обсуждалось. Полежав в ступоре, Кристина подняла своё тучное туловище и переползла на балкон, зажгла спичку и закурила дамскую сигарету.
Домой возвратился муж. Это был февраль и потому он повесил пуховик, стянул сапоги нога об ногу, вошёл в дом — весь замороженный, но не сильно, так как ехал на машине.
Они редко здоровались и почти не проводили время вместе. Саша всё ещё занимался компьютерами, а теперь ещё и починкой Apple техники. Свободное время он проводил, закрывшись в комнате, увлечённое играя во что-то.
С балкона повеял табак, запах почуял Саша. Это спровоцировало моментальное желание покурить. Он вышагал на балкон, не стягивая свитер, достал синий Кент и молча закурил, не замечая Кристину.
— Как работа?
— Нормально.
Кристина уже подозревала его в измене и были на то причины. Лысый кобель трахает одну дуру, которой на регулярной основе чинит всю технику. Ох, какую технику он там чинит…
— Что-то голова кружится, ****ь такая. Ай…
— Сядь, посиди, — на балконе стоял раскладной стульчик для вылазок на природу.
Опустился, сел.
— Всё равно паршиво, сука такая.
— Брось сигарету, тошнее будет.
— Да, бля…
— Да не травись, говорю, если херово!
— Да, сука такая… Да, бля… — Саша хватался за голову, уже выронив сигарету на пол. Уголёк прожёг коврик.
— Таблетку дать?
— ААААААААААААААААА!!! СУКА ТАКАЯ!!! ****Ь ТАКАЯ!!!
— ****ец!
Кристина выбежала, тряся толстыми бёдрами, из балкона на кухню. Быстро нашла аптечку и стала рыться, разбрасывая в стороны неподходящие медикаменты. Нашла анальгин. В спешке налила не той воды из-под крана — тёплой — прибежала и всучила мужу.
— Пей!
Выпил судорожно сразу две таблетки.
Посидел, опустив голову к коленям, но живот не позволял сомкнуть голову и колени вплотную.
— ****ь такая… — вымолвил он уже тише.
Саша стянул свой свитер прямо на морозящем балконе: порывы холода не вызывали мурашек на его оголившихся плечах и предплечьях.
— ****а-а-а…
— Зайди в квартиру, полегчает! Как тогда же было, ну… И прошло, вроде бы… Ну… Иди…
— Ай! — Психанул он и дёрнулся в сторону, но от того голова закружилась сильнее прежнего. — Ой, чё-то я плыву… Кристь, вызывай скорую, нахрен!
103, звонок:
— Мужу плохо, голова плывёт, говорит, и болит! Что делать?
Адрес моментально самоопределился по недавно выпущенному приложению «Krakenhaus-Mobile».
— Не переживайте, мы выезжаем.
Пока те ехали, Саша уже валялся на балконе навзничь, прижимаясь голой спиной к ледяному полу. Из его ноздрей столбами струился пар.
Вошли двое в синей спецодежде с белыми полосками — высокий напарфюменный мужчина со стрижкой полубокс и свежей щетиной; среднего роста девушка с блондинистыми волосами в хвосте.
— Вызывали? — спросил мужчина.
— Да… Муж. На балконе, ему плохо. А я… А я не смогла его перетащить, он там… валяется. Не разувайтесь, проходите быстрее!
Мужчина нёс в руке большую аптечку с медикаментами, девушка следовала за ним с бумажками под рукой.
Мужчина перетащил его с балкона в тепло, одёрнул одеяло и укутал Сашу под ним. Ощупал пульс, проверил дыхание:
— Дышит. Пульс — девяносто, — врач ощерился, почесал за ухом, затем щетину. — Высоковатый. Он спит?
Кристина раздвинула недоумённо руки:
— Это вы мне скажите!
Девушка подправила, осмотрев пациента лично:
— Без сознания, но скоро придёт в себя. Не переживайте. Антон Дмитриевич, доставайте нашатырь.
Достал нашатырь, подсунул ему к верхней губе, держал так секунд пятнадцать.
