95-75-я гв. СД. Героический медсанбат

 
Сегодня, 23 февраля я решила опубликовать воспоминания военного врача. Совсем девчонкой она попала на фронт, в Сталинград. Об этих днях тяжелых испытаний и пойдет речь в ее рассказе.
 

Власенко (Суббочева) Валентина Ивановна, бывший хирург отдельного медсанбата 95-75 СД, гв. капитан медицинской службы в отставке г. Киев.

КРОВЬ. КРОВЬ. ИСКАЛЕЧЕННЫЕ ТЕЛА

Разговор о войне у меня обязательно вызывает воспоминания о Сталинграде, о Сталинградской битве. Может потому, что там началась моя фронтовая жизнь. В этом городе впервые я увидела смерть, смерть, которая уносила сотни молодых и здоровых людей. После Сталинграда была Курская луга, бои за Украину, форсирование Днепра, бои в Белоруссии, Прибалтике, Польше, везде были жестокие бои, много убитых, раненых. А вот говоришь “война” — и перед глазами горящий Сталинград, город, окутанный черными тучами дыма и пыли, зарево пожарищ, ночное небо, освещаемое вспышками ракет и трассирующих пуль. Слышишь завывание пикирующих бомбардировщиков и авиабомб, разрывы снарядов, захлебывающееся тарахтение автоматов, свист пуль, стон раненых. Чувствуешь удушливый запах пыли, гари и крови. Кровь, кровь, искалеченные тела и так каждый день. Прошло много лет, а избавиться от этого кошмара невозможно...

Сентябрь 1942. Из эшелона на машинах приехали в лесок или сад на берегу небольшой речушки. Соседство речки нас радует. В поезде ехали долго, последние несколько дней эшелон останавливался только в степи, воды было мало. А тут река. Скорее помыться.
Намылила голову. Посыльный: “Вас срочно вызывает командир медсанбата”. Не успела смыть мыло, опять посыльный: “Срочно!”. Так с полотенцем на голове и явилась к комбату Плотникову Ивану Константиновичу. Рядом стоит уже нагруженная ящиками и людьми машина. Ждут меня.. Нужно ехать на правый берег Волги, в Сталинград, в 161 стрелковый полк.

Со мной ехала фельдшер Лида Левко. Она в дивизии не новичок, уже участвовала в боях, много знает, много умеет, не то, что я. Среди бойцов и командиров она своя, а я — чужая. Вернее, не чужая, а незнакомая. На войне чужие только враги, все остальные — свои.

Переправа 62. Небольшой лесок на берегу Волги. Собственно, переправы как таковой и леска уже нет. Есть пристреленное немцами место. Но пристрелян весь берег и сама Волга, а здесь какое-то укрытие в виде остатков деревьев и кустарника. Людей, машин, повозок очень много. Все ждут переправы. Земля изрыта воронками. И все крутом засыпано немецкими листовками.
Над Волгой постоянно висят самолеты, бомбят, пикируют, обстреливая из пулеметов. Берег обстреливают так же из орудий и минометов. Переправляться можно только ночью. Но и ночью затишья нет. Над Волгой немцы подвешивают "фонарики" — осветительные ракеты. И тогда начинается стрельба и с нашей стороны, пока не собьют их.

В первую ночь мы переправиться не смогли. Переправлялся 90-й полк Борисова. Под бомбежкой и артобстрелом сидим уже вторые сутки. Иногда оказываем помощь раненым, которым не пришлось дойти до Сталинграда и побывать в бою. Здесь был тяжело ранен в грудь и наш врач Шевченко. Тоже не дошел до Сталинграда.
На вторую ночь переправляемся вместе с ротой связи. Размещаемся в лодках. Поплыли. Оказывается, только до острова, дальше от острова к правому берегу предстоит идти по мосту из связанных бревен. Когда-то связки бревен были расположены в шахматном  порядке и укреплены. Сейчас это остатки, от связок  кое-где осталось по одному - два бревна.

