Посвящается спектаклю
«Классического театра» «Смешной»
- Людмила, ты crazy! – Аннет стащила с головы пушистую лисью шапку и бросила ее на стол. - Ты just crazy.
Они сидели в крохотном кафе на Сенной, там были только пышки и чай. Чаю было много, обжигающе горячего, из большого фарфорового чайника. Именно это и было нужно сейчас Аннет, ее все еще била дрожь, то ли от промозглой питерской сырости, то ли от их опасного приключения.
Шутка сказать, всего полчаса тому назад они стояли на крыше дома на Столярном, того самого раскольниковского дома. Под ногами у них был обледенелый жестяной скат, морозный ветер бросал хлопья снега прямо в лицо; сверху, над ними, висели унылые серые тучи, а внизу мелко суетились люди и крохотные авто прокладывали себе путь сквозь сугробы неубранных улиц. Огни светофоров и стоп-сигналы машин опутывали серый город невидимой цветной гирляндой. Окна домов светились как большие желтые шары, и весь достоевский Питер загадочно мерцал в надвигающихся сумерках.
- Тебе не понравилось?
- Очень понравилось! Больше всего другого! Но ты все равно crazy! Мы могли упасть, разбиться, и ни одна страховая компания не стала бы за это платить. Ты меня понимаешь?
Аннет немного говорила по-русски, ее спутница по-английски, тоже немного, но понимали они друг друга с полуслова. Эта внутренняя связь возникла мгновенно, на встрече с напыщенным названием «Театральный мост «Бостон-Петербург». Людмила, как только увидела эту рыжую лису с огромными голубыми глазами, так сразу и поняла, что они будут дружить. А потом уже их официально представили друг другу. Аннет Синклер, актриса. Играла на сцене русскую классику. Людмила Николаева, режиссер. Ставит Достоевского. Для друзей – shortly – ЛН. Нет, не Элен, а ЛН.
Сегодня ЛН водила Аннет по известным литературным местам. А потом, показав ей каморку Раскольникова и поднявшись по лестнице на самый верх, оглянулась по сторонам и достала заветный ключ от двери на чердак…
Сейчас они уже сидели в кафе, Аннет отошла, пригрелась, и, держась обеими руками за горячую чашку, важно сказала:
- Послушай, у меня тоже для тебя сюрприз. Есть такой известный филолог, профессор Стивен Поллак. Очень авторитетный человек, лучший специалист по русской литературе во всей Америке. Он входит в общественный городской совет. Поверь, его слово много значит, не только в Бостоне, но и во всей Новой Англии. Особенно, когда распределяют гранты… Ну, и еще, когда-то он был в меня влюблен. Как раз в те времена, когда я играла в чеховской «Чайке».
Хитрые голубые глаза Аннет искрились. Растаявшие снежинки блестели на ее светлых волосах как корона.
- Так вот, он сейчас в Петербурге. И завтра он придет на твой знаменитый спектакль. В мансарду. Он весьма заинтригован. Он считает, что «Сон смешного человека» поставить невозможно.
Аннет с сожалением оторвала руки от теплой чашки и взяла за руку ЛН.
- Пойми, такой шанс упускать нельзя. Если ему понравится, он может сделать вам в Америке грандиозный promotion. Так что приготовь ему лучшее место.
И добавила, смеясь:
- Кажется, у тебя теперь есть враги. Он должен был идти завтра в музей Достоевского, там тоже какой-то спектакль, а вместо этого пойдет к тебе. И они об этом знают.
Теперь уже ЛН взяла ее за руку и крепко сжала. Людей в кафе стало больше; войдя, они сразу шли вперед, к кассе. Никто не обращал внимания на двух странных дам, занятых английской беседой.
«Нету кофе, только чай. А пышек надо ждать минут десять», - плаксиво голосила буфетчица прямо у них над ухом. Народ возмущался и ворчал.
А они, ничего не слыша, так и сидели за облезлым столиком, крепко взявшись за руки, и смотрели в глаза друг другу …
***
У людей творческих личная жизнь зачастую бывает бурной. В Главтеатре хорошо это знали и имели для такого случая запасной вариант. Когда очередной артист в результате семейных неурядиц оказывался на улице, ему предлагали: «Поживи пока на мансарде. А мы потом что-нибудь придумаем».
