Мой героический дед Василий 4 часть

В честь праздника Дня Защитника Отечества предлагается последняя, заключительная часть рукописи неизвестного солдата фронтовика, участника ВОВ.

 Духовой оркестр в саду выступал каждый вечер. Правда, он маломощный, жиденький, но что поделаешь, откуда быть полноценному в такое трудное время? Как, говорят, спасибо и на этом.
Последние десять дней моего пребывания в госпитале кроме горячих ванн ноги я никакого лечения не принимал. Всё это говорило о том, что в ближайшие дни я распрощаюсь с госпиталем и с городом Вязники. А предстоял мне путь только в одном направлении – на Запад. Как мне хотелось заглянуть хотя бы на несколько часов к родным в Липецк. Но, к сожалению, это была неосуществимая мечта. Из госпиталя отпускали, как говорят, на все четыре стороны только в том случае, если установят инвалидность, а если этого нет, то направление одно – на фронт.
Итак, наступило второе июня – день, когда меня и ещё 14 человек «подремонтированных», выписали из госпиталя. И в тот же день в сопровождении медсестры направили поездом в город Иваново, куда мы прибыли поздно ночью на третье июня. Сразу же с вокзала идём на пересыльный пункт, где в эту же ночь нам делают «тщательный» медосмотр. Тщательный пишу в кавычках потому, что это была чистейшая формальность, состоявшая в том, что мы только снимали и снова надевали рубашки. Мою раненую ногу даже не посмотрели. Да я и сам этого не хотел. Чего там рассматривать, когда только что выписали из госпиталя с заключением «годен на все сто». Чёткости работы в пересыльном пункте можно было позавидовать. Всё шло, как по маслу.
После этой процедуры так называемого медосмотра, нам выдали на три дня продуктов, и с восходом солнца нас 200 человек выстроили на улице, и в сопровождении оркестра, заигравшего марш «Прощание славянки» Агапкина, направились на железнодорожный вокзал.
Тихое, солнечное июньское утро. Многие жители прилегающих улиц, по которым мы шагали, вышли посмотреть на нас. Женщины со слезами на глазах посылали нам прощальные приветы, и, глядя на них, на душе стало тяжело, впору тоже заплакать. Вот в это время такое было огромное желание увидеть кого-нибудь из своих родных или близких знакомых да и просто знакомых. Но мне было хорошо известно, что здесь в малознакомом городе никого мне не придётся увидеть, даже далёких знакомых.
Все, кто находится в этом строю, были ранены кто один раз, кто два, а кто и три и четыре раза. И вот теперь снова туда, откуда, скорее всего или снова в госпиталь, или уж больше никогда и никуда, кроме этого последнего пути… Видимо потому так хочется, хотя бы на несколько минут, встретиться со своими родными. А там пусть будет то, что «запрограммировано» на роду.
Если невозможно предвидеть, что нас каждого в отдельности ожидает в будущем, то наш смертельный враг фашизм после Сталинграда, битвы на Курской дуге, за Днепром и ряде других сражений, получил смертельную рану. Теперь уже ни у кого нет сомнения в том, что час окончательной расплаты за все злодеяния приближается всё ближе и ближе. И нет уже такой силы, которая смогла бы предотвратить неминуемую гибель фашизма.
Итак, мы прибыли на вокзал. На запасном пути для нас уже был приготовлен поезд. Вагоны пассажирские, хотят отправить, прямо-таки, с комфортом. Как только погрузились в вагоны, буквально через несколько минут поезд был отправлен. Мы все приникла к окнам. Поезд постепенно набирал скорость, всё быстрее и быстрее проплывают станционные постройки, потом окраина города, потом поля и леса. Этим поездом нас доставили до станции Бологое, где выгружаемся, и тут же дают команду погружаться в товарные вагоны уже порядком загруженного товарного поезда, идущего в Невель. Туда мы и приехали на второй день.
Вот так всё получилось: из Невеля нас раненых вывезли в начале марта, в Невель нас «подремонтированных» возвратили вначале июня. Побыв несколько часов в городе вблизи вокзала (была команда далеко не расходиться), полежали на зелёной травке под летним ласковым солнышком, а к вечеру снова погрузились в вагоны и дальше – к фронту. Однако, на этот раз долго нам ехать не пришлось. Через несколько десятков километров поезд остановился на небольшом разъезде, и нам была дана команда - выходить из вагонов. Распрощались мы с удобным видом транспорта и двинулись на ещё более удобном транспорте – собственных ногах – к фронтовому запасному полку Первого Прибалтийского фронта.
Запасной полк находился в лесу, в нескольких километрах от передовой линии фронта.
В запасном полку сразу же начали стричь и мыть, дезинфицировать бельё и верхнюю одежду. С этими делами проканителились всю ночь. Утром нас начали сформировывать кого куда.
В общей сложности в этом запасном полку мне пришлось находиться трое суток. За это время с нами пытались проводить тактические занятия, но из этой затеи ничего не получилось. Кому охота бегать, ползать, окапываться и ходить строевым, когда ни сегодня так завтра снова будешь там, где придётся бегать и ползать, и стрелять до тех пор, пока тебя самого не подстрелят. Итак все хорошо знают, как сделать перебежки и как окопаться.
На четвёртый день пребывания в запасном полку нас, примерно человек 400, построили, духовой оркестр сыграл для нас несколько весёлых музыкальных произведений для поднятия духа, а потом марш… И мы, под этот марш, двинулись к передовой. Оркестр играл долго, пока мы не скрылись из виду. Когда до нашего слуха доносились звуки марша, мы шли строем в ногу, но как только прекратили играть марш, у нас сразу же нарушился срой и наше движение стало скорее напоминать толпу.
Шли не спеша. Вскоре наступила короткая, к тому же лунная июньская ночь. Ночь в лесу при луне. Пели соловьи. Ну, прямо-таки, сказочная ночь, хотя и не в Венском лесу. И, как тут не вспомнить мирную жизнь! На некоторое время эта ночная красота увидит тебя от действительности, а затем все тот же вопрос – придётся ли пережить этот кошмар, или жизнь может оборваться через несколько часов, через несколько дней или недель?
А может ещё придётся прожить несколько лет или даже десятки лет? На этот вопрос никто не сможет ответить. Однако, из головы его не выбросишь.
К сожалению, не так долго пришлось восхищаться этой прекрасной летней ночью. Послышался отдалённый пушечный выстрел, и вместе с выстрелом вылетела из головы вся фантазия Венского леса. Вернулось реальное ощущение всей той истины, в которой действительно мы находимся. Луна и лес уже не казались такими привлекательными, а соловьи стали «шальными соловьями».
Действительность была такова – предстояло большое наступление, и оно было не за горами, а в ближайшие дни.
Утром мы пришли в армейский запасной полк, расположенный в 20 километрах от передовой линии. После трёхдневного пребывания в запасном полку, нас распределили по дивизиям, куда ночью мы и отправились. Я попал в 71 гвардейскую дивизию, 213 гвардейский стрелковый полк. Утром производится ещё одна сортировка, после которой меня направили в миномётную роту заряжающим 82 мм миномётов. Вот сколько пришлось пройти ступеней, чтобы дойти до последней. Один день у нас ушёл на знакомство с новой военной специальностью, ведь я, например, никогда не был миномётчиком.