Бревна не везде связаны вплотную, скользкие и шаткие, от течения и движущихся людей качаются, переворачиваются. Вначале шли на четвереньках, держась за бревна руками. На середине, пришлось садиться верхом, опустив ноги в воду, так и передвигаться. Фашисты понавешивали “фонариков”. То впереди, то сзади кто-то вскрикивает, слышатся возбужденные голоса, всплеск волы. Вспомнила, что плавать не умею. Как будто, умея плавать, можно было выплыть в шинели, в больших кирзовых сапогах, с сумкой и противогазом через плечо. Нервное напряжение достигло предела. Знобит. Ночь, скользкие вертящиеся бревна, сапоги и шинель мокрые, а вода уже холодная. А там, впереди, огни, особенно большой справа. Как потом узнали, это горел тракторный завод. А на реке, под обстрелом, огонь манил своим теплом. Как хорошо, когда, наконец, пришли. Вначале берег отлогий, песчаный, а затем круто поднимается вверх. Все, кто выходил из воды, сразу же падал на песок, песок казался теплым, надежным.

Рассвело быстро. Подходили встречающие. Нас встречала Шура Воронина, фельдшер 161 СП. Она в дивизии, как и Лида, давно, на правый берег переправилась еще прошлой ночью. Увидела нас, заплакала, начала рассказывать, какие идут тяжелые бои. Называет фамилии знакомых офицеров и солдат — кто убит, кто ранен.
Поднимаемся вверх, в город. И как бы в подтверждение ее слов встречаем офицера с оторванной по локоть рукой. Повязки нет, кровь продолжает течь. Но он не осознает своего положения, возбужден, разгорячен боем, даже не просит о помощи,  а ругается, рассказывая о бое. Это шок. Тяжело раненому необходима срочная квалифицированная медицинская помощь. Так состоялось знакомство со Сталинградом — через раненого, размахивающего обрубком руки и извергающим проклятия на голову фашистов.

Наша группа медицинского пункта 161 СП расположилась с южной стороны Мамаева кургана, у его подножья. Здесь была улица с уцелевшими одноэтажными домами. Один еще совсем новый, светлый и чистый домик заняла наша группа. Работали мы втроем: Лида Левко, Шура Воронина и я. Раненых было много. Бои за Мамаев курган шли рядом, раненые часто приходили без повязок, в одиночку и группой по два-три человека, поддерживая друг друга. Было у нас два санитара из солдат, но мы так и не узнали, куда они делись. Ушли на передовую за ранеными, да так и не вернулись. В первый день нашего пребывания на передовом медицинском пункте, принесли убитого командира 161 СП Руднева Ивана Васильевича. Мы были втроем, работали и днем и ночью, но раненых не убывало. Перевязывали, накладывали шины, останавливали кровотечение. Когда приходили машины, помогали грузить раненых для отправки на левый берег. И так каждый лень, каждую ночь. Через несколько дней к нам пришел врач полка Гурули Михаил Васильевич и начальник санитарной службы дивизии Андрейченко Яков Корнеевич. Они привезли перевязочный материал и продукты. Оказывается, у нас кончились продукты, мы более суток ничего не ели. От большого количества искалеченных тел, крови, мы были в своеобразном шоке: совершенно забывали о еде и сне.

На следующий день почему-то не пришли машины за ранеными. Раненых накопилось очень много. Враг начал бомбить, обстреливать нас, наши деревянные домики засыпали плитками воспламеняющегося фосфора. Один за другим начали гореть дома, заполненные ранеными. Мы с трудом успевали вытаскивать их. Откуда только силы брались! Но куда их деть, где укрыть, когда горит все вокруг: дома, заборы, земля. Около одного, ранее сгоревшего дома, была воронка от бомбы, вот туда и “укрыли” раненых. Трудно улежать под бомбежкой, под открытым небом, когда рядом нет даже кустика. Еще труднее раненому. Притулиться некуда: ни к дому, ни к забору, крутом огонь. И раненые с повязками, шинами ползут по улице в сторону переправы, а кругом бушует огненный смерч. Белые повязки хорошо были видны немецким летчикам. Они спускались на бреющий полет и из пулеметов расстреливали ползущих раненых. Не знаю, как мы остались живы. Мы стояли среди улицы, плакали, кричали, проклинали фашистских извергов, не в силах что-либо сделать, чем-либо помочь раненым. Самое тяжелое, самое страшное, когда видишь, как гибнут люди, а ты ничего не можешь сделать, не в состоянии защитить их. На войне так бывает очень часто.