Житье в мансарде было не сахар: там было холодно и неуютно. Это была не та мансарда, которую сооружают в элитных домах новые русские. Затерянная во дворе-колодце старинного дома на Петроградской, она никому не была нужна и числилась репетиционной базой одного из театров. В старые времена там ютились слуги и бедные студенты. Похоже, с тех самых пор ее и не ремонтировали. Ведущий к ней узкий двор-колодец выдерживали только привычные ко всему питерцы, всех остальных он немедленно ввергал в жуткую тоску. Как и подъезд, всегда доступный для окрестных алкашей и хранивший следы пребывания этой публики уже полвека.
Сейчас там жил Артист. Точнее, пожив там с полгода, он переехал в нормальную квартиру к своей новой музе, но мансарду сдать обратно не спешил и, похоже, оказался совершенно прав.
Уже и не вспомнить, кому пришла в голову эта мысль – поставить камерный спектакль по Достоевскому прямо в этой мансарде, вытащить зрителя из современного уютного бытия и погрузить его в реалии того времени, чтобы он, зараза, всем своим нутром прочувствовал этот скачок во времени и поверил в реальность происходящего. Чтобы забыл о своем мобильнике на часок-другой и слушал Смешного, не отрываясь на болтовню, и воспринимал его боль. Чтобы у него у самого сердце стало болеть!
Ах, какие наивные они тогда были! Как собирались на мансарде, спорили, убеждали друг друга… Как хотели сотворить что-то новое… По моде того времени зарегистрировали театральный коллектив – «Театр на мансарде». Безумцы – без нормальной театральной площадки, без средств, без поддержки… А ведь у них получилось! Ах, какое прекрасное тогда было время!
Теперь у них был свой крохотный зал – эта мансарда. Нужно было сделать из него жилище Смешного. Отскребли старинную кафельную печку. Разбирая скопившийся хлам, нашли нетронутый кусок старинных обоев. Знакомая театральная художница расписала этим рисунком комнату, убрав со стен приметы советского быта. Натащили старых вещей – в мансарде появились старинные часы, сундук, керосиновая лампа… Все помогали им задаром, денег практически не было… А потом репетировали до умопомрачения, спорили, ругались, ссорились, мирились, но выстрадали, наконец, этот необычный, этот ненормальный спектакль. И народ не просто пошел, можно сказать, повалил на мансарду…
***
К вечеру ветер стих и метель улеглась. Мягкий пушистый снег неслышно ложился на ветви голубых елей в скверике у Ленфильма. Светящиеся в темноте часы показывали семь вечера. Внизу, под часами, собралась небольшая группа людей, десятка полтора человек. Чуть поодаль от них стояла дама и внимательно просматривала бумаги в своем ридикюле.
Каждый, кто подходил и присоединялся к группе, невольно бросал взгляд на даму и отходил в сторону, соблюдая дистанцию. Нельзя сказать, чтобы ее облик был подчеркнуто выдержан под девятнадцатый век, но… Вся ее манера держаться, осанка, фигура так напоминали аристократию былых времен, что народ уважительно ее сторонился и почтительно ожидал в сторонке. Дама знала о производимом ей впечатлении; более того, это впечатление было частью того спектакля, который ждал их впереди. Дамой, конечно же, была ЛН.
Сама она была озабочена тем, что вот уже семь часов пробило и надо бы вести людей в мансарду, а Профессора все нет. Наконец, из сумрака возник высокий старик в дорогой дубленке и сразу шагнул к ней. За его рукав держалась молоденькая девушка в яркой лыжной курточке. Оба они были засыпаны снегом; значит, долго искали назначенное место, заключила ЛН.
- Добрый вечер, я профессор Поллак, - представился старикан. Он говорил по-русски почти без акцента. – А это моя аспирантка. Надеюсь, Вы сможете принять нас обоих.
- Ну конечно, - ЛН улыбнулась ему. – Простите, мне нужно позвонить.
Она отошла в сторону и позвонила на мансарду, Маришке. Там сейчас шли последние приготовления, расставляли стулья, проверяли реквизит. Маришка играла прислугу в номерах, она встречала зрителей, то есть гостей Смешного, помогала им раздеться, рассаживала по местам. Все это в полумраке, никакого электричества, пара огарков свечей, и все.
Чрезвычайно сложная роль! Полный экспромт!
Нужно перенести людей, шагнувших с лестницы в каморку Смешного, на сто пятьдесят лет назад. Сказать им нужные слова, но так, как говорили в те давние времена, чтобы зритель понял, что действие уже идет и что он его часть. И настроился, и затих, и слушал.