Вечером направляемся к переднему краю, идём всю ночь. Устали и хочется спать. За плечами приличная нагрузка – миномётная плита. Порядочное расстояние прошли вдоль передовой линии. Утром остановились в нескольких километрах от передовой. Днём немного отдохнули, а с наступлением темноты работали на погрузке снарядов, которые подвозили ближе к передовой. Потом мы продвинулись ещё ближе к переднему краю и стали готовить огневые точки для своих миномётов и одновременно подносили и укладывали в ровики ящики с минами.
В ночь с 21 на 22 июня (канун третьей годовщины начала войны) заняли свои места по расчётам. Завтра, 22 июня ожидается большое наступление по всему фронту. Как после узнал, это огромное наступление в Белоруссии именовалось «Багратион». Ночь самая, самая короткая в году! Никто из нас нисколько не спал. Вроде бы и спать не хотелось, какое-то напряжённое состояние. Вот только что были вечерние сумерки и тут же занимается утренняя заря. «Что день грядущий мне готовит?». Делаем окончательную проверку готовности наших позиций. Необходимо сделать так, чтобы во время артподготовки всё было под руками.
Перетаскиваем ящики с минами в ниши траншей. Тщательно готовим площадку под миномётную плиту и устанавливаем миномёт.
Ровно три года назад в это июньское утро 1941 года на наши погранзаставы, аэродромы, откуда ещё не успели взлететь самолёты, было обрушено десятки тысяч мин, снарядов, бомб. Нашим вооружённым силам пришлось столкнуться один на один с самой сильно вооружённой новейшей военной техникой армией. Первый период войны у фашистов был успешным, хотя наши войска на отдельных направлениях оказывали упорное сопротивление. Были ожесточённые бои, но их авиации и танковым частям нам нечего было противопоставить в достаточном количестве. Теперь, спустя три года, всё стало наоборот. У нас стало больше и лучше по качеству танков, теперь уже наша авиация господствовала в воздухе. Наша армия один за другим наносит сокрушительные удары и этим самым приближает окончательную победу.
На нашем участке фронта до трёх часов дня не было ни артподготовки, ни наступления, как мы этого ожидали. Только в три часа начали артподготовку, в которой участвовало порядка 50 % установленных стволов орудий. В этой артподготовке мы принимали активное участие. После сравнительно непродолжительной артподготовки пошла разведка боем, которая стала началом всеобщего наступления по всему фронту. Наша минрота вела огонь по позициям противника в течение часа. Немцы обстреливали из орудий наши позиции, но это был жиденький огонь. И мы его почти не замечали в гуле стрельбы своих орудий и миномётов.
По соседству с нами находилась батарея 120 мм миномётов. И вот там у одного расчёта случилась такая трагедия: опущенная мина в ствол миномёта, по какой-то причине не вылетела, не сработал вышибной патрон. В происходящей вокруг пальбе ни наводчик, ни заряжающий этого не заметили, и заряжающий опустил в ствол вторую мину. Эта оплошность стоила им жизни, а подносчик получил тяжёлое ранение. Мы услыхали по соседству какой-то сильный, но особенный по звуку взрыв, ни на что не похожий. И сначала даже не могли понять что это.
К вечеру наша пехота выбила немцев из всех траншей, где бы они ещё могли оказывать сопротивление, и вышла на оперативный простор, не давая уже больше им возможности закрепиться. В ночь на 23 июня мы снялись со своих огневых позиций и стали продвигаться за нашей самоходной артиллерией и танками, которые громили на своём пути немецкие заслоны, пытавшиеся хотя бы на короткий промежуток времени сдерживать наше наступление.
Вот так мы и брели всю ночь без передышки и не снимая с плеч своих вьюков. Это была у нас уже вторая подряд бессонная ночь. К утру мы все окончательно ошалели и дошагали до того, что потеряли своего командира роты и отстали от своих передовых частей на приличное расстояние.
Наши командиры взводов, молодые необстрелянные офицеры, впервые попавшие в этот наступательный вихрь, окончательно запутались и не знали в каком направлении двигаться дальше. Где и на каком расстоянии находился противник.
Один раз попали под огонь нашей артиллерии. Какие-то остолопы приняли нас за немцев и начали палить беглым огнём по нам. Такие казусы частенько случались во время больших наступлений, и когда нет должной связи между своими подразделениями. Вот в таких нелепых случаях немудрено «въехать» в распахнутую ловушку противника.
Только к вечеру 23 июня мы встретились со своим потерянным командиром роты. Наш командир роты, старший лейтенант, надо полагать, тоже был ещё недостаточно обстрелянным.
В этот день наступление наших войск было вполне успешным. Мы продвинулись на значительное расстояние, не давая передышки противнику. Наши знаменитые штурмовики ИЛ-2, начиная с восхода солнца и до позднего вечера, девятка за девяткой на бреющих полётах «бурили» отступающие в беспорядке немецкие войска.
Вот когда мы видели полное превосходство нашей авиации над немецкой. И всё это в совокупности с наземными войсками обрушилось и ошеломило врага. Наших штурмовиков не зря немцы называли «чёрной смертью».
Все дороги и прилегающая к ним местность были забиты повозками и автомобилями, сожжёнными танками и самоходками, трупами лошадей и людей. В этом беспорядочном, а точнее сказать паническом отступлении противника, было и у нас много промахов. И этого в такой кутерьме трудно было избежать. Так, например, наши штурмовики раза три за день спускались на головы своих, и пока разбирались что к чему, несколько очередей из пулемётов и рессовских снарядов пускалось по своим.
В таком столпотворении обвинять наших авиаторов нет оснований. Пока они получают боевое задание о нанесении удара в таком-то квадрате по скоплению войск противника, так уже оказывались наши передовые части, обычно танки с десантом автоматчиков. В этих случаях повинна связь, которая, к сожалению, не всегда работала как требовала боевая обстановка.
Один раз мне пришлось быть свидетелем, когда штурмовики дали очередь по своим. Это было ы нескольких десятках метрах от нас. И хоть быстро был дан условный сигнал, красная ракета, но уже несколько человек было ранено.
Между прочим, немцы наш условный сигнал и тоже при приближении штурмовиков стали давать ложный сигнал красной ракетой. Это уже окончательно запутывало наших лётчиков и сбивало с толку: кто, где находится и по ком вести огонь.
В этом стремительном наступлении наших бронетанковых частей при поддержке авиации, противник удирал в панике, ни оказывая сколько-нибудь значительного сопротивления. Мы же, миномётная рота, после артподготовки 22 числа не произвели ни одного выстрела, всё время находились в движении со своей тяжеленной ношей.
Не знаю, на сколько километров углубились за это полуторо суточное наступление, но дальше продвигаться мы просто физически не могли. Всё время продвигаемся на ногах с тяжёлыми вьюками. Окончательно выбились из сил. 23 числа к вечеру вошли в одну уцелевшую деревню. Командир роты ушёл в штаб уточнять дальнейшее направление нашего продвижения. Воспользовавшись этим, наш взвод забрался в сарай, и моментально все заснули, как убитые. Но, к сожалению, спать нам пришлось не долго. В сумерках снова двинулись в путь.