Наконец, пришли машины, на переправу отправили оставшихся раненых. Некоторым из них пришлось оказывать помощь повторно, а многие уже не нуждались ни в чьей помощи. Наша группа передового медицинского пункта переместилась в “труду” — тоннель под железной дорогой у подножья Мамаева кургана. Этот очень широкий и достаточно высокий подземный переезд через насыпь железной дороги, был до отказа заполнен ранеными. Они лежали справа и слева на носилках и просто на земле,  другие сидели вплотную друг к другу, а в середине оставался очень узкий проход . Здесь временно разместились медицинские пункты всех полков пашей 95 СД...

Меня отозвали в медсанбат на левый берег. Не хотела уходить: боялась переправы, да и с девочками — Лидой и Шурой не хотелось расставаться. Мы вместе столько пережили, столько повидали, что за эти 12 дней совместной работы очень сблизились, стали родными. Приказ, однако, есть приказ. Я прекрасно понимала, что в медсанбате как хирург смогу больше помочь раненым. Правда, хирург я была еще недостаточно опытный. Год как закончила институт. Выручало старание и желание. Многое дали курсы военно-полевой хирургии в клинике А. В. Вишневского, которые окончила перед отправкой в Сталинград.

Опять переправа через Волгу. На этот раз днем, на катере вместе с небольшой группой раненых. Я была измученная, уставшая физически и морально настолько, что как только вошла на палубу, нашла какой-то укромный уголок, села и заснула. Не слышала шума во время погрузки раненых, как отчалил катер, завывание пикирующих бомбардировщиков, бомбежки; не чувствовала, как волны от бомб швыряли катер из стороны в сторону, как маневрировал капитан, ведя катер под огнем. Растолкали меня, когда на палубе уже никого не было. Еще не один раз приходилось переправляться через Волгу катером, пешком по льду, но вот эта переправа для меня была самая спокойная.

На войне люди никогда не высыпались, всегда были уставшие, использовали любую возможность закрыть глаза и... задремать. Раненые спали или дремали даже на операционном столе. Видела, как спали на ходу, держась за повозку, следуя пешими в колонне взвода, роты, стоя, опираясь на спину товарища. Засыпала и сама в самой невероятной позе.

В нашем медсанбате в основном были женщины. Вернее не женщины, а девчонки. Врачи по 20 лет, окончившие всего год назад медицинский институт. А сестры и санитарки совсем молоденькие, по 17-18 лет. Одним словом, женский молодежный медсанбат. Так его и называли. Со временем менялся состав, но все равно он оставался женским и молодежным.

Хочется сказать о многих врачах, медицинских сестрах и санитарах нашего 103 отдельного медико-санитарного батальона 95 СД. Многие и до сих пор с теплотой вспоминают медсестру Валю, фамилию не помню, да мы многие и не знали ее. Все мы звали ее Валя иди “солнышко”, так ее прозвали раненые. Была она светлая, с веснушками на носу. Но называли се “солнышко” не за веснушки и не за светлые (с рыжинкой) волосы, а за ее ласковую улыбку и доброту, за то, что она своими словами, теплотой своих рук, как солнышко, могла обогреть: улыбнется — и раненый улыбнется. Всегда у нее было хорошее настроение, всегда она улыбалась, и дело свое знала хорошо. Славная была девчонка! Любили ее раненные, любили ее и мы. Была она у нас в медсанбате любимой всеми. В самом конце Сталинградской битвы была Валя ранена. С тех пор мы о ней ничего не знаем, но при встречах часто ее вспоминаем.