Мало кто с этой задачей справился бы. Никто из зрителей и не предполагал, что незаметная прислуга – это заслуженная артистка одного из ведущих питерских театров. Режиссеры телесериалов обожали снимать ее на вторых ролях; образы простых людей – соседок, хозяек, людей из магазина или из очереди, - она создавала буквально из воздуха, мгновенно выхватывая откуда-то нужные детали и черты характера.
- Ну что, пришел профессор? – спросила Маришка. – Вы идете?
- Да, пришел, - тихонько ответила ЛН. – Да не один, а с дамой на сорок лет младше себя. Так что готовьте еще одно место.
- Вот кобель! – возмутилась Маришка. ЛН внутренне с ней согласилась. Взгляды, которыми обменивались Профессор с аспиранткой, сомнений в их отношениях не оставляли.
- Как я найду им еще одно место, - продолжала возмущаться Маришка. – Ты же знаешь, у нас их ровно семнадцать. Так что придется ему постоять.
- Нет, ответила ЛН, - ему нужно лучшее место. Возьми мое, режиссерское. Ждите нас, мы уже идем.
ЛН подошла к зрителям, представилась, раздала изящные программки и буклеты. Все, как и положено, когда люди пришли по длинной записи на модный спектакль. И они пошли всей группой следом за ЛН.
Идти было недалеко. По дороге ЛН говорила о тех, чью память хранят величественные фасады старинных зданий: в летящем снегу, освещенные затейливыми фонарями, они были особенно красивы. Сначала они свернули в широкий двор, а из него прошли в следующий, узкий и тоскливый двор-колодец. ЛН остановилась, предложила всем поднять глаза. Четыре стены с редкими освещенными окнами круто уходили вверх. Они сжимали темный прямоугольник неба, не давая тому никакой свободы.
Можно сказать, отсюда и начинался спектакль. Им нужно было лишь подойти к плохо освещенному подъезду и подняться по замызганной лестнице на самый верх, где уже ждала их Маришка, как вдруг дверь подъезда с грохотом распахнулась и им навстречу вывалилась Варька из седьмой квартиры. «Сейчас у нас будет другой спектакль», - с ужасом поняла ЛН.
Варька была грозой всего двора. Шумная и неопрятная, она скандалила со всеми и была в курсе всех дел, происходивших на ее территории. Автомобилисты боялись ее как огня: одному из них она погнула на машине дворники за то, что посмел поставить свое авто слишком близко к ее окнам; на блестящую иномарку другого вылила из окна ведро помоев, отругав его за работающий вхолостую двигатель. Милиция ей была нипочем, никто не хотел с ней связываться.
Еще не старая, совершенно неопределенного возраста, она обладала зычным хорошо поставленным голосом и виртуозным умением ругаться. Как правило, она всегда была под градусом и распалялась мгновенно, от малейшего повода. На что она жила было тайной, но негромкие пьянки-гулянки в ее квартире никогда не прекращались. Темные личности из числа Варькиных гостей пугали жильцов своими особыми манерами. И сейчас тоже за Варькой как тень следовал мужик в ушанке и ватнике, держа в руках две авоськи пустых бутылок.
Увидев ЛН, Варька изогнулась, уперев руки в боки, и, остановившись в дверях, начала орать:
- Опять пришли! Будете там с Достоевским чай пить!
Люди замерли на месте. Никто ничего не понимал. «Эх, была бы Маришка здесь, живо бы разобралась, - подумала тоскливо ЛН. - Только Маришка наверху, там нас поджидает».
Мужик поставил одну авоську на снег и тихонько тронул Варьку за руку, пошли, мол. Та раздраженно отмахнулась от него и повернулась к зрителям.
- Не верьте ей! Думаете, она вам Достоевского покажет? – кричала Варька. – Как же! Да что она о нем знает? Достоевский – он бедных людей понимал… А эта - она разве жизнь нашу чувствует?
Варька невзлюбила ЛН с самого начала. Это была какая-то классовая ненависть к умным и чистым людям из другого, недоступного мира, залетавшим на пару часов в их грязноватое гнездышко и обходившим за версту его обитателей. ЛН отвечала ей полной взаимностью: природная брезгливость сочеталась в ней с отчетливым отвращением к жлобам; и то, и другое имелось в Варьке в полной мере.