В эту ночь мы, обессилевшие, продвигались медленно. Боевые действия стихли, наши войска заняты подтягиванием тылов. Немцы, надо полагать, приходят в себя от дневного кошмара и стараются хоть где-нибудь зацепиться, чтобы оказать сопротивление нашей наступающей лавине. 24 июня днём делаем привал в большом, горящем, недавно занятом нашими войсками, посёлке. В этом посёлке находились немецкие продовольственные склады, тоже объятые пламенем. Наша братва готова на любой подвиг: залезть в огонь и в воду и, тем более, когда там был в бочках шнапс. Эти бочки, прямо-таки, из огня выкатывали. Здесь же вблизи горящего склада открывали и наполняли свои котелки горячим шнапсом.
Однако, мне, к сожалению, было не этих трофеев, не до шнапса, не до выпивки. Я с большим трудом доплёлся до этого привала. Подошва моей правой раненой ноги была сплошь покрыта водяным волдырём. Так получилось из-за того, что будучи в госпитале, мне в течение трёх недель делали ванну ноги, в результате чего кожа слишком изнежилась, а ботинки оказались не по размеру. И вот всё это вместе взятое при таком большом переходе привело к такой неприятности. При таком положении дальше идти мне уже было невозможно.
Но что делать? Ни о какой медпомощи думать было не к чему, их вообще нигде не было видно. Посоветовавшись с командиром взвода, решаюсь сам себе делать операцию. Ножом прорываю кожу, чтобы выпустить жидкость. После такой, по всем правилам медицины, операции отставшая кожа из-за мозольной жидкости, снова прилипла на «своё место», только сильно щипало. Хотел забинтовать, но подумал, что при ходьбе бинт собьётся и будет ещё хуже. Обулся. Немного выпил чуть ли не горячего шнапса. Стало лучше. Вскоре снова двинулись в путь. Идти стало лучше. Нестроение после удачно проведённой операции и выпитого шнапса, улучшилось. Надо сказать, что все, кто находился в этом посёлке, были изрядно под хмельком и ещё с собой прихватили наполненные фляги.
Продвигаемся дальше на Запад. Дороги и обочины дорог сплошь забиты войсками всех родов. Тут пехота и артиллерия, повозки и автомобили. На танки взгромождается наш, изрядно под хмельком, десант автоматчиков. Вся эта масса, люди, лошади, всевозможная техника, движется всей лавиной, наступая на пятки немцам.
Вскоре мы, миномётчики, свернули в сторону от основного потока, на просёлочную дорогу. По этой дороге прошли три километра и тут же попали под обстрел своей артиллерии Пришлось залечь в придорожной канаве и других естественных углублениях и ждать когда разберутся кто есть кто. К счастью, этот артобстрел для нас прошёл благополучно. Никто не пострадал, хотя довольно-таки неприятно было «прятаться» от своих.
К вечеру 24 июня вышли на шоссейную дорогу. Здесь же, на пересечении просёлочной дороги, по которой мы продвигались, с шоссейной, находился небольшой населённый пункт – хутор. До получения распоряжения о дальнейших наших действиях, занимаем один из больших сараев. Для нас сарай и, в особенности в летнее время, настоящая благодать. И так как все были под хмельком и порядком устали от длительных переходов. Через два-три минуты все спали, как убитые.
В сумерках пришёл командир роты и кое-как ему удалось поднять на ноги командиров, а потом уже всех остальных.
Снова двинулись в путь, и когда окончательно стемнело, мы подошли к правому обрывистому берегу Западной Двины. На левом берегу в лесу заняли оборону немцы, которые периодически вели пулемётный огонь через реку. Перед нами была поставлена задача, до наступления рассвета любой ценой форсировать реку и занять плацдарм на левом берегу реки. А ночь-то, какая малюсенькая! Её почти совсем нет!
Повозку, груженную минами, нам пришлось оставить за косогором, в полукилометре от берега реки. Оставили также половину миномётов, с тем расчётом, чтобы освободившиеся люди каждый взял по шесть штук мин, предварительно связав их верёвками попарно. Мне тоже пришлось нагрузиться шестью минами. Вот с таким снаряжением мы спустились по крутому берегу непосредственно к реке. От воды поднимался непроницаемой белой стеной туман. Для нас этот туман был наилучшей, какую только можно было придумать, маскировкой.
Немцы, хотя и не очень интенсивно, вели по нашему берегу пулемётный огонь просто наугад. Итак, нам предстояло форсировать довольно-таки широкую и, в этом месте, быструю реку. Но у нас совершенно не было никаких плавсредств. Даже не было хотя бы маленькой лодчонки.
Недалеко от нашего места нахождения был бывший колхозный ток. Стояли полуразрушенные сараи и поломанный инвентарь – сани, телеги и прочее. Мы притащили несколько досок, стропил с крыши сарая, старые сани. Вот из этого разношерстного хлама хотели смастерить какое-то подобие плота. Но из этой затеи ничего у нас не получилось. Наше горе-сооружение развалилось сразу же у берега, Но было бы хуже, если бы это случилось на большой глубине. Однако, время нас не ждало. Пока мы возились с подноской материала и лепили этот чудо-плот, наступил рассвет.
Не в очень хорошем бы положении оказались мы, если бы рассеялся туман, лучшей мишени для немцев нечего было бы искать. Совершенно открытое место. Впереди вода, а позади крутой и высокий берег. Одним словом, ни взад, ни вперёд.
И всё же кому-то удалось отыскать одну небольшую лодку. Тут же сразу была организована переправа по четыре человека наших пулемётчиков и автоматчиков, которые с первыми лучами восходящего солнца вступили в бой с немецкими заслонами. Вскоре подогнали резиновый паром и нам, миномётчикам. Удалось переправиться ещё под прикрытием плотной завесы тумана. Затем углубились немного в лес в направлении хутора. Здесь же в лесу завязался бой с небольшой группой немцев, оказавшихся в окружении. Они метались, пытаясь найти лазейку, чтобы удрать, но этого им не удавалось сделать. Куда бы не кинулись, всюду встречали автоматные очереди. Поднялся невообразимый шум и треск: «Вон он, вон он побежал, так его разэтак…». Вот такое было раннее утро в лесу, и с такой музыкой, совсем не похожей на сказку Венского леса.
Вскоре всё, относительно, стихло. Один из этой группы попался в плен. Он оказался власовцем. Надо полагать, что и остальные тоже были власовцами. Только этим можно было объяснить их упорное сопротивление. Они, зная свою обречённость, всегда яростно сопротивлялись, не сдаваясь в плен. И всё-таки один подлец попался живым. Как он ползал на коленях перед нами, просил, чтобы его не расстреливали. Что он не по своей воле попал в армию Власова, что вынужден был воевать против своих под силой оружия. В тот момент мы его не расстреляли, как говорится под горячую руку, а потом, возможно, и поверят ему.
Когда мы стали подходить ближе к деревне, состоящей из12-15 домов, нас засекли немцы и открыли по нам артиллерийский огонь. Пришлось немедленно залечь, благо местность была в промоинах со значительными углублениями, в которые мы и повтыкались, как кроты. Вскоре обстрел прекратился, не причинив нам вреда, и мы вошли в деревню. Гражданского населения там совершенно не было. Во дворе в одном из домов установили два миномёта, приготовились вести огонь по отступающему в спешке противнику. Дорога, забитая автомобилями, повозками и людьми, находилась от нас в полутора-двух километрах.
