Заброшенный хутор в зимнем лесу уснул и только в моем окошке огонёк, одиноким маячком на многие километры вокруг. Дрема одолевает. Расслабленный теплом и дневным хлопотами: я то проваливаюсь в сон, то потревоженный непонятным скрипом на чердаке, с трудом цепляю реальность. Но картины сна гораздо реальнее, и уже не определить где я.
Беспокойный сегодня Кирюха, все шуршит и стучит. Это он специально, показывает кто в доме хозяин. Да я и не спорю. Обидчивый он сильно. Напакостит если не по его. Хозяин. Я его не сразу признал. Дом старый, и пока мне достался, долго нежилым стоял, лет десять наверное. Вот и захирел, ослаб Кирюха. Никак ему без людей нельзя. Он уж и уходить собрался да жалко ему дом бросить, хорош больно. Столько в нем уютных потаённых местечек: и на чердаке, и в кладовке, и в мастерской, где шкафчики, полочки. Раздолье.
Кирюха домовой строгий, мышей в страхе держал что бы в комнаты ни-ни, из подполу не выпускал. Да ослаб он от тоски и одиночества, мыши и распустились, в комнаты забредать стали. А как вселился я, ожил Кирюха, все за мной следом ходил, одобрительно половицами поскрипивал. Да не замечал я его. "Какие домовые, сказки все" — так я думал услышав скрип и потрескивания непонятные.
В хлопотах мы, и все мыслями заняты, потому и не видим ничего. А Кирюха и не обиделся. Он счастливым стал. Жильцы у него. Он гордо посматривал на соседний дом, где жила старенькая одинокая больная соседка. Тамошний домовой исстрадался весь, за неё переживая." А мой вон какой шустрый" — бормотал довольный Кирюха, с трудом успевая за мной. А я все в хлопотах обустройства по дому. Что то чинил, а то и выбрасывал, под неодобрительным взглядом Кирюхи. Не понимал он моего расточительного легкомыслия, столько выбрасывать. А когда я топором старый резной дубовый платяной шкаф ликвидировал, Кирюха обиделся. Но не надолго. Я люблю столярничать. Сделал кровати-топчаны из досок, высохших на чердаке до невесомости, постелил матрасы, и опробовав их пружины, Кирюха растаял, подобрел и взял привычку кувыркаться на них, скукоживая покрывала. А я все никак не замечал его.
Но дни шли, месяц за месяцем и как то зимой, когда вечера долгие и дел почти никаких — печку топить да снег убирать, и ритм озабоченности городской покинул меня, мысли уже не толкались, мешая друг другу, почувствовал я его. Печку я как раз топил, а холод жуткий стоял, звенел морозом, а он на печке сидит, на меня смотрит и рожи смешные строит. Человек не человек и зверь не зверь, описать никак не смогу. Он как бы в дымке весь, как будто фокус не навёл и он нечётким весь. Но глаза. Ох и пройдошистые они. Нет не пугали, они смеялись. Он понял что я его вижу и рожицу мне страшненькую, а глаза то добрые, весёлые. "Кто ты" — спросил я, "Кирюха — говорит — живу я здесь." Так и познакомились.
Видел я его редко. Мешают мысли, хлопоты, и только расслабившись и мысли отпусти, начинаешь видеть его, и то, только нечётко. А хорошенько, только дремая, глаза хоть и закрыты а его видишь. Смешной он оказался. Похож на Карлсона только без пропеллера. "А зачем мне пропеллер? — Кирюха удивился — я и так куда хочу." И в то же мгновение уже скрипел чем то на чердаке. Обидчивый, да. Подшутить над ним нельзя. Как то пробовал, так он валенки спрятал, еле упросил вернуть.
Только я один знаю о нем. Мои приезжают и он прячется. И никак его вытащить. А когда один остаюсь, он выходит и бродит за мной, поскрипывая. Я чую его. И покойно мне слышать скрип его, успокаивает, все же не один я.
Опять заскрипел, затрещал чем то. Да что же это с ним сегодня? Давно уж спит он в это время. Опять скрипит. И ветер на дворе поднялся, ставнями окон стучать начал. Воёт как то жалобно, просяще. В соседнем доме собака прям выть и рычать начала. "Что то не ладно,— подумалось мне — может зверь к дому подошёл, бродит." А собачий лай уже в жалобное повизгивание. А ветер все отчаяннее. Страшновато однако. Леса вокруг, глушь. И Кирюха прям сам не свой, не отзывается и все скрипт сердито.