«Что-то надо делать. Срочно!» - лихорадочно соображала ЛН. Она щелкнула ридикюлем, там среди программок было немного денег, и, зажав в перчатке пару бумажек, шагнула к Варьке.
- Вот, возьми, - сказала ЛН тихонько, вложив ей в руку купюры. – Только уйди, не мешай.
- Купить меня хочешь, - взревела Варька. – Не выйдет! Не возьму твоих денег!
Они стояли на освещенной площадке подъезда как на сцене, а народ изумленно взирал на них. Стройная и прямая как струна, ЛН свысока смотрела на Варьку, а та, на голову ниже, изготовившись к бою, смотрела прямо ей в глаза.
Пожалуй, они впервые видели друг друга так близко. Наметанным глазом режиссера ЛН в один момент разглядела и потрепанную кацавейку поверх нелепой рыжей кофты, и нездоровую Варькину одышку, и, главное, глаза – больные, красные, но строгие серьезные глаза, и, неожиданно для себя, сдалась.
- Заходи как-нибудь днем, - тихо сказала ЛН. – Поговорим, чаю попьем.
Та усмехнулась.
- Вот то-то. Мы тоже люди. Если что надо, скажи. Я всегда помогу.
И, уже уходя в темноту двора, обернулась и сграбастала с перчатки деньги.
- Ну, раз ты человек человеческий, то можно деньги и взять. Я верну, - прокаркала Варька уже откуда-то из темноты и пропала, будто ее и не было.
Последнее, что отметила ЛН, приглашая людей подняться в мансарду, это внимательные глаза Профессора, изумленно смотревшие на нее сквозь круглые стекла затемненных импортных очков.
«Боже, а ведь Артист все это время ждет в сундуке», - ужаснулась ЛН и поспешила за зрителями.
***
Сколько ни просил Артист протирать сундук изнутри чистой влажной тряпкой, все было бесполезно: сейчас он просто задыхался от пыли в его темном замкнутом пространстве, а зрителей все не было.
Сундук стоял посреди мансарды, а люди заходили и рассаживались вдоль стен. Обычно это занимало минут пять-семь. Все это время Артист тихо лежал, скрючившись в сундуке, и ждал. Усадив зрителей, прислуга задувала свечи и выходила из комнаты. Вот тогда-то в полной темноте крышка сундука с грохотом открывалась, и в неярком свете, идущим откуда-то изнутри, возникал Смешной в своем нелепом длинном балахоне, и начинал играть…
Зритель, придя в себя и сообразив задним числом, как же здорово это все было затеяно, воспринимал дальнейшее действие искренне и сочувственно, сопереживая зрелищу всей душой. Что от него, зрителя, и требовалось.
Иногда, правда, случались накладки. Однажды играли спектакль для депутата, слывшего покровителем всяческих искусств.
Как и все маленькие театрики, они вынуждены были постоянно унижаться, клянчить у сильных мира сего какие-то льготы, гранты, деньги на новые постановки. Существовать иначе было просто невозможно, выжить не было никакого шанса. Депутат, очень известный, постоянно мелькавший на экране ТВ по всем каналам, конечно же, мог им помочь. Спектакль играли днем, в удобное для него время, и без зрителей.
Депутат прикатил на спектакль с дамой, выхоленной бизнес - леди из высшего света. Их попросили посидеть на мансарде минут десять: ждали еще одного важного чиновника из городской Администрации. Тот, кстати, так и не пришел, но хоть позвонил и извинился, сославшись на важную встречу. Все это время Артист пролежал в сундуке. Но это еще полбеды: будучи уверен, что в комнате никого нет, депутат делился с дамой пикантными подробностями своих недавних парижских похождений.