Командир нашей миномётной роты залез на крышу избы, наблюдал за движением немцев и корректировал нашу стрельбу из миномётов по отступающим. Однако немцы не оставались в долгу. Они непрерывно вели огонь из пулемётов по деревне, где находились мы. Изредка свой пулемётный огонь подкрепляли артобстрелом. Несколько домов этой деревушки уже были объяты пламенем. Вот в этот самый горячий момент слышим неистовый голос радиста, расположившегося с полевой рацией около стены одной избы. Он кричал нам: «Отступайте немедленно! Мне передали такую команду. Нас окружают!». И, вот странное дело, ни один из нас не обратил внимания на эту команду. Мы, как будто даже, не слышали ничего, продолжали вести стрельбу из миномётов. Комроты преспокойно полёживал на крыше , продолжая корректировать нашу стрельбу.
Впоследствии нам так и не удалось узнать, кто и с какой целью давал такую паническую команду, никто нас не окружил. В то же время наш огонь из миномётов был эффективным. Мы порядком причиняли неприятность немцам. Это чувствовалось по настроению наблюдавшего за разрывами мин комроты.
Всё бы было хорошо, но случилось самое непредвиденное и самое неприятное – у нас не оказалось дополнительных зарядов. Видимо в спешке перед переправой через реку, когда брали с повозки мины, понадеялись один на другого. И вот теперь такая неприятность. Командир роты прямо-таки рассвирепел. И надо же, в этот момент я выскочил со своим нелепым предложением(тоже нашёлся опытный миномётчик с пятидневным стажем!) выпустить мину без дополнительного заряда на одном вышибном патроне. И странное дело, командир роты и мои опытные товарищи со мной согласились. Результат осуществления моей «рационализации» оказался весьма плачевным, но слава Богу, не трагическим. Выстрелянная мина перевалила через крышу, где находился командир роты, и, не набрав должной высоты, плюхнулась в 150 метрах от нашей огневой точки, на поляне около деревни. Немедленно последовала команда «прекратить». Меня и ещё одного из нашего расчёта, командир роты немедленно направил к повозке за дополнительными зарядами и остатками мин. К счастью, наша повозка к этому времени была переправлена на левый берег реки.
Однако, добраться до повозки было не легко. На окраине деревни несколько десятков метров местность была совершенно открытой и под непрерывным пулемётным огнём. Кроме этого слышались отдельные пощёлкивания снайпера, как только появлялась цель.
Короткими и стремительными перебежками в моменты небольших пауз пулемётчика, с приземлениями в отдельных заранее намеченных углублениях, нам удалось преодолеть эту опасную зону. Вскоре нам удалось найти свои повозки и взять ещё двенадцать мин и дополнительных зарядов. Но вот как на обратном пути преодолеть этот опасный коридор? Ведь при такой загрузке не сделать стремительного броска и не мгновенного приземления. Когда мы подошли к открытому пространству, то оно уже не простреливалось. Надо полагать, пулемётчика и снайпера «сняли» или же они сами заблаговременно смотались. Таким образом, мы благополучно вернулись к своим огневым позициям.
С целью уточнения взаимодействий с пехотными частями, наш командир роты пошёл уточнить обстановку к командованию наступающих впереди нас пулемётчиков и автоматчиков. Вскоре он прислал к нам своего связного с распоряжением, чтобы мы снимались с огневых позиций и направлялись ближе к нашим наступающим стрелковым подразделениям. Всего несколько минут потребовалось нам, чтобы «демонтировать» свои миномёты и отправиться на новые позиции по указанию командира. На опушке леса в 150-170 метрах от наших наступающих передовых частей, мы установили миномёты. На нейтральной зоне находилась небольшая деревенька, скорее хуторок, с названием, насколько мне помнится, Осиновая.
Не знаю, насколько на этот раз наша стрельба была эффективной, но, к сожалению, были вынуждены прекратить вести огонь. На нашем участке, за исключением наших миномётов и нескольких зенитных пушек, никакой артиллерии больше не было. Когда у нас кончились мины и, следовательно, не чем было подавлять немецкие огневые пулемётные точки, положение наших наступающих стрелковых частей сразу же ухудшилось.
Продвижение вперёд значительно замедлилось. Нам было понятно, что немцы на этом участке не намеривались закрепляться даже на несколько дней. Они ставили своей целью, как можно быстрее и с наименьшими потерями уйти к своим тыловым частям от преследующих их по пятам наших подразделений.
Перед нами была поставлена задача, пересечь шоссейную дорогу на Полоцк, тем самым отрезать путь отступления значительной группировки немцев, скопившейся здесь. И вот в этот самый ответственный момент у нас закончились мины. Чтобы не быть без дела, мы забираем карабины с патронами и отправляемся ближе к передовой. Вскоре наши автоматчики передали нам взятого в плен немца с нашивками ефрейтора. Я попытался «навязать» ему несколько слов по-немецки, но разговор у нас получился куцым. Я у него спросил, обер-ефрейтор ли он? А он с испугом ответил: «Найн, найн, ефрейтор!». И очень боялся, что мы посчитаем его за обузу и пристрелим. Но никому не хотелось с ним связываться, показали ему направление в наш тыл и отправили с одним нашим сопровождающим солдатом.
Когда мы вели обстрел из миномётов, то тем самым наносили чувствительный, в особенности по отступавшему транспорту» урон и панику. Немцы боялись, что нам блокировать отступающему транспорту единственную дорогу и вызвали несколько самоходок «фердинанд», из которых открыли огонь прямой наводкой. Такого оборота событий мы не предвидели и оказались в весьма тяжёлом и опасном положении, совершенно беспомощными. Ничего не могла предпринять со своими карабинами против артиллерии, расстреливающей нас прямой наводкой, в то же оставаясь безнаказанными. Картина была жуткой. Снаряды рвались, как только ткнутся в землю или деревья. В этих случаях во все стороны разлетались обломки деревьев и комья земли вместе с осколками снарядов. Тут уж трудно укрыться в каких-нибудь естественных углублениях, да и не всегда эти естественные укрытия бывают под рукой. В результате этого обстрела вспыхнули, как факел, постройки хутора. Разбежавшиеся или попрятавшиеся в подвалах жители хутора не успели выгнать со двора скот и птицу. Тут поднялся страшный рёв, визг и кудахтанье, что волосы на голове встали дыбом. С пронзительным визгом орали свиньи, ревели оглушающе коровы, разлетались с криком куры, некоторые, прямо-таки, горели на лету, оставляя полосу дыма за собой, как подбитые, падающие с неба самолёты.
Опасаясь, что после такого артобстрела появятся танки и пехота противника с целью контрнаступления, чтобы не оказаться в ловушке, мы стали короткими перебежками отступать с открытой местности в лес, находившийся позади нас. Это гарантировало нам безопасность на случай танковой атаки.
Для меня, например, так и осталось непонятным, чего мы хотели достигнуть, когда пошли в наступление, оставив миномёты, с одними карабинами, не имея даже обыкновенных гранат, не говоря уже о противотанковых. Никто нам не давал такой команды. Да и давать её было некому, потому что среди нас не было ни одного офицера. Где они в это время находились, мы так и не узнали. Всё случилось как-то само собой: по своей инициативе пошли в атаку, почувствовали неладное, по своей инициативе повернули обратно.
Вспоминается аналогичный случай в первые дни моего пребывания на фронте, когда я был автоматчиком в составе автоматной роты 153 отдельной стрелковой бригады, в марте 1943 года.
