Сидят как-то на небесах Альберт Эйнштейн и Фаина Раневская. Каждый на своем облаке, лицом к лицу. Пьют небесный нектар, закусывают клочками тумана.
Она ему:
– Когда ты придумал: Е = mc, ты что имел ввиду?
– Что С в квадрате. А ты, когда повторяла это своё – «Ура, ура, в жопе дыра», это о чём?
– Альберт, уж точно не о чёрных дырах. Попробуй понять гения эпатажа, я пыталась пафос сбить. Это если коротко.
– И как, получалось?
– При жизни могла. А у тебя получалось заглянуть за горизонт событий?
– При жизни – ни разу. Да и отсюда, с облака, не много видно.
– Не печалься, друг мой, Альберт. Дураками мы жили на Земле, дураками и померли.
– Ну, положим, я – нет. И ты – нет. А так, да. Я при жизни считал себя агностиком. А ты?
– Вот те крест, атеистка. Смотри, облако плывёт, а на нём сплошь прославляемые святые. И ангелы над ними белыми крылами машут, красота. Сильно машут, святым негде спрятаться. Замордовали их совсем. Ты закусывай, не забывай. Долго они их будут так лупить, как думаешь?
– Ну, всё относительно. Для этих святых вечность только началась. Знаешь, Фаня, я всё думаю, хороши бы мы были, если бы действительно сочинили хотя бы половину фраз, которые нам на Земле приписывают.
– Да, стыдоба-то какая. Особенно бесит изречение: «это не философия, это физика». Знаю, что не твоё, но всё равно, убила бы. Подберись как-то, а то разлёгся при даме.
– И к тому же совсем голый. В последнее время совсем нет желаний. С тех пор, как умер. Хочется чего-нибудь захотеть, а ничего не хочется.
– Тут одетых нет, разве что в перья. А приличия всё равно надо соблюдать. Не помню зачем. Желания, говоришь? Я об этом редко думаю, а когда на одного старого ученого смотрю, то особенно редко. Желания возникают от потребностей, как вши от грязи, но и с тем, и с другим здесь туго. Помнишь, как при социализме: важнейшие потребности людей полностью удовлетворены, а если нет, то не важно. Но куда тебе помнить такое. Наливай.
– Вот мы с тобой, Фаня, все последние тридцать лет непрерывно пьём и закусываем. Это как объяснить?
– Я в детстве так голодала, что тогда ещё намечтала себе Рай с рационом выше среднего. А про тебя – сама удивляюсь. Ну, не пей.
– Я пью из уважения к тебе. Я всегда мечтал о великой женщине рядом. Ты великая.
– Это ты меня ещё в одежде не видел. На сцене театра и кино.
– Прости, я не про это. То, что ты какая-то там русская актриса, я догадываюсь.
– Аналогично. Чокнутый немецкий профессор.
– Ты велика тем, что смогла подняться над своей эпохой, над средой. Ты была главным троллем своей страны.
– Жаль, что наше время истекло. А то я бы назвала тебя суррогатным отцом ядерной бомбы.
– Ты спрашивала про мою формулу.
– Нет, Альберт, нет! Не порти мне послевкусие от беседы.
– Так запомни, Фаина, в мире нет никакой массы и нет скорости. Есть только энергия. Но это – пока тайна.
– Уже забыла, Альберт.
Раздался приятный звонок, и над небесами зазвучал громовой голос:
– Очередное знакомство закончилось. Для следующего всем умершим дамам надо пересесть на одно облако вправо. Помните правило быстрых встреч, у вас есть тридцать лет на общение.
– О, Адольф! Не скажу, что рада видеть. Неужели покаялся?
– От души.
– Верю. Рассказывай, сам сбежал из ада, или тебя черти на денёк охладиться отпустили?
– Фаина, не понимаю, что на меня тогда нашло. Все эти зверства, просто ужас!
– Адольф, а ты знаешь, что твоим именем в Германии больше детей не называют?
– Спасибо, мне говорили уже. Не напоминай.
– Больше ни за что. Значит покаялся. Это правильно, это по-человечески. Вот наши обрадуются, когда узнают! Живой Гитлер! Ну, не совсем живой.
– Фаина, я был хороший солдат, не Пол Пот какой-нибудь. А ты у нас, не забывай, трижды лауреат Сталинской премии, народная артистка СССР. И определись, в конце концов, ты русская или еврейская актриса?
– Я ещё думаю, в процессе. Но точно не советская. А скажи, Адольф, когда именно тебе доложили, что Ева Браун на четверть еврейка? В мае? Неужто поэтому и отравил? А собаку за что, она тоже оказалась семитских кровей?