Когда представление, наконец, началось, и депутат понял, что все его секреты раскрыты, лицо у него сделалось каменным. Артист с ужасом смотрел ему в глаза: они стали совершенно непроницаемыми, синевато-белесая плоскость зрачков не пропускала внутрь ни малейших эмоций. Естественно, никакой помощи от него так и не дождались. Как, впрочем, и от многих других…
…Ну вот, наконец-то послышались топот ног, шарканье стульев и тихие реплики Маришки – это зрители пришли. Что-то долго пришлось ждать сегодня… Или это он стареет, играть становится с каждым разом все тяжелее…
Впрочем, «играть» - неподходящее слово, неправильное. В этом спектакле играть нельзя, можно только жить, став Смешным на все сто процентов, только тогда тебе поверят. Ведь ты играешь один все полтора часа; до зрителя, до его глаз - от силы пару метров. Попробуй сфальшивь, если зритель видит каждое движение твоего лица, твои глаза, твою мимику… Да еще ЛН сидит на каждом спектакле, смотрит в четыре глаза, ничего не упустит…
Текст очень сложный, это ведь рассказ, а не пьеса. Значит, дополним текст действием: в театре это умеют. Пусть Смешной ходит по комнате, роется в книгах, пьет воду из старинного чайника,грызет сухари – лишь бы это было естественно и осмысленно. Обязательно осмысленно! Только двигаться уже тяжело, ведь тебе давно за пятьдесят, а ты все играешь бедного студента… Хорошо еще, что игра идет при свечах, сумрак скрадывает детали… Уходить пора, слишком много сил требует эта роль… А ведь главное испытание еще впереди…
Спектакль шел к концу. Уже поведал свою грустную историю Смешной, уже были на мокром месте глаза тургеневских барышень. Наступал момент, который подкупал зрителя окончательно. Подкупал… Опять не то слово: покорял, завоевывал, сражал наповал, – вот так будет правильно!
Происходило следующее: в финале Смешной, непостижимым образом переместившись в наше время, подходил по очереди к каждому зрителю, брал его за руки и смотрел ему в глаза. Каждому. Долго. Сквозь стекла своих очков. Такое лечение Достоевским.
Не все это выдерживали. Однажды немолодая интеллигентная женщина разволновалась так, что ее никак не могли успокоить. Уже разошлись все зрители, уже переоделись артисты, а она все плакала в своем кресле. Ей накапали какое-то лекарство, дали воды…
«Понимаете, - сбивчиво говорила она, расплескивая дрожащими руками воду из стакана, - мой муж ушел из жизни полгода назад. Так вот, если бы он посмотрел ваш спектакль, то он бы этого не сделал…». Она повторяла это как заклинание и продолжала плакать.
Собственно, на этом случае Артист и сломался.
Выяснилось, что сыграть этот молчаливый диалог невозможно, его нужно прожить: то есть реально отдать каждому зрителю кусочек своей души. И для этого недостаточно быть знаменитым артистом, прошлыми заслугами тут не отделаешься. Их-то, слава богу, у него хватает. Нет, тут нужно иметь что-то за душой в буквальном смысле слова. Точнее, в душе…
И ради чего вся эта непосильная ноша? Чтобы семнадцать человек, пришедшие на мансарду в этот вечер, ушли отсюда другими? А следом за ними еще семнадцать, и так каждый вечер?
Артист не говорил вслух, но точно знал, что больше двух спектаклей в неделю ему не выдержать: слишком тяжело физически, это во-первых; чтобы собрать всю душу в комок для следующего спектакля нужно время, это во-вторых. Вот и не получается чаще. А играть становится все сложнее, сил мало, денег за эти мучения кот наплакал, так не пора ли со всем этим заканчивать…
Сегодняшний спектакль подходил к концу. Артист брал за руки каждого и смотрел в глаза. Вот девушка, вся в слезах: дадим ей надежду на правду, на счастье. Вот юноша с волевым подбородком, явно напуган, не ожидал, что спектакль потребует от него движений души. Но что-то он понял, что-то в нем сдвинулось… Что ж, приободрим его на будущие подвиги. Вот женщина средних лет. Чего она боится, старости, болезней? Дадим ей силу и стойкость от жизненных невзгод.
Следующие глаза задержали Артиста. От них исходила такая спокойная ясность, что Артист опустил на мгновение свои глаза в пол, а потом снова взглянул на зрителя. Седой сухопарый старичок строго и вопрошающе смотрел на него. «Профессор», - догадался Артист. Его глаза не просили, они требовали от Артиста наивысшего нравственного соответствия. Какое-то церковное слово вертелось у Артиста на языке… Вот, вспомнилось: взыскующие глаза. Взыскующие… И ведь этому человеку Смешной тоже должен дать надежду! Господи, как тяжело выворачивать душу наизнанку, где взять силы для этой чаши, и не пора ли, наконец, уходить на покой?
***
Спектакль закончился, а Профессор все сидел, не двигаясь, в своем кресле. Уже ушли зрители, уже включили электрический свет, поставили чайник, а он все сидел и смотрел в одну точку.