Из мужчин с большим удовольствием и радостью вспоминаю хорошего товарища, общего любимца фельдшера Бородина Жору. Он ведал эвакуацией раненых. В Сталинграде переправлял раненых из горящего города. Легкого дела на войне нет, но переправляться все время под огнем, это не только трудно, но и опасно. Не всем суждено переправиться через Волгу даже один раз, а он переправлялся ежедневно по несколько раз. При встречах ветеранов он часто вспоминает эти дни...
Когда я вернулась, медсанбат располагался в “Красном буксире". Вернее, рядом с ним, в саду в палатках. Раненых было очень много: ими была заполнена палатка приемно-сортировочного взвода, несколько санитарных палаток, они лежали и сидели вокруг  палаток, располагались прямо под деревьями, а их все подвозили и подвозили.

Персонал не управлялся с таким количеством раненых, помогали женщины из местных жителей. Вспоминается такая картина. Пол деревом, опершись на ствол, сидит раненый. Гимнастерка на нем разорвана от ворота до низа, грудь и живот забинтованы. А снизу, из-под бинтов, выпали кишки. Одной рукой раненый поддерживает их, а в другой держит кусок черного хлеба...
Сердце кровью обливается от бессилия. Знаешь, что ни ты, никто другой  не сможет помочь. Молодые ребята по 18-20 лет уходят из жизни или остаются калеками на все оставшиеся годы.

Принесли раненого, забинтовано все лицо. Сестра осторожно сняла повязку, и мы увидели большую рваную рану, которая занимала всю верхнюю часть лица. Там, где были глаза и верхняя часть носа — сплошная рана. Стоим, смотрим, не в силах приступить к обработке раны и оторвать глаза от нее. И вдруг раненый спрашивает: “Доктор, а видеть я буду?”. Что сказать, как ответить человеку, который в 19 лет остался слепым, больше никогда ничего не увидит. Жарко стало! Собрала всю свою волю и говорю: “Знаешь, один глаз у тебя видеть не будет. А вот второй не знаю, чтобы не навредить, не стану с него снимать повязку. Отравим в специальный госпиталь". Не могла я ему сказать правду. Пусть не сразу, пусть через день, через несколько дней узнает страшную правду. Пусть скажет кто-либо другой, у них будет время подготовить его, может, они искуснее смогут сказать ему о случившемся, а я не могу, не могу! Не хватает сил. Обвиняют часто врачей, что они не говорят правду . А может быть так и должно быть? Для того, чтобы раненый мог сразу выслушать свой “приговор", его необходимо подготовить психологически.

Я уже говорила, что под впечатлением всеобщего горя, множества смертей раненые к своему горю относятся спокойнее, чем в обычной жизни. Бывало так, что поступает сразу несколько человек с тяжелыми ранениями. Чаще это саперы, подорвавшиеся на минах, с оторванными руками, ногами, с остатками или размочаленными конечностями. И у нас тяжелое время — ампутация за ампутацией. Тяжело не столько физически, сколько морально, к такой операции всегда приступаешь с болью, а если есть возможность, стараешься обойтись без нее.

Работала я однажды на нескольких столах. Привезли группу раненых, у которых одна ампутация за другой. И вот подхожу к раненому на последнем столе, а он уже давно лежит и наблюдает за моей работой. У него сквозное осколочное ранение мягких тканей бедра. Обращаясь ко мне, он спрашивает: “Доктор, ты как мне ногу-то будешь отрезать? Может можно ниже колена?”. Посмотрела я на него, не шутит ли. Нет, ему не до шуток. “Зачем же тебе ногу отрезать, что она мешает тебе? Через месяц твоя рана заживет”. “Но ты ведь всем отрезаешь, ну, думаю, и мне тоже". Вот так! Так иногда создается легенда, что врачи всем подряд ноги отрезают. И не всегда понимают, что и нам каждая ампутация, каждое тяжелое ранение болью ложится на сердце. К боли, горю, беде, пусть даже не твоей, привыкнуть нельзя, так же, как нельзя забыть этого.