Промассировал сердце.
Саша с доброй порцией дурноты в глазах очнулся.
— А…ааа?
— Во, живой. Скажите, как вас зовут.
— Алексан… Ге-не-ра-лов...
— Отчество?
— Фёдорович, — добавила от себя Кристина, пока тот возил головой с полузакрытыми веками.
— Помолчите, пожалуйста, я спрашиваю его… Отчество, мужчина?
Волнообразными порывами Саша пару раз приоткрыл веки, затем произнёс:
— Фёдорович.
— Так… — врач водил непонятным почерком по бумаге. — Генралффалекснфёдыч… та-та-та, на-на-на, ага-ага-ага. Так. Ага. Пульс постепенно приходит в норму. Давление, так, ага. Так. Тут аспирин, тут глюкоза, ля-ля-ля. Угу.
— Так что с ним?!
— Обморок, женщина. Руки ледяные из-за балкона, чего ж он голышом валялся там? — почесал щетину, пахнуло парфюмом. — Ладно. Значит, мы сейчас в стационар его. Ага. Обследуем там. Мужчина, ваша подпись, здесь и здесь. Одевайтесь.
Саша медленно и болезненно приподнялся, неспешно оделся.
Спустились, Саша залез в кабину скорой. Со включенными мигалками его достаточно быстро доставили до больницы, там же оформили на приём к терапевту. Тот выписал ему направление на рентген черепа и рецепт на какие-то новые таблетки от головы.
В глазах его до сих пор мутнело и расплывалось, но нашатырь приводил в рассудок.
— Не двигаться, придерживайте вот этот над поясом. Не двигаться, — дверь рентгенкабинета захлопнулась, темнота и громкий белый шум овладевали им. Сквозь тьму он смотрел на рентген-аппарат, как на поблёкший свет в конце тоннеля. — Теперь также, но боком. Не двигаться, держите, вот так…
Саша покинул помещение, полная, напоминающая доярку медсестра сидела за компьютером, впечатывая какие-то данные.
— Результат завтра после двух.
На выходе из больницы он перетянулся сигареткой и уехал домой.
Следующим днём были готовы результаты, Александр отправился забирать их.
В кабинете стоял широкоплечий, более похожий на патологоанатома из фильмов ужасов, черноволосый хирург, постриженный под ёжика.
— Алексанфёдрыч?
— Да, я.
— Ложитесь на кушеточку, голову прямо, смотрим в потолок.
Саша лёг ровно, руки по швам, надвигающийся не первой свежести запах изо рта хирурга стремительно подступал к его носу.
— Так-так-так. Ага-ага.
Хирург протянул широкую ладонь с большими пальцами и сухой шершавой кожей, большим пальцем крепко надавил Александру промеж бровей. Приятные тёплые волны захлестнули Сашу, раздаваясь, будто вай-фай, от точки давления по всему телу. Помимо приятного, его голова немного кружилась и плыла, пуская вертолёты на взгляде в потолок.
— Тут болит?
— Нет.
— А здесь?
Врач ощупывал весь его лоб, словно выискивая японские точки долголетия.
— И здесь нет. Но вот между бровей, вот здесь, где вы…
— Ага. Болит?
— Нет. Очень необычное чувство, приятное такое.
Под закатанными рукавами Сашиной водолазки, как крохотные маслята, выглядывали частые россыпи остреньких мурашей. Их наличие не заметил врач.
Хирург пересел за столик, латинскими буквами написал нечто на скорую руку, выдал листок Саше и отправил того за дверь.
«Glabellus Pulsar» — крайне неразборчивыми буквами.
— Гладиолус, че-е-е… — возле двери кабинета он щурился в бумажку, вокруг сидели старики, ожидающие очереди. — Гладиолус Пульсан. Нет. Глаголус Постар. Гондола Из Пульса. Голограммус Супер Стар, — уже начал шутить, и в таком темпе он продолжал, весело надвигаясь к гардеробу. — Гигантус Посрал! Голопус По Снам! Гладь Беллу По Швам! Губила, Пошла?! Ах ты сука, куда ты там ушла? Годзилла Пришла! Гонзолики и Параша! Голубелло Пидорша! Ха-ха! — голова снова закружилась, но не мешала идти. — Как там? Гладь Беллу По Швам… Гла-бел-лус Пуль-Сар?..