Сундук накрыли красивой цветной скатеркой, выложили на нее принесенные из дома пироги. Хотели было предложить гостю остаться, отметить в узком кругу удачный спектакль, поговорить по душам, как вдруг он вскочил, повернулся к ЛН и по-старомодному поцеловал ей руку. Потом, накинув дубленку, произнес только: «Я Вам напишу», - и исчез. Его девушка тенью метнулась за ним.
Пожав плечами, все расселись вокруг сундука, достали бутылочку домашней настойки. Ждали Артиста, он переодевался в каморке за сценой. Наконец, он появился, уже в пиджаке и галстуке, и медленно опустился на стул.
«Знали бы вы, что я просто прихожу в себя, ищу силы, чтобы доползти до стола. Спасибо, в кресло не хочу, мне потом с него не встать. Наливки? Да, конечно, налейте. Спиртное помогает, от него мышцы перестают болеть. Вкусного пирога? Извините, нет. Не могу даже думать о еде, сил никаких. Мне бы просто посидеть… Что? Извините, не расслышал. Да, да, конечно. Я слушаю вас, просто… Просто я еще не пришел в себя, я еще там, я еще Смешной, и он пока не отпускает меня обратно».
Все оживленно разговаривали, чокались, обсуждали театральные новости. Артист, как обычно, сидел, погруженный в себя, и вяло отвечал на вопросы и шутки. Ушел он тоже, как обычно, первым и по-английски: просто встал, едва попрощавшись, накинул пальто и вышел. ЛН проводила его внимательным взглядом и незаметно вздохнула, а потом вернулась к общему застолью.
Артист вышел на улицу и с удовольствием хлебнул холодного воздуха. Его, наконец-то отпустило, и он, ожидая такси, с наслаждением стоял без шапки под фонарем, смотря на мягкий падающий снег. Он точно знал, что будет дальше…
Пока такси везло его сквозь летящий снег по волшебному городу, он вспоминал глаза, те глаза, которым он час назад отвечал на вопросы; каждая пара глаз прибавляла ему силы, а вместе с силой возвращалась и уверенность в себе. Он с благодарностью вспоминал строгий профессорский взгляд: их молчаливый диалог поднял его на какую-то новую ступень… Летя по мосту над снежной Невой, Артист с облегчением понял, что теперь в нем достаточно мудрой силы, чтобы снова смотреть на людей и не отводить своих глаз.
Входя в дом, он уже твердо знал, что готов еще раз лезть в этот проклятый сундук, лишь бы волшебство под названием «глаза в глаза» продолжалось снова и снова. И назавтра, когда ему позвонит ЛН, они назначат дату нового спектакля, и все повторится сначала…
***
День не сложился с самого утра. Мерзкая весенняя слякоть захватила город. Сероватые грязные потеки неубранного снега хлюпали под ногами, проникая в сапоги и грозя неизбежной простудой. Обещанное по прогнозу солнце даже не пыталось пробиться сквозь мрачные тучи, зато ветер, бледный и резкий, пробирал до костей.
ЛН медленно двигалась по обледенелому тротуару к своему парадному. Сумка с продуктами мешала идти, путаясь в ногах. Все не складывалось: хамоватые продавщицы, звереющие от ее изысканных манер; прицепившийся со вчерашнего дня кашель; жуткая мрачная погода.
Телефон разрывался, все от нее чего-то хотели, жаловались, и никто не шел навстречу. Главтеатр в очередной раз интересовался, когда ему вернут мансарду. Слегла с гриппом их верный администратор, Минна Львовна, и сразу два назначенных спектакля оказались сорванными. Артисты капризничали, не хотели ехать по такой погоде в подшефный санаторий с концертом. Холодильник и тот подвел, оказался пустым, пришлось идти по магазинам.
ЛН отворила с трудом тяжелую дверь, вошла в парадное; свет не горел, неоновая лампа изредка вспыхивала в темноте. Забрав наощупь из почтового ящика целую кучу бумаг, ЛН попыталась вызвать лифт. Лифт опять не работал. Пришлось медленно, с остановками на отдых, ползти к себе на шестой этаж.
В квартире ЛН поставила тяжелую сумку на пол и с раздражением кинула на стол бумаги из почтового ящика. Среди квитанций и ненужных реклам мелькнул потрепанный белый конверт. Пришлось искать в сумке очки, они, конечно же, оказались на самом дне.