Наш взвод автоматчиков, довольно-таки поредевший, прокоротав холодную мартовскую ночь в полуразрушенном сарае, оказавшемся на самой передовой линии, с рассветом должны были пойти в наступление. Примерно в трёхстах метрах от нас опушка леса, а перед ней ровная местность, покрытая снегом, как белой скатертью. Немцы заняли оборону на лесной опушке, откуда ночью покидывали ракеты. С восходом солнца мы, не более девяти человек, промёрзшие до костей, идём в наступление. Ни единого предварительного выстрела нашей артиллерии, нет ясно поставленной задачи. Мы в шинелях без маскхалатов выходим не лихими автоматчиками, а скорее серыми демаскированными воронами на белом снежном поле. Оказывается, такая же бестолковая вылазка уже была накануне. Подтверждением этому несколько наших убитых лежат на этой нейтральной полосе.
Делаю несколько перебежек, втыкаясь носом в снег. Нет ни единого выстрела с обеих сторон, нет ни единой команды, не вижу ни справа, ни слева своих. Дурацкое положение, что дальше делать не знаю. Впереди в двадцати метрах вижу двух убитых. Делаю быструю перебежку к ним. Узнаю ребят из нашего училища, только не знаю из какой роты. Лежат в двух метрах друг от друга, а между ними след взорвавшейся мины. Вот и отвоевались, мелькнуло у меня в голове. Нахожусь один живой рядом с двумя убитыми. Отвратительная тишина. Ни с какой стороны, ни одного выстрела. Вот положение! Продвигаться вперёд – это может кончиться тем, что тебя пристрелят, как куропатку на снегу, или сам придёшь живьём в руки к немцам. Но, странное дело, сколько не смотрю по сторонам, нигде нет наших автоматчиков, они, как сквозь землю провалились. Становится ясно только одно, что продвигаться вперёд одному просто бессмысленно, нелепо. К тому же мелькнула мысль, могут подумать, что хочу удрать к немцам, сдаться в плен. Надо возвращаться назад. Будь, что будет.
Оказывается все, кто вышел на исходный рубеж для наступления, сразу же вернулись обратно. Почему так, я по настоящее время не знаю. Вот так-то пришлось воевать на первых порах. Потом нас перевели в другое место. Причём, никто не подумал убрать наших убитых, которые лежали уже вторые сутки. Если бы кто-либо из них был тяжело ранен, то теперь он всё равно бы погиб – замёрз. Какая безалаберщина!
Вот что-то похожее получилось и теперь – 25июня 1944 года. Разница только в том, что уже было два ранения, а это здорово учит воевать! Взвесив обстановку, стало ясно, что наша инициатива (с карабинами против самоходок) оказалась нелепой. А если бы появились ещё танки, то нам было бы ещё веселей!
Отступаем короткими перебежками. Я поднялся и успел сделать всего несколько шагов, как в это время рядом разорвался снаряд. Меня с такой силой взрыва бросило, что отлетел на несколько метров и оказался прижатым к пню спиленного дерева, который, видимо, и приостановил мой полёт ещё дальше. Карабина у меня в руках не оказалось. Со лба по лицу текла кровь, заливая левый глаз. Правая нога по голеностопный сустав почти полностью оторвана. Огромная рана, из которой торчат множество белых обломков костей. Белые… Как то неестественно слишком белые раздробленные кости. И мышцы тоже обескровленные, как будто какие-то сухие. В течение нескольких минут никакого ощущения боли. Вокруг продолжают рваться снаряды. Горят огромным пламенем дома и надворные постройки хутора. Слышен уже предсмертный душераздирающий рёв и визг скота.
Мы привыкли к стонам и крикам от боли покалеченных людей. Но крик горящих заживо животных, уж больно это жутко слышать… И теперь, когда прошли десятки лет с той поры, я никак не могу забыть этот гигантский костёр с гибнущими в нём животными.
Недалеко от меня и одновременно со мной был ранен в ногу наш подносчик мин. У него осколок «прошил» ногу выше колена, не повредив кость, но перебил артерию. Кровь била фонтаном. Раненый сильно растерялся и ничего не предпринимал, только кричал мне, чтобы я оказал ему помощь. Однако, он вскоре понял в каком положении нахожусь я. НЕ стал больше обращаться ко мне. Я же сказал ему, чтобы он перетянул ногу бинтом и быстрее уходил к своим. Перетягивать ногу он ничем не стал, но сдавил обеими руками и быстро отправился в тыл.
Теперь уже стало ясно, что местность эта нейтральная, и я нахожусь тут один. Моя беспомощность в настоящий момент и неизвестность, что меня ожидает даже через одну-две минуты. Наши передовые части отступили, значит, вполне возможно, что здесь скоро появятся контратакующие немцы, и тогда… Известно, что будет тогда. Нет, лучше уж сам как-нибудь. Но где же мой карабин? Впрочем, можно по-другому. Пусть добивает очередной осколок. Ведь артобстрел ещё продолжается. С этой целью опираюсь на пень и подымаюсь выше, насколько хватает сил. Снаряды рвутся близко, с фырканьем и свистом пролетают осколки, срубая с деревьев сучья, которые падают рядом со мной. Так длилось несколько минут. Видимо, не суждено было мне получить «дополнительный» осколок, и мои нервы сдали. Я не мог больше быть мишенью, мелькнула маленькая надежда : может быть ещё останусь жив. Разрывы снарядов стали реже. Вблизи меня пробежал ещё один наш солдат. Я не знал, или он бел легко ранен, или просто выбрал паузу между разрывами снарядов, поднялся из своего укрытия и махнул в тыл. Я попытался ему крикнуть, чтобы помог мне, но, к сожалению, он не обратил на меня никакого внимания.
В трёх метрах от меня стоит огромная сосна, от неё под углом 35-40о отходят два толстых корня, в середине между этими корнями большое углубление, куда можно свободно поместиться, и таким путём укрыться от осколков. Вот в это укрытие я и поместился, положив на корень свою покалеченную ногу.
Вскоре артобстрел прекратился. Постройки хутора догорали. Скот «успокоился». Наступила относительная тишина. Тишина. Какая же эта тишина гнетущая. Кто же придёт сюда: наши или не наши? Как это мучительно ждать. Лучше была бы перестрелка. Это немного отвлекает от моего, пожалуй, безвыходного положения.
Моя рана начала сильно кровоточить. Уже не стало видно белых обломков кости, они были залиты кровью. Кровь чуть ли не ручьём текла с корня сосны, на котором лежала изуродованная нога. Надо принимать какие-то срочные меры, иначе будет капут. Это я хорошо понимал.
Первая крайняя необходимость – остановить кровотечение. Пытаюсь забинтовать свою огромную рану (от обуви я ещё раньше освободился), но из этого ничего не получается. Тогда бинтом туго-натуго перетягиваю ногу выше колена. Кровотечение приостанавливается, но тут же становится невыносимой боль. Кружится голова. Ужасно хочется пить, во рту настолько стало сухо, что язык сделался каким-то шероховатым. Боль становится такой ужасной, терпеть уже больше не могу. Из последних сил поправляю обломки костей (несколько даже выбросил), пытаюсь ещё раз сделать перевязку, и опять у меня ничего не получилось. Бинт сразу же становился мокрым от крови, утопал в этой глубокой ране. Никакого толку из этой перевязки не получилось. Руки стали в крови, как у мясника, а тут ещё со лба течёт кровь, заливая глаз. А как хочется пить! Но где взять хотя бы один глоток воды? Это неисполнимое желание.