По обратную сторону выписки был назначен пятничный приём к хирургу на час дня.
Пятница. Приём.
— Александр Фёдорович. 17.01.1980.
— Всё верно.
— Смотрите, — хирург достал рентген его черепа, в районе носа и бровей на нём запечатлелась кругленькая шестерня, — это ваш череп. Это — глабелла. Это, видите здесь? Это пульсар.
Поражённый диагнозом, Александр пялился на рентген двумя мелкими глазами-бусинками. В отражении радужек источался блеск полумесяцами.
— Чего?!
— Глабелла пульсар. Не бойтесь, Александр, сколько вам лет?
— Сорок пять недавно стукнуло. Какая к чёрту шестерня?!
Девушка медсестра закатала рукава его серой водолазки, врач пододвинулся ближе. Попросив прикрыть глаза, он надавил ему на глабеллу, что вновь повлекло за собой мурашковые позывы.
— Видно, мурашки у вас не брали по молодости, — на руках врача, как спагетти, растягивались располосованные шрамы. — Это ничего… это ничего… Всяко бывает!
— Из-за этой шестерни, Александр, вы не можете ничего чувствовать. Вы бесчувственная скотина.
Саша вздрогнул и хотел послать её на три буквы, но что-то его остановило.
Хирург глядел на него заискивающе, вынюхивающе, нечто подозревая либо скрывая. Диагноз доселе неведомый, думал врач, оглядывая того.
— Мурашки?! — дался диву Саша.
— Мурашки…
— ****умба! Ой… Пардон. — Тут его нахлынули воспоминания: та колония, избиения и забота, обилие блюд и голод, морозная прохлада открытых форточек, регулярные отжимания, скрежет зубов, рвотные позывы, всякое разное.
И вроде бы всё это сразу же поутихло, но через месяц, когда снег начал чернеть и в воздухе пахло весной, Александром заинтересовались учёные. В почтовом ящике он, проверяя еженедельную газету, обнаружил письмо с приглашением обратиться в исследовательский центр ради блага общества.
«Генералову Александру Фёдоровичу.
Приглашаем Вас посетить наш центр, дабы помочь и уберечь человечество от некоторых недугов. Звоните или приезжайте в любое удобное время.
Исследовательский центр «Заря». Номер указан отдельным файлом!»
На небольшой бумажной ленте был напечатан их номер, причём — достаточно странный, с наличием иксов и зетов. Его он набирать не стал.
Еле видимым фоном письма была полупрозрачная карта территориального местонахождения, подсознательно Саша ощущал нечто знакомое и прекрасно забытое. Мысли о колонии настолько незаметно проскользнули в его голове, что он даже не успел за них зацепиться.
— Знакомые ветви… — обратился он к пролегающим по карте путям, ведущим к центру и помеченным красным. Их он не мог осмотреть вдоволь, потому как за последние годы ухудшилось зрение — дальнозоркость, в плюс ко всему некоторые проблемы с глазным дном.
Апрелем начали цвести подсолнухи, перекрывая своими распускающимися кудрями окрестность исследовательского центра; никем по сей день не замеченная могила Жени также накрылась пледом порослей, пока ещё зелёных, но чётко готовящихся выплюнуть свои огненные набалдашники в небеса.
По кресту извивались молодые гибкие стебли. Когда природа возрождалась по весне, то зелень всегда гармонично обтягивала погребение, а зимой — с мертвецкой и замёрзшею природой — белёсый снежок предавал земле новые вертикали очертаний. Под высокой насыпью, как лавиной, так и лежал себе одинокий, ныне покойный, Евгений Панфёров, пустовало одинёшенько его проспиртованное тельце.