Письмо было явно заграничное, обклеенное марками, в необычном конверте. Путешествовало оно долго. Адрес был напечатан на конверте латинскими буквами, и бедные почтовики с этим не справились. Сначала кто-то перевел улицу «Lahtinskaya» как «Латинская» и поставил на конверте знак вопроса. Другой уверенно написал красной ручкой «Адресата нет», расписался и поставил штемпель. Письмо пошло по второму кругу. Наконец, нашелся кто-то грамотный, он размашисто написал на конверте «Лахтинская улица» и отправил письмо заново в отдел доставки. Письмо шло до нее больше месяца.
ЛН перевернула конверт; как принято на западе, обратный адрес был на обороте. Письмо было из Бостона, от Профессора, оно было написано от руки и по-русски. Лишь необычное начертание некоторых букв выдавало в авторе иностранца.
«Дорогая Людмила, - писал Профессор,- мне следовало бы извиниться за свой поспешный уход после спектакля.
Видите ли, мой последний визит в Россию был уже четвертым по счету, но первый раз случился зимой. Это дало сильный толчок моему восприятию всего русского, потому что кто не видел русской зимы, тот все равно до конца не поймет ни русскую литературу, ни самих русских вообще. По крайней мере, мне так кажется.
Вторым открытием стал для меня Ваш спектакль. Я не буду писать про игру Артиста, она изумительна. Но она предсказуемо изумительна. А вот Ваша режиссерская концепция спектакля меня просто поразила. Скажите, где Вы находите таких артистов? Та актриса, которая сыграла нищенку во дворе, могла бы играть на Бродвее, так она была убедительна!
Сейчас много говорят о том, устарел ли Достоевский. Вам удалось зримо показать, что он современен как никто! Все его герои, эти бедные люди, мыслящие студенты, страдающие идиоты, - они никуда не делись, все они ходят вокруг вас, и любой прохожий может оказаться героем Достоевского, как Ваша нищенка. Просто нужно иметь сердце.
У нас, американцев, особенно ценится в людях inner energetics, то качество, которое движет нашу страну вперед. Я долго думал, как правильно, не банально, перевести эти слова на русский. Это была сложная филологическая задача, но я ее решил! И только после этого написал Вам это письмо.
Так вот, я полагаю, что inner energetics следует переводить на русский язык так: искра божья.
Во-первых, это совершенно русское выражение. Во-вторых, в отличие от американцев, у которых inner energetics кипит в крови, у русских людей эта искра может дремать до поры до времени, но, главное, она в них есть. И направлена она на добрые дела, ведь это божья искра.
Ну вот, я написал Вам русское письмо, длинное и многословное, с долгими рассуждениями и страстями. Мы, американцы, таких писем не пишем. Мы пишем короткие деловые письма, и не пишем, а печатаем, и шлем их не по почте, а по e-mail.
Чтобы доказать Вам, что я все-таки американец, перехожу к деловой части.
Я считаю, что Ваш спектакль очень нужен здесь, в Америке. О коммерческом прокате речь не идет, но гранты для того и существуют, чтобы служить людям. А я имею некоторое влияние на их распределение.
Итак, я жду от Вас максимально подробный rider* Вашего спектакля. Пишу это слово по-английски, так как не знаю его русского аналога.
Интуиция подсказывает мне, что мы еще встретимся на нашей стороне Атлантики.
До встречи.
Искренне Ваш, профессор Стивен Поллак».
ЛН медленно перевела взгляд на стол. Там лежало книг десять – пятнадцать, с которыми она сейчас работала, все в закладках и карандашных пометках. Где-то сбоку нашелся и старенький англо-русский словарь. «Rider* – всадник, наездник», авторитетно заявлял он.
«Профессор, милый, ну какого райдера тебе от нас нужно», - озабоченно пожала плечами ЛН, еще раз просматривая письмо.
Она подошла к окну. Там, этажом выше, сверкали купола Ксении Блаженной. Солнце, наконец, пробилось сквозь тучи и осветило их. Купола сверкали на солнце так ярко, что глазам было больно смотреть. И неудивительно, что у ЛН на глазах появились слезы. От яркого солнца, конечно же. Только от него.
Январь 2019г.
______________________________
* Райдер (от англ. rider) — перечень условий и требований, предъявляемых артистом или творческим коллективом к организаторам выступлений (бумага, которая «скачет» впереди гастролей).