Солнце уже заходило, когда Ярослав подъехал к околице. На улице пахло парным молоком, пылью и свеженаложенными "лепёхами". Мать, воткнув кулаки в крутые бока, стояла у ворот и, как обычно, трепала языком. Завидев сына, она всплеснула руками и приторным голосом воскликнула:
- Вот и надёжа моя явилася!!! Защитник мой и опора!!!!
Белобрысая соседка, скрепив пальцы на обширной груди, закивала, стараясь повернуться к Ярославу боком, дабы он мог лицезреть выпуклости её стана. Но тот, кивнув в ответ, завёл жеребца во двор и прикрыл за собой ворота. В конюшне Зорька потянулась губами к Ярику и вдруг попятилась, всхрапнула и тоненько заржала. Ярослав расседлал коня, насыпал ему овса и отправился в дом, надеясь, что жена уже вернулась. Но Светлояра не встретила его, и захолодевшая постель не пахла ею.
- Забаловалась Рыжуха! - усмехнулся Михач. - Ничего, от меня не уйдёт. Я терпеливый, и всегда получаю то, что мне хочется. Так или иначе!
Шебунчеиха собрала на стол паужнать: налила по мисам уху из окушков, нарезала хлеба - горушкой, накромсала репы пареной, приволокла чугунок с кашей гречневой, налила по кружкам отвара брусничного - всех кликнула и сама на лавке уместилась.
- Что-то Зорька нынче беспокойна, - сказал отец, седобровый Горыня. - Копытом по стенке денника колотит, будто в бубен. На Ярика зубы скалит, словно он ей - чужой. Не пойму никак, что с кобылой творится!
Михач проглотил с удовольствием ложку ушицы и сказал, стараясь попасть в голос Ярослава:
- Да что уж тут странного! Бабы на сносях - все дурковаты, что о двух ногах, что о четырёх копытах. Втемяшится им в башку несусветное, вот и выкобениваются!
Отец с удивлением покосился на него, но промолчал. Зато мать мигом встряла в разговор:
- Твоя правда, сынок! И что только бабы беременные не творят. Одна глину сохлую грызёт. Другая из дома выйти боится - а, ну, как, встретит кривого да кособокого. Третья нитку завязать отказывается, как бы дитё нерождённое не придвошить.
Она хохотнула, качнув двумя подбородками:
- А я-то, я...!!! Когда тяжела тобой была, три дня в амбаре просидела, зёрнышки считала. Всё страшилась, а хватит ли младеню моему киселя на пять лет вперёд. Ни на какие уговоры не поддавалась. Еле-еле Горыня меня уломал, соврал, будто у его родичей рядом речка протекает с кисельными берегами. Охо-хонюшки! Уж двадцать годков с тех пор миновало! А теперича и у тебя сынок в мир просится. Да только не знаю, где его мать родит? В бане ли натопленной, как у всех добрых людей делается, или под кустом ракитным? Или уж вовсе, растопырится в канаве грязной, куда свиньи лезут пятаком рыть?
Михач состроил в кармане дулю и ответил:
- Ты, матушка, сердце-то не надрывай! У проказницы моей животок ещё махонький. До родов ещё листья опадут да метели просвистят. А как солнышко смеяться начнёт, так и дитё на свет запросится. Ты лучше на уху налегай, а то ложку который раз мимо рта проносишь.
Шебунчеиха недовольно на него глянула и занялась содержимым своей мисы. Михач вышел на крыльцо и всмотрелся в Луну. Бледно-жёлтый серпик нарисовался на тёмной синеве неба.
- Я уж не усну, как простой мужик, - подумал колдун, усаживаясь на колодах, сложенных в углу двора. - С возвращением, моя красавица!