Приехал Александр в центр, да быстро вспомнил родные окрестности. Воспоминания нахлынули рекой, но их он обрубал на корню. «Ведь теперь тут центр!» — уверял себя и успокаивал он. И правильно делал.
— Генералов, — представился Саша в регистратуре, худощавая, крашеная в свекольный старуха принимала там.
— Проходите в двести одиннадцатый, вас ожидают.
Свесив верх в гардеробе, Александр схватил номерок и пошагал искать названный кабинет. Руки его были холодными и бледными, а при подъёме на второй этаж подступила одышка и небольшой приступ кашля. Прямо по коридору, на втором этаже имелось двойное разветвление, по каждую сторону вытягивалась белые, как в Корпорации Монстров, дверцы. На дверях висели синеватые значки и, выскобленные чем-то, мутно-серые на них номера. Саша легкомысленно свернул направо. Крепко щуря морщинистые веки, он выглядывал номерки, одни за другим пролегающие прямо. Народ рассиживал по небольшим, закрашенным масляной краской, частично облупленным скамейкам, дожидаясь очереди — у всякого кабинета толпилось как минимум три ожидающих. Саша определился, куда ему нужно: на скамейке у кабинета было совершенно пусто. Он постучался вежливо, послышалось «Входите», затем переступил порог.
— Здравствуйте, — Саша отёрся ногами на коврике у порога.
— Здравствуйте, присаживайтесь, пока врачи собираются.
В помещении грудились кучей хирург, две медсестры, анестезиолог и санитар — все вместе они объединялись в стоящее тучное облако, звеньями торчащее к потолку.
— Вот сюда, да, — подметил и показал санитар.
Хирург ознакомился с документом, предоставленным ему медсестрой:
— Спортсмен, небось? У них это распространено.
— Да вот, знаете, никакой я не спортсмен. Так, любитель лыж, и то раз в пятилетку. А что, это важно?
— Нетс-с-с… — Хирург звучно втянул сухой воздух приёмной через щербинку в зубах. — Снимайте штаны до трусов.
Саша стянул штаны, глядя на того с бельмесостью.
— Отлично. Сестра, вводи.
Игла проникла под эпидермис, раздвигая мизерные пушистые волоски вверху предплечья, досягая вены, по сосудам растёкся анестезионный ручей. Затем поступило снотворное, через две минуты пациент крепко спал.
Хирург напряжённо вздохнул:
— Ну чё, начинаем. Артроскопия коленного сустава, обратная сторона медали спортсменов-бегунов. А всё почему? — выполнил скальпелем микроразрез, рука, обтянутая перчаткой, подступила к эндоскопу. — А потому что нехер по асфальту бегать! Дурачьё, ****ь. Бегать надо по земле или в лесу — там и воздух свежее, и поверхность эластичнее и безопаснее. Посвети сюда, Наташ… Так вот, что там у нас? Ага. Ну понятно. Частично удаляем мениск, хули тут.
И вот ему удалили мениск, операция завершена.
В медицинской карте напутали некоторые данные и воспользовались информацией за две тысячи пятый, когда амбалы повредили Александр колено.
Днём позже Саша излёживался в палате, всё ещё не догоняя происходящего. По небольшой плазме в палате крутили Смешариков, на фоне недавнего пробуждения заставка мультфильма казалась ему психоделической. Медсестра Панфёрова Ольга принесла ему компот на сухофруктах и пряник.
— Это вы мне?! — крайне недоумённо спросил тот, прижимая ладонь к груди.
— Кому же ещё? — Оля улыбнулась, поставила гранёный стакан на прикроватную тумбочку. — Я уже попила компотик… Погодите-ка, вы же с моим дедом работали, так? Личико больно знакомое…
Саша присмотрелся на её бейджик и единственное, что ему удалось рассмотреть, это «Пан..р..а».
— Не работал я с ним…
— Мы с вами выпивали на его поминках, помните? Вы ещё отключились, глядя в небо.
— Глядя в небо… — почти в унисон повторил Саша. — Какое небо, ****ь? Чё у меня с ногой?!
— Мениск у вас, Александр Фёдорович.
— ***ск!