Иногда мне казалось, что морально нам бывало не легче, чем солдатам на передовой. Наверное, понимали это и бойцы, поэтому с такой теплотой, вниманием и заботой относились они к нам. И когда в силу обстоятельств приходилось наблюдать за нашей работой, говорили: “Нет, я бы не смог". Да, мы были на пределе физических и моральных сил. Спать приходилось по два-три часа в сутки. В первое время у нас даже не было определенного места для отдыха. Покажешь, в какой стороне, под каким деревом искать, чтобы к смене разбудили. Будили нас санитары, потому что сами при таком напряжении физических и моральных сил просыпаться не могли.

Ели здесь же, в предоперационной, пока санитары и сестры готовили очередного раненого, сбросишь перчатки и быстро (ложка всегда за голенищем сапога) поешь из котелка пшенной каши или суп-пюре. Но не это нас более всего беспокоило, мы были подавлены тем, что так много искалеченных людей. Это молодость помогла выйти из такого ада, из того месива людских тел, помогла выжить и остаться людьми. Ведь через руки фронтового врача пролилось крови больше, чем другие видели воды.
Санитарами у нас работали бывшие раненые из команды выздоравливающих. Правда, не все шли к нам, в операционно-перевязочный взвод. Да и мы далеко не всех брали. Долго, со Сталинграда, у нас работали очень хорошие помощники: Северюхин Василий Егорович, Сыргазыев Павел Егорович, Рыкакидзе Евстафий Евграфович. Они у нас многое умели: и раненого уложат спокойно, не причиняя лишней боли, и повязку снимут, и шину наложат, любую сестру могли заменить. Добрым словом вспоминали их раненые и мы. Все это было потом. А пока — Сталинград, конец 1942 года.

Количество раненых начало уменьшаться. Переправа стала еще труднее. Холодно стало. Группа операционно-перевязочного взвода была переброшена на правый берег. Операционную развернули в одной из землянок, врытых в берег Волги. Сейчас трудно представить, в каких условиях приходилось оперировать. От постоянного содрогания земля со стен и потолка осыпалась, поэтому стены и потолок были обтянуты простынями, что не всегда помогало. Освещение самодельное — лампа “сталинградка”, как мы ее называли. Это обычная гильза из-под снаряда, заправленная бензином, в качестве фитиля служил кусок фланелевой портянки. Приходилось оперировать при свете скрученного пучком горящего телефонного кабеля. Зато раненые с передовой поступали быстро, передовая была рядом. Было много обожженных — фашисты бросали стеклянные шары, наполненные жидкостью, которая воспламенялась, как только шар разбивался. С самолетов сбрасывали плитки воспламеняющегося фосфора. Раненые, находясь под впечатлением непрерывного боя, постоянной опасности, были возбуждены и на операционном столе продолжали “воевать", подробно рассказывая о пережитом. Они нуждались не только в медицинской помощи, но и в заботе, участии, добром слове.

В ноябре на Волге начался ледостав, пошла шуга. Прервалось сообщение с левым берегом, не хватало перевязочного материала, продовольствия. Скопилось много раненых. Их нужно было укрыть обогреть, накормить. Вспоминая тяжелые дни, удивляешься выносливости, силе и мужеству молоденьких девочек — медицинских сестер и санитарок. Действительно,  сестры милосердия! Их ласковые руки, добрые слова успокаивали раненых. А они сами нуждались и в помощи, и в защите.
За добро раненые платили добром: ободряли нас, рассказывали о боевой обстановке на передовой, как были ранены, кто убит, кто жив. Многих бойцов и офицеров мы знали, некоторые были у нас но несколько раз. Одни рассказывали с юмором, другие с руганью в адрес фашистов.. Они хорошо знали боевую обстановку на участке нашей дивизии.