25 июня – середина дня, солнце палит нещадно. С каждой минутой всё больше и больше меня покидают силы. Чувствуется, что вот-вот потеряю сознание, и в то же самое время сознаю, это уже будет конец, потому что не только в ближайшие минуты, но даже в ближайшие часы меня никто здесь не увидит, даже если наши снова пойдут в наступление.
Если бы у меня была полностью оторвана нога, то я бы пополз в сторону своих. Однако, при том положении, когда стопа болталась на сухожилиях, ползти с таким «тормозом» было невозможно. Несколько раз накладываю жгут, останавливаю кровь. Когда боль становится нестерпимой, снова отпускаю. Понимаю, что такие действия не могут быть продолжительными. Большая потеря крови и страшная жажда могут привести к потери сознания. И вот в этот критический момент мне приходит в голову единственно спасительный выход, как мне кажется: одним махом отхватить стопу, перерезав сухожилия, на которых она держалась, а затем забинтовать , насколько это будет возможным, культю, и ползти к своим.
По пути из запасного полка на передовую нам попались ремонтники дорог. Это пожилые, исхудавшие солдаты в возрасте 45-50 лет. Один из этих товарищей предложил мне самодельный складной нож за пару сухарей. Я взял этот нож. Авось, пригодится в солдатском хозяйстве. Вот тут-то и хотел воспользоваться этим инструментом по всем правилам хирургии. Достал его из кармана, открыл, думаю, сейчас резану с последним усилием, чтобы разделаться одним махом, а там уж пусть что будет, всё равно больше нет никакого выхода. Нервы напряжены до предела, выше предела, выше «красной черты». Теперь всё зависит от того, насколько хватит запаса прочности, выдержат ли «тормоза», ни в коем случае нельзя раскисать. Смотрю на лезвие ножа, вырубленного из косы, и вижу, что на кромке острия много мелких трещин, да и вообще этот нож не внушал особого доверия. Им можно было резать только податливые, мягкие предметы, а ведь тут сухожилия, не очень-то быстро с ними можно разделаться. Будешь пилить , вполне вероятно, потеряешь сознание не только от физического чрезмерного напряжения, но и от психологического воздействия от необычной операции своими руками на самом себе. Да, если бы у меня был хороший нож, типа финского, я бы определённо рискнул сделать операцию, но этим инструментом делать задуманное было нельзя. И я положил нож обратно в карман.
Кровотечение стало приостанавливаться. Это уже немного меня приободрило, вселило больше надежды на выживание. Но что-то же надо делать, что-то предпринимать. Не могу же я оставаться здесь на неопределённое время. К тому же нестерпимая жажда может просто-напросто задавить. Кроме всех этих невзгод я боялся контрнаступления немцев. Этого ожидать было полное основание, потому что они хорошо знали наши силы, перенаправившиеся на левый берег реки. У нас здесь нет ещё танков, артиллерии (ведь по немецким самоходкам, расстреливавшим нас в упор, не было сделано ни одного пушечного выстрела). Что было для меня контрнаступление немцев? Об этом, пожалуй, не стоит говорить. Вот эта обстановка: кто сюда придёт и к кому я попаду, угнетала своим воздействием на психику до крайнего предела.
Кровотечение стало незначительным, почти полностью приостановилось. Принимаю ещё одно решение: делаю петлю из бинта, накидываю на почти мёртвую стопу, подтягиваю выше раны. Однако это изобретение оказалось не надёжным. Мне не удалось как следует закрепить на ноге бинт. Тогда делаю ещё одну попытку, собираю бинт в комок и вталкиваю его в рану, предварительно поправив обломки костей, чтобы они не находились торчком. Потом на стопу накидываю петлю из обмотки и надёжнее «приторачиваю» к ноге. Всё, кажется, готово, и я двинулся в путь ползком на четвереньках.
Ползти было невероятно трудно, местность неровная. На моём пути была высокая трава, в которой попадалось много сухих сучков. Они цеплялись, мешали моему продвижению, причиняя сильную боль. Задыхаюсь от боли и дыма, жары и жажды. В голове одна мысль: только бы выдержать, только бы не потерять сознание. Мне было известно, что влево от меня проходит просёлочная дорога, и я старался выбраться из леса к этой дороге с надеждой, что там скорее смогут меня увидеть наши миномётчики или санитары, если только они вообще есть поблизости. В это время находился в таком состоянии, что громко не мог сказать ни одного слова, как будто мне заткнули рот тряпкой. От которой нет сил избавиться. От догоравших построек хутора по лесу расползался густой дым, и это ещё больше усложняло моё положение.
Вскоре снова началась активная перестрелка. Причём активность наблюдалась больше с нашей стороны. Это немного воодушевляло, подавало надежду на спасение. Отдаю последнее усилие, чтобы быстрее ползти, но, к сожалению, «отдавать» было нечего, всё уже отдано. Ползу, ничего уже не ощущая, не слушаются и подламываются руки. Совершенно не могу держать поднятой болтающуюся стопу, и она волочится по земле.
В это время немцы начали снова артобстрел, правда, не очень интенсивный, но тем не менее, по близости от меня разорвалось несколько снарядов. Надо полагать, что этот обстрел они начали в ответ на попытку с нашей стороны к возобновлению наступления.
И тут, какая радость, я вижу наших автоматчиков, делающих короткие перебежки. Снова пошли в наступление наши. Несколько минут спустя я увидел двоих ребят, причём один из них нёс котелок с водой. Что это, мираж? Или я уже потерял сознание и мне мерещится котелок с водой?! Прошу, нет, пожалуй, не прошу, а умоляю шёпотом (громко не могу): «Ребята, вы – спасители, дайте хоть глоток воды!». Вряд ли они что-либо расслышали из моего оглушающего шёпота, но они, глядя на меня, как на приведение с измазанным кровью лицом и руками, с окровавленной и почти оторванной ногой, всё поняли и поднесли мне котелок с холодной чистой водой. Этот спасительный котелок я схватил, как обезумевший. Воды было много и, наверное, всю бы выпил, если бы они не стали отбирать его у меня. В то время я точно так и не узнал, кто были эти двое ребят, но скорее всего санитары, потому что они согласились доставить меня к фельдшеру, который в это время находился, примерно в 150-200 метрах от этого места. Таким образом, дальнейшее моё продвижение было «стремительным» по отношению к тому, каким оно было до этого. Опираясь своими руками на руки этих ребят, и, прыгая на одной ноге, я был доставлен к человеку, у которого была большая сумка с крестом и медикаментами. Это уже для меня что-то значило. После такого перехода с толчками, снова началось сильное кровотечение.
Я стал упрашивать фельдшера, чтобы он отрезал мне стопу и забинтовал культю. Однако, к моему сожалению, моя просьба осталась не удовлетворённой. От такой операции мне было отказано с объяснением, что операцию должен делать хирург в соответствующих условиях. Мне была сделана более удобная перевязка. После этого вырубили не скорую руку пару жердей, закрепили на них плащ-палатку. И два пожилых солдата из нашего взвода, находившегося вблизи, положили меня на эти носилки и понесли в деревню, из которой несколько часов назад мы вытурили немцев.
Расстояние было около километра. За эти 15-20 минут, пока меня несли, подо мной ощутимо плескалась лужа крови, и под конец нашего пути моя кровь переливалась подо мной от ног до головы и обратно. Снова началось обильное кровотечение, и это очень меня беспокоило. Такая большая потеря крови и неизвестность времени моего попадания на операционный стол, слишком было опасно.