— В чём дело?
— Вы мне это сделали, или кому?
— Всё верно. Двести двадцать третий кабинет, операция, артроскопия коленного сустава.
— Ёб…
— Подождите-ка.
Та пошла собирать персонал, главных всех, началось разбирательство. Александр предоставил, а конкретнее — ткнул им в лицо документом, подтверждающим обратное. Там и нашёлся сразу кабинет нужный, и коляска инвалидная, и, в общем-то, всё остальное.
И всё вроде бы ничего, ведь подобную процедуру переносит большинство атлетов, многие из них даже встают на ноги и могут продолжать своё дело, но — такое порой случается — в мае две тысячи двадцать пятого, когда на дворе калило палящее солнце и благоденствовала природа, у Саши начался сепсис.
К тому времени, быть может — на фоне ослабленного иммунитета, его зрение ещё сильнее ослабло. Александр с трудом различал кляксы на тесте Роршаха (некоторые предоставленные варианты он принимал за Чёрный Квадрат Малевича), весьма посредственно определял лица врачей и, на фоне прочего, перестал уметь читать. Ему подбирали очки, и даже смогли подобрать — в размыто-леопардовой оправе умещались толстенные стёклышки. В них Сашины глазёнки становились глазищами, пугающими и напученными, как у долгопятов.
Больного и замученного, Сашу регулярно проверяли по пять раз на дню. МРТ, всяческие рентгены, сдачи всевозможных анализов, вплоть до семени. Его сгибы локтей были смачно утыканы пятнистыми синеватыми точками, следами уколов иглы.
— Волнообразные пульсации в районе глабеллы, — заявил главврач, перебирая снимки в руках, как игральные карты. — Но только что это за подачи — непонятно. Поступают какие-то сигналы. Александр, вы можете рассмотреть эти снимки?
— Очень скверно. Я едва вижу вас, не говоря о снимках.
Окулист приставил максимальную линзу к его левому глазу.
— Так?
— Вижу руку, она в белом халате. Вы ведь в белом халате?
— Верно. Дальше?
— Вижу цилиндрической формы предмет, мутно-чёрного цвета. Что это?
— Это снимки, Александр. Сергей Палыч, будем оперировать?
— Непонятно… — Сергей Палыч нахмурил брови, приставил палец к щеке. — Диагноз доселе неизвестный. Возможны последствия. Пульсар задевает оба полушария.
Операцию отменили.
Кристина так же, как и в те времена, навещала Сашу, а затем, так же, как и в те времена, наведывалась в уборную. Но, ныне, не по плотским нуждам, а по физиологическим. Расстройство пищеварения на фоне ожирения не давало покоя.
Сашино колено гноилось всё сильнее, а потому в июне ему произвели ампутацию. Такова его судьба. Саша навечно погрузился в инвалидную, а если и не навечно, то до той поры, когда установят протез.
Этим же месяцем в «Зарю» оформили Колю Носова. Это было нечто. Николай совершенно утерял человеческий облик: его кожа вся покрылась синими прожилками, вздутыми капиллярами и гнойниками. Он напоминал зомби. Потасканный пиджачок свисал с его плеч, будто со спичек. Впавшие щёки и высохшая кожа губ раскрыли просторный вид на оранжевые зубы, чьё количество значительно уменьшилось. Чумные два бельма его торчали замороженные, будто накаченные азотом.
— Пациент Носов Н.В. 23.05.1970. Шиверфилиновая зависимость, стадия третья. Конечная. — Выставил диагноз главврач.
— И куда мы его?
— Будем исследовать. Случай редкий и крайне запущенный.
Ольга Панфёрова подошла к ним:
— А я его знаю. Он с моим дедом работал, где мурашки резали, ещё тогда — в нулевые.
— Ох эти нулевые… — главврач глянул в потолок. — Славные времена. В общем, его на капельницу, пару кубов шиверфилина. Он без него откинется сразу, если вдруг. Резко завязывать нельзя, ёпрст.
— Понятно.