От раненых узнали мы и о гибели нашего врача Вали Одинцовой. Вот как это было. В одном разрушенном доме, из которого наши ведут бой, много раненых. Фельдшера нет, санинструктор убит. Днем туда не пройти. Было около 11 часов дня, до ночи долго, и Валя решила пробраться к раненым тотчас. Для этого нужно было пройти через открытый участок — площадь. Ее удерживали, говорили, что площадь простреливается, днем не пройти. Но Валя была непреклонна. Сказала: “Там раненые ждут моей помощи!". Взяла медицинскую сумку, перебежками, ползком пошла. За ее продвижением следили десятки солдатских глаз. Вот уже половина пути пройдена, залегла за разбитой пушкой, поползла дальше. Но ее заметили фашисты, открыли огонь... Валя продолжала ползти, прижимаясь к земле и прикрываясь медицинской сумкой. Враг устроил охоту, хотя ясно было, что это женщина с медицинской сумкой, на которой отчетливо был виден красный крест. Заметили ее и наши с другой стороны, куда она ползла. Открыли ответный огонь по немцам. Валя решила воспользоваться этим, вскочила, чтобы быстро перебежать оставшийся участок, но тут же упала. Она быта ранена в ноги. Лежала на виду с трех сторон. Когда утихла перестрелка, решили ее вынести. Многое пытались, но безуспешно, фашисты не давали подползти. И только тогда комбат, видя, что зря гибнут люди, приказал прекратить попытки пробраться к Вале. Вынесли ее с наступлением темноты, мертвую. Было ей всего 23 года. Она мечтала любить и быть матерью...

Находясь под впечатлением боя, раненые не всегда осознавали свое положение. Часто говорили о погибших товарищах, об утраченных позициях и о других делах, но не о себе, о своем состоянии. Принесли тяжело раненого. Уложили на операционный стол. Я подошла,  а он плачет. Начала уговаривать, чтобы не волновался, а он говорит: “О чем вы, доктор, разве  я плачу от боли или от того, что ранен? Заживет. А если умру, то это уже не имеет значения". И с трудом произнося слова, часто останавливаясь, чтобы передохнуть, начал рассказывать, как их взвод отбил у немцев несколько землянок. В живых осталось двое, он и еще его друг. Вдвоем они обороняли землянки. Друга убило, а его ранило, и теперь фашисты без боя займут ранее отбитые у них землянки, продвинутся на несколько метров к Волге. И вот тяжело раненый человек лежит на операционном столе и думает не о себе, не о своем состоянии, не о своей жизни, а плачет о своих товарищах, о тех нескольких метрах сталинградской земли, которые без боя достанутся врагу. Только тот, кто защищал Сталинград, знает цену каждого метра, отбитого у врага. Помнят и не забудут, какой ценой досталась победа!

Раненые писали нам из госпиталей, из дома письма. Письма были разные. Два письма от бывших раненых солдат сохранились у меня в книге “Оперативная хирургия”, которая прошла со мной всю войну, помогала и мне, и раненым. В этой видавшей виды книге я и обнаружила уже после войны эти письма. Показывала их своим фронтовым товарищам. Читали их с юмором и грустью, вспоминая наше боевое прошлое, нашу юность. Одно письмо “зачитали", а второе сохранилось. Приведу его полностью, без сокращений. Шли бои на Курской дуге... Полевая почта 25603, доктору Суббочевой. 8 августа, 1943 года.