Пожалуй, не меньшее, а скорее большее беспокойство вызывала страшная мысль о газовой гангрене. И, конечное дело, кровотечение, жаль не умеренное, в данное время было наиболее надёжной профилактикой.
Ужасная боль во время перевязки и некоторое время после неё чуть-чуть утихла. В деревне, куда я был доставлен, санитар или санинструктор, распорядился занести меня в небольшую избушку и положить на пол. В это время так уже находился в бессознательном состоянии раненый в голову моряк в бушлате и тельняшке. Не знаю, какими путями он оказался на «сухом». Скорее всего, с катеров, находившихся на реке Западной Двине, и, принимавших участие в боевых действиях.
Всё бы ничего, но этот матрос вёл себя очень неспокойно. Он издавал какие-то нечленораздельные звуки и делал попытки подняться. Находясь в бессознательном состоянии, он вполне мог принять меня за немца и «разделаться» со мной в два счёта. Такое соседство ничего хорошего мне не сулило. По собственной инициативе решаю покинуть этого опасного соседа. Отползаю за деревянную перегородку на кухню. И хотя это «переселение» не гарантировало мне безопасность, но, тем не менее, избавило от опасного соседства.
Положил под голову вещмешок, хотел немного уснуть. К сожалению, этого мне сделать не удалось, снова началась сильная боль, и тут уже было не до сна. Кроме того, меня не покидала мысль о газовой гангрене, которая могла привести к ампутации ноги выше колена. Или ещё хуже – навсегда остаться здесь в Белоруссии родной на левом берегу Западной Двины. Вот уже полдня нахожусь в таком положении, и неизвестно когда меня подберут и смогут оказать необходимую медицинскую помощь с хирургическим вмешательством. Я понимал, что ампутация ноги неизбежна, поэтому не ждал чудес, а только скорее бы это было сделано. Скорее бы попасть на операционный стол!
Ко всем моим переживаниям добавляется ещё неизвестность, смогут ли наши удержать плацдарм на этом берегу реки. Ведь у нас на этой стороне пока ещё нет танков и артиллерии, да и с живой силой не густо. При таком положении нелегко будет удержаться, если немцы с танками и самоходками пойдут в контрнаступление.
Наступил вечер. Мой сосед за перегородкой ведёт себя сравнительно спокойно. Скорее всего, он находится без сознания. В сумерках слышу, кто-то в сенях ходит, затем открывается дверь, заходит в избу старик. Остановившись у порога, он пытается разглядеть, кто здесь находится. Я подозвал его и попросил принести воды и на всякий случай спросил, не сможет ли он добыть хотя бы стакан молока в обмен на кусок сала, имевшийся у меня в вещмешке. Прямо-таки верх всякого ожидания, минут через десять дедушка принёс стакан молока. Оно было с каким-то непонятным привкусом, но, тем не менее, я с большим удовольствием выпил его. Потом поговорили о «текущем моменте», и мой гость ушёл.
Стало совсем темно. Где-то вдали была слышна артиллерийская стрельба. Пулемётный и автоматной стрельбы не было слышно, и это как-то успокаивало. Значит, наши продвинулись вглубь обороны противника на значительное расстояние. Ночь, но ведь она такая короткая, что вскоре начало светать. Заснуть мне удавалось на очень короткие промежутки времени несколько раз и, буквально, по нескольку минут. Нестерпимо сильные боли заставляли просыпаться почти сразу же, как только удавалось заснуть. Бессонные ночи, теперь уже не знаю, сколько их было сначала этого наступления, и большая потеря крови забрали из меня последние силы. Более суток ничего не ел, и есть, нисколько не хотелось.
С рассветом у меня наступило некоторое ослабление боли, и я немедленно воспользовался этим – уснул. Не знаю, сколько мне удалось поспать, но когда проснулся, уже светило солнце. Меня заинтересовала судьба матроса, ночевавшего вместе со мной. Когда я заглянул в комнату, то, к моему удивлению, его там не оказалось. Для меня так и осталось неизвестным, пришёл ли он в себя и сам ушёл или его перенесли в другое место для ускоренной отправки в тыл, а может, унесли туда, откуда нет возврата.
Наступил следующий день – 26 июня. Пролежал я в этой избе полсуток, и никто сюда не заглянул из медперсонала, хотя бы какой-нибудь санинструктор. Обычно в таких случаях, когда рана сильно загрязнена, необходимо сделать противостолбнячную прививку, но, к моему сожалению, никто сюда даже не заглянул, не говоря уже о какой-то медпомощи. Продолжая находиться в таком неопределённом положении, я подумал, не забыли бы меня вообще здесь. Всякое промедление с оказанием настоящей медицинской помощи, при моём ранении, может стоить мне жизни.
Продолжаю лежать и дать. Возможно, кто-нибудь и заглянет в мою хату. На худой конец, тот же старик, посетивший меня вчера вечером.
Примерно в середине дня по улице загремели наши «тридцатьчетвёрки». Тут же стало гораздо легче на душе – немец сюда больше не вернётся. Только к вечеру, наконец-то, подошла крытая автомашина. За мной пришли санитары с носилками. Уложив меня на носилки, затолкали в кузов машины, где уже находилось несколько раненых. Когда машина была полностью загружена лежачими и сидячими ранеными, мы поехали к Западной Двине, которую форсировали менее двух суток тому назад. Через реку уже был наведён мост, по которому продвигалась вся военная техника, включая танки и артиллерию всех видов.
Было уже темно, когда подвезли нас к санбату, находившемуся в деревне, в нескольких километрах от реки. Меня сразу же внесли в операционную, если так можно назвать крестьянскую избу, в которой были составлены два стола, покрытые клеёнкой. Освещение состояло из двух керосиновых ламп. Меня сразу же положили на операционный стол в той одежде, в которой я находился. Вполне понятно, что в условиях большого наступления, когда огромный поток раненых, которым необходимы срочные операции в трудных полевых условиях, не может быть речи об идеальных условиях в операционной.
Ко мне подошла медсестра, разрезала ножницами брюки и завернула их, подняв выше колена. После этого хотела приступить к разбинтовыванию раны. Однако, сделать ей это не удалось, так как бинт, пропитанный кровью, ссохся с раздробленными костями, превратился в сплошную массу, погружённую в огромную рану. Применение некоторых усилий вызвало у меня ужасную боль. Когда подошёл ко мне хирург, я попросил его, чтобы меня усыпили. Он взялся за большой палец ноги и пошевелил его. Спросил, чувствую я или нет? Мне, почему-то показалось, что я чувствую, есть какое-то ощущение пальца. Но, это было только воображение, ведь стопа-то, по существу, была мёртвой. Я ответил врачу, что ничего не чувствую, кроме дополнительной боли, причинённой от этого «бесцеремонного» прикосновения.
После такого «опробования» врач сказал мне роковые слова «придётся ампутировать». Другого выхода не было. Это я понимал и, не задумываясь, сразу же дал согласие. Можно было бы попросить врача попытаться принять все возможные меры сохранить мне ногу, и может быть он уступил бы моей просьбе, и может быть свершилось бы чудо – удалось бы пришить и прирастить стопу, но сколько бы для этого потребовалось мучительных для меня месяцев? А какой могла бы стать с в о я нога, трудно себе представить. Скорее всего, меня ожидало бы бесконечное скитание по госпиталям, и в конце концов неминуемая ампутация. Вопрос был решён окончательно и бесповоротно. К тому же я ещё опасался газовой гангрены, и это подстегнуло меня к принятию такого решения. Как говорится, из двух зол надо выбрать меньшее. Больше могло бы случиться – ампутация ноги выше колена.