– Распорядитель, Господи, уберите от меня эту женщину!
Раздался звонок. На этот раз вправо сдвинулся мужской ряд.
– Великий Эмир, Тамерлан, царство тебе небесное!
– И тебе, и тебе, Фаина. Не нравишься ты мне.
– И правильно, о, Тамерлан, Тимур Хан. У тебя было восемнадцать жён, тьма тьмущая женщин, и все нравились. Пусть будет одна, которая не нравится.
– Язык твой должен висеть на шесте отдельно от головы. Вот, что было бы правильно.
– Тимур, ты участвовал в десятках битв, завоевал целые царства, разгромил Золотую Орду, стёр из истории имена многих своих врагов. Ты знал четыре языка и множество стихов. Ты ежевечерне беседовал с философами.
– Длинно говоришь.
– Зачем ты жил?
– Ты скажи мне, женщина. У тебя на всё есть ответ.
– Есть. Через шестьсот лет советские учёные вскроют могилу великого Тамерлана и убедительно докажут, что он был рыжим и не красил волосы хной как считалось ранее. Это всё.
– Я объединил обитаемую часть мира под своим знаменем. Я создал империю.
– Ты убил миллион двести тысяч человек. Это десять процентов от всех тогда живущих. После смерти твоя империя распалась. Дети и внуки передрались. Всё пошло прахом.
– Жаль. Но кто старое помянет... К тому же историки всегда преувеличивают. Я хорошо играл в шахматы. Будь тогда соревнования, стал бы чемпионом мира. А зачем жила ты?
– А я знаю? В титрах моей фамилией начинался список ролей второго плана. И я умела так произнести самые глупые фразы, что они становились русским фольклором.
– У тебя не было мужа и детей. Женщина без детей не имеет смысла.
– Ты жесток, Тамерлан. Но это не новость. Не пойму, почему такие как ты здесь, на облаках? До тебя тут сидел один фюрер, нервный такой.
– Про Гитлера не знаю, но скажу так: он фантазёр. Я его хвалёных ариев порядочно извёл, слабы они против моих бойцов. А почему я здесь, есть одна догадка. Я строил дворцы, поощрял искусства, чтобы в титрах могла появиться ты. Но главное, я был искренним в своих делах, Фаина. Доброта в те времена не входила в обязательный набор человеческих качеств. А здесь, на небесах, нас судят по тем законам, которые мы признавали при жизни.
Прозвенел звонок и женский ряд сдвинулся на один интервал вправо.
– Андрей Романович! Известный нам как Чикатило! Но если и вы здесь, не ладно что-то в небесной канцелярии.
– Фаина Раневская! Больше известная как «Муля, не нервируй меня»! Я и сам удивлён сидеть здесь напротив вас. Всё-таки сорок три доказанных убийства. А вы чем провинились?
– Фи, дорогуша. Фразы «удивлён сидеть» не бывает, и говорят не «чем провинились», а «в чём провинились». Терпеть не могу тех, кто коверкает русский язык. Предлагаю нам просто помолчать.
– Нельзя, Фаина. Правила быстрых встреч запрещают молчание, иначе нас попросят с вечеринки. Хотите, я начну первым и с начала, а хотите, с восьмого случая. Занятный был эпизод. Следователи сами долго поверить не могли.
– Замолчи, исчадие.
– Согласен, исчадие ада. Но, Фаина, вы даже не догадываетесь, сколько тысяч людей я спас. Я послужил причиной создания современной криминалистики. Только после меня в стране появилась достоверная экспертиза. Теперь нормальному психу трудно стало убивать.
– Если позволишь, благодарить не буду.
– А меня бабушка в детстве била. Я маленький пяти лет, а она лупит и лупит. Тоже была Чикатило.
– Мир ей. И земной поклон за это.
– Фаина, а почему я здесь, на облаках, хочешь знать?
– Нет. Но мне интересно.
– После пятнадцатого эпизода я начал мечтать, что меня схватят. Очень хотел остановиться. Устал кормить Зверя в груди. Веришь ли, я как мог демонстрировал людям свою болезнь. Прилюдно выискивал потенциальных жертв, нагло ходил по вагонам. Как-то раз специально при сотруднике милиции подсел к подростку, обнял. Безнадёжно, ноль внимания. Понимаешь, Фаина, когда Зверь твоё естество выкручивает, хочешь не хочешь, идёшь и убиваешь. Зверь забирал своё, а я получал время оценить то, что натворил. Мне моя воля возвращалась, пусть и не полностью. Однажды я решил истребить его хитростью – бросился под машину, но не вышло. Пить начал сильно, но Зверь не хмелел. Только хохотал в груди. Милиция два раза арестовывала и отпускала, кровь у них не совпадала. Зверь хитрый, умел выкручиваться. Когда оперативники меня, наконец, схватили, я почувствовал такое облегчение, словами не описать. Но Зверь со мной был до конца, до самого расстрела. Где он сейчас, с кем?