Ольга увезла Носова на коляске в палату, вставила катетер и пустила нужный раствор по истерзанным венам. Спать пациент совершенно не мог, но пара кубов снимали некоторую боль. Веки его не закрывались, будто подпёртые спичками, а на небольшой плазме в палате крутилось назойливое ТНТ.
В июне подсолнухи разрастаются особенно хорошо. Высокие, приметные, яркие, как солнца лучики. Они и стремятся же к солнцу. К Солнцу. Когда-нибудь эти две параллели пройдутся по светлой стези, сомкнутся вместе, как братские руки, и нависнут над миром всем, будто скрывающий нечто замок, утерявший ключ.
Эти двое находились в разных палатах, в разных краях исследовательского центра. Они совершенно не пересекались, но только до одного момента.
— Генералов, анализ крови. Едемте. — Ольга взялась за ручки коляски и выкатила его наружу, затем налево по коридору.
— Носов, анализ крови. Едемте. — Ксения, отвечающая за анализы, обхватила ручки коляски, выехала с ним за дверь палаты, будто ребёнок на тележке в супермаркете, затем покатила направо по коридору.
В немощной обрюзгшей ручонке Коли, зелёное яблоко продавливало ладонь. Сам он пялился куда-то в пол, ничего не видя. Его зрение полностью пропало, даже хуже, чем у Саши.
Около кабинета приёма анализов:
— Суханов.
Один сдал кровь.
— Маркунина.
Другая сдала.
— Горностаев.
И третий тоже сдал. До черёда Николая оставалось ещё четверо, одним из которых был Александр.
— Киселёв.
Вдруг Коля ощутил грубую, металлическую ломоту в костях и мышцах. Боль завладела всем телом, это сотворилось вмиг. Яблоко выкатилось из его ладони и проехало по чёрным вельветовым штанам, но вскоре оказалось подхвачено другой рукой.
Саша тоже почуял неладное — он впервые испытал какую-то зловредную пульсацию в области лба. Что-то выступало оттуда через череп, через кожу, через поры, густилось сальными волнами, погрязая в воздухе.
Рукой, схватившей яблоко, Коленька вытянул свой последний фрукт в сторону рта Сашеньке. Тот инстинктивно надкусил плод, кисловатый сок брызнул по губам и подбородку его.
И что вы думаете? Что вы думаете?
Двадцатые, две тысячи двадцать пятый, простор больничного коридора, два инвалидных кресла, стопка пробирок с анализами крови, больничный халат Саши с открытой спиной, толпящаяся очередь ожидальцев, запах медикаментов, рука с яблоком, надкус яблока Сашей, хруст, напоминающий по звуку костный перелом.
Болезнетворное тельце Коленьки всё задрожало моментально, а по телу Сашеньки расплодились, как муравьи, мурашки. Мелкие, остренькие, точно шипы ежа, мураши обкололи всю кожу — от пят, до затылка.
И детонировал тот пульсар. Этот крохотный механизм взорвался вместе с хрустом яблока. Вместе с брызгами сока. Вместе с дрожащей немощью Николая. Вместе с исследовательским центром «Заря». Вместе с подсолнухами, обрастающими по округе — эти удивительные растения разлетелись по радиусу километра. Красивые, как новогодний фейерверк, подсолнухи устремлялись к космосу, но пали по всей ближайшей земле. Их семена теперь покроют всю почву, а те, в свою очередь, пустят ростки и заплодоносят.
Вместе и с могилой Жени Панфёрова, что прикрывалась растениями. В полёте взрыва крест разбился на две основополагающие части, каждая из которых пала в небытие. Сам гроб выстрелил, будто пушечный снаряд, а затем разбивался на маленькие дощечки в полёте. Проспиртованное тело Евгения, будто забальзамированное, неплохо сохранилось: лицо осталось таким же бледным, как и при жизни, гусиный подбородок его порос мхом. Обмякшая временем плоть раскинулась на части, образуя месиво, на которое тут же сбежались местные некормленые собаки-падальщики.
Оголодавшие псы растащили мясо по окрестности и сгрызли за несколько дней.