«Доктор, Вы удивляетесь? Ничего. Письмо такого содержания Вы должны были получить еще год тому назад в это время или раньше. Доктор, я Вам очень обязан. Вы спасли мне жизнь. Понимаете? Жизнь. Я понимаю, через Ваши руки прошла не одна сотня таких же молодчиков, как и я. Вы так же, как и меня, "потрошили ” их, спасая им жизнь. Меня Вы, конечно, забыли. Через Ваши прекрасные руки прошло так много людей, что трудно их всех запомнить, тем более меня. Я совсем маленький человек. Когда Вы делали мне операцию, все разговаривали. И я Вам обещал написать что-нибудь. Сначала я был в очень тяжелом состоянии. Потом меня неожиданно эвакуировали. Я уехал. Я Вам страшно многим был обязан. Но... адреса Вашего я не имел. Доктор, вспомните: июльская ночь 43-го года. Час ночи (ночь с 17 на 18). К Вам принесли тяжело раненого в грудь... Это был я. Вы тогда страшно устали. Бои были продолжительные и раненых было больше, чем достаточно. Знаете, тогда я не думал, что буду жить. А если бы Вы знали, как мне хотелось жить... ранение у меня было открытый пневмоторокс. Я Вас никогда не видел. Ваше лицо было покрыто марлевой маской. У сестры, кажется Ани, то же самое. Я видел только Ваши глаза. Клянусь. я их никогда не забуду. У Вас они тогда были черные, искрящиеся, и чуть-чуть усталые. А Анины так почти сонные. Она страшно хотела спать. Я уехал, но ваши глаза я всегда видел перед собой. Сколько в них было нежности (ко мне). Доктор, этого забыть нельзя. Быть может я и встречу Вас где-нибудь. А я обязательно сделаю это. Я должен Вас видеть. Мне это надо. Увижу Вас только издали. А близко не подойду. Так как в Вашем обществе я боюсь, что буду чувствовать себя не в своей тарелке. Доктор, не смейтесь. Я вам сейчас признаюсь, что в тот вечер, когда Вы спасали мне жизнь, я был влюблен. А после, еще хуже, я создавал себе идеал с Вашими глазами. Но влюбился не в вас. а в Ваши глаза. И только, все. Простите за такое письмо и за такие “признания ". Знаете, я не хочу, чтобы Вы меня поняли плохо. Клянусь, я этого не достоин. Мои признания искренни и ничего дурного в них нет. Вы просили тогда, что-нибудь писать вам. Напишу. На днях пришлю Вам свое стихотворение. Все. Будьте здоровы. От души желаю вам успеха. Передайте привет Ане. Она тоже славная. Еще тогда, когда вы закончили меня “потрошить ” меня стали снимать со стола, Аня сказала мне: "Обними меня, да не бойся же" Я обнял. Мне было боязно, неловко и вместе с тем приятно. Она так мило улыбалась, а сама была такая нежная и теплая, а я замерз, потерял много крови. Мне кажется, что вы обе тогда влили в меня жизнь и энергию. Все. Остаюсь признательным и уважающим Вас.
Александр Г. ”.

Фамилию сознательно не называю. Если он жив, узнает свое письмо.
Во время войны наш разговор часто начинался: “Вот кончится война..." Но не всем суждено было дожить до того времени, когда кончилась война. Война не щадила никого, даже тех, кому доверены здоровье и жизнь людей. В Сталинграде, в зале воинской Славы на мозаичных знаменах имена павших, среди которых много и наших товарищей, медицинских работников. Эго врачи: Гончарова, Одинцова Валя, Сухотский Володя, Шмырева Клава, Когановская Женя; фельдшера: Тарасова Надя, Трофимов Петя; санинструкторы: Анохина Ася, Сафулина, Чернышева Мария, Проскурова Тося.
Во время боев за Сталинград корреспондент нашей дивизионной газеты "Вперед на врага» Олег Бедарев писал:

Время придет — рассеется дым.
Смолкнет военный гром.
Шапки снимая при встрече с ним,
Скажет народ о нем:
“Это железный русский солдат,
Он защищал Сталин град".

От имени медицинских работников, от имени бывших девчонок хочу сказать “спасибо” нашему солдату. Мы рядом с вами прошли войну, беду делили и горе. Нам было очень нелегко, а вам всегда труднее, вы всегда были ближе к врагу. Если и мы оказывались совсем рядом с врагом, если нависала смертельная опасность, вы старались защитить, уберечь, убрать нас из опасного места, даже рискуя своей жизнью.
Спасибо вам, солдаты!
 
На фото медики 95-75-й стрелковой дивизии