– Красиво брешешь. Сам сочинил или адвокат научил?
– Эх, Фаина, Фаина. Роли второго плана, говоришь? В театре режиссёры не любили? Не дай тебе, господи, моего испытания.
Прозвенел звонок, и мужской ряд продвинулся дальше.
– Фаина, родная душа! Как я рад тебе, красавица!
– Саша, красавицей называют дур, с которыми хотят переспать. А я – умница.
– Ум делает красивым любого. Исключение это забытые светом поэты и женщины после тридцати.
– Наконец то мне повезло с собеседником. Не представляешь, Александр, как давно я хотела тебя поблагодарить, за то, что обессмертил моё имя.
– Напомни где, в каком стихе?
– Поэма «Руслан и Людмила». Ближе к концу, если ты хоть раз её перечитывал после написания. «О витязь. То была Фаина» Люди часто ставят имя «Фаина» вместо «Наина». Меня таким приветствием регулярно радовали в заводских клубах. Я даже научилась улыбаться этой шутке. Но зачем я всё о себе, да о себе! Вы гений, Саша. Вам об этом ещё не говорили?
– Чаще звучало – «смесь обезьяны с тигром». Кличка осталась с лицея, так что я не обижался, привык.
– Пушкин, обижаться тут странно.
– ... Гением меня не величали, хотя какое-то время считали талантливым, не скрою. Но к концу земной жизни в обществе утвердился скепсис по моему поводу. В моде тогда были совсем другие имена.
– Пушкин, не ворчи. А ты мне в последние годы снился, даже слегка надоел. К чему такое наваждение, не знаешь? Я надеялась, что к любви, а оказалось к маразму. Ты часто приходил в мои сны читать стихи. И не более. Ни разу не потревожил меня, не поцеловал старуху. Только стихи, одни стихи и всё больше в рифму. Жаль, не помню их.
– К барьеру, проказница! Стреляемся тотчас. Стихи и не более, сказать такое про меня?! Но тебе, как умной, женщине, я прощаю все смешные дерзости. Считай, что первый мой залп в воздух. Стреляй теперь и ты.
– Господа, все сюда! Пушкин, «наше всё», только что испортил воздух!
– Фаина, ты, воистину, ужасна. Время закончилось, прощай, дорогая.
Снова прозвенел мелодичный звонок, и женский ряд сдвинулся.
– Ты кто?
– Я Фаина Раневская.
– Ты Раневская? Верю как самой себе. Повернись-ка в профиль. Да, похожа, словно две капли. Но дело в том, милочка, что это я Фаина Раневская. А ты просто самозванка.
– Мы с тобой до какой-то степени одно и тоже. Я здесь, чтобы сказать слова, которые ты ни от кого больше слушать не захочешь. А от меня точно выслушаешь. Ведь я твоя Душа. Я – это совершенная ты.
– Уже люблю тебя. Хорошая новость – в том, что у меня была душа. Плохая, что ты припозднилась. Страшно сказать, но я уже умерла.
– Совсем не страшно. Смерть – это переход. Далеко не последний. Смешно её бояться.
– Да, бежать от неизбежного смешно. Но мы всё равно бежим, и смерть всё равно приходит, а мы, как-то, не смеёмся. Я хотела спросить про другое. Ответь, душа моя, зачем мне были даны встречи с Эйнштейном, Тамерланом, Гитлером, Пушкиным, Чикатило?
– На облаках такие законы, ничего странного. Правила быстрых встреч. Люди тут разные, люди интересные.
– Но всё же.
– Хорошо. Это твои отражения. Словно в зеркале, только намеренно преувеличенные. Так понятнее. При жизни ты была жесткой и саркастичной, как Тамерлан, не терпимой, как Адольф, гениальной и остроумной, как Пушкин. Умела отбрить человека, любила держать дистанцию. Тебя, как и каждого, мучили личные демоны, вот, тебе и Чикатило. Ты была одновременно щедра, зла, умна, добра и пристрастна. Здесь тебе показали из чего состояла твоя личность. И, поверь, это далеко не весь перечень.
– Душа моя, положим, всё так. Но мне нечего делать с этим знанием.
– Не тебе решать. Теперь, когда ты стала чуть мудрее и добрее к живущим, пришла тебе пора воплотиться.
– Снова? Не хочу. Только не в комическую старуху, это амплуа мне прискучило.
– Родишься розовым младенцем, обещаю. А там – как пойдёт.