После разговора со мной врач дал команду своим помощникам подготовиться к ампутации. Время было около часа ночи 27 июня. Прошло полутора суток, как я был ранен. Мне закрыли лицо марлей и начали «убаюкивать» хлороформом. Правда, колыбельную не напевали, но заставили считать, предварительно сделав глубокий вдох. Но стоило сделать этот вдох, как я сразу же задохся. В дыхательных путях образовалась какая-то пробка. Делаю сильный рывок чтобы подняться, и тут только удаётся втянуть (глотнуть)в себя воздух, стал нормально дышать. Стал считать: «Один, два, три…». Досчитал до девяти и, странное дело: нахожусь в полном сознании, и, в то же время, не могу дальше девяти вести счёт. Несколько раз повторяю «девять», а дальше забыл, что надо сказать. Впечатление такое, будто счёт знаю только до девяти. Вот в это самое время, когда я «топтался» на девяти, мне начали разрывать бинт. Но тут же почувствовав сильную боль, я закричал: «Дайте уснуть!». Врач приказал: «Добавить!». Мне ещё побрызгали хлороформа и снова заставили считать. Помню, досчитал до трёх, потом что-то у меня спросили, но я не понял, и ответить не смог. Всё казалось каким-то далёким, расплывчатым, недоступным. Я стал безвольным. Потом в голове сильно зашумело и ударило приглушённо, как в колокол, «дзинь». Я с шумом покатился по какому-то жёлобу в темноту. И всё…
Мне неизвестно, что со мной делали, как я себя вёл и сколько времени мне делали операцию.
Когда проснулся, был уже день. Хороший солнечный день. Лежал я в избе на полу на соломе. Рядом со мною спал сержант с ранением в голову. Впереди нас, сидя на табурете и облокотившись на стол, спала дежурная медсестра. Посмотрел я на свою забинтованную культю и сказал про себя: «Вот и всё. Прощай, дорогая, ты осталась навеки в Белоруссии». Потом, чтобы разогнать немного грусть, поднял культю повыше от пола и громко скомандовал: «Прямой наводкой – Огонь!» . Дежурная вздрогнула и сразу же проснулась.
Медицинские работники, им тоже нелегко было в те суровые годы войны, и, в особенности, тем, кто находился в прифронтовых медпунктах. Медсестра спросила меня, как я себя чувствую, а затем предложила мне покушать. Это предложение мною было принято с большим удовольствием, я уже более двух суток ничего не ел. Она принесла полную тарелку вермишелевого супа с тушенкой, который я съел с большим удовольствием. С большим удовольствием и без каких-либо отрицательных последствий. Обычно после наркоза долгое время тошнит, и в это время не до еды. Но у меня всё обошлось благополучно.
Не знаю, сколько времени длилась операция и когда она закончилась, но, по всей видимости, спал я после операции не менее 8 часов. В течение четырёх суток наступления и более полутора суток, как меня ранило, поспать пришлось не более трёх часов. Поэтому наркотический сон у меня перешёл в естественный, что избавило меня от посленаркозной неприятности. Это, конечно же, моё мнение. Одним словом, самочувствие у меня было хорошее, в особенности, если сравнить с тем, что мне пришлось пережить сразу после ранения.
Вечером 27 июня нас погрузили в автомашину, и мы двинулись дальше в тыл, в полевой госпиталь, который размещался в лесу в больших палатках. Добрались мы туда неплохо, хотя попадались нам по пути значительные ухабы, от которых были ощутимые толчки. Но без этого невозможно было обойтись на фронтовых дорогах.
Неизвестно сколько было раскинуто палаток в этом кочующем госпитале, но в каждой палатке размещалось не менее 20 человек раненых по двум сторонам. Когда меня положили на отведённое место, я вскоре уснул, однако сон был коротким. Частые дёргания нервов заставляли то и дело просыпаться. То рывок за несуществующие пальцы, то пятку. И настолько всё это чувствительно, что сон пропадает сразу же. В связи с этим, забегая немного вперёд, вспоминаются грустные и смешные случаи. В городе Иваново, где пришлось лежать в госпитале, одно четырёхэтажное здание (бывшее общежитие какого-то института) было заполнено только безногими ранеными. В одной из палат нас находилось шесть человек, в том числе у одного бойца пожилого возраста, донского казака, была ампутирована нога с оставшейся культёй 10-12 сантиметров. И вот он всё время, когда у него сильно болело, приговаривал: «Ой. Ребята, сильно пятка болит!». Иногда пальцы дёргали или ещё чего-нибудь, чего уже при нём нет.
Вот этот самый с мощными усами солдат очень любил тогда только полюбившуюся песенку о смоленских партизанах «Ой, туманы мои, растуманы». Бывало только заиграет по радио, а передавали её каждый день, а то и два раза в день, он сразу же предупреждает всех, чтобы замолчали, прекратили всякие разговоры, не мешали ему слушать. Однажды с ним случилась беда: он решил встать с кровати на ногу, опираясь рукой на тумбочку. В это время у него закружилась голова. Рука соскользнула с тумбочки, и он упал, стукнулся культёй о пол. Можно себе представить, какую он ощутил ужасную боль. Тут же появилась кровь. Всю ночь он охал и стонал. Неважно он себя чувствовал и на следующий день. И тут, как все предыдущие дни опять запели по радио «Туманы». Я обратился к нему: «Пожалуйста, тише. Слушай, поют же «Туманы»». И тут же он так ответил мне, что никак не напишешь. «Пошли вы своими «Туманами» к …». Все мы, конечное дело, громко расхохотались. Может быть и ему стало немного легче.
За время нашего пребывания в этом госпитале с этим казаком, было ещё одно чрезвычайное драматическое приключение. Нас человек двадцать-двадцать пять выздоравливающих возили в Ивановский драмтеатр. Театр там построен так, чтобы попасть в него нужно подняться по каменным ступенькам, а этих ступенек было не менее полсотни. По бокам отвесные каменные стены и никаких перил. Подыматься по этим каменным ступенькам нам, костыльникам, ещё более или менее ничего, а вот спускаться очень опасно, можно улететь головой вперёд на далёкое расстояние. Некоторые из нас на костылях скачут при подъёмах и спусках хоть бы что. А вот я, к примеру, так и не научился, не овладел этой техникой. Если подымался ещё сносно, спуск вниз для меня всегда был проблемой. Так и тянуло вперёд костылей головой вниз. Вот на этот раз, хотя и с большим трудом, я спустился благополучно к автобусу из театра. Что же касается нашего казака, то ему снова не повезло, он упал на этих каменных ступеньках при спуске, и опять разбил культю. Вот такой неприятностью для нас и, в особенности, для самого пострадавшего и работников госпиталя, сопровождавших нас, закончился наш культпоход.
Однако же я отошёл в сторону от основного рассказа. Пора возвращаться в свой палаточный госпиталь, расположенный в лесу, недалеко от Западной Двины. В палатке слева от меня лежал парень 22-23 лет. Мы разговорились, и он очень обрадовался, когда узнал, что я сибиряк. Он был из Красноярского края, а я из Северного Забайкалья, но, тем не менее, мы считались земляками. Что по нашим меркам в сибирских просторах расстояние полторы-две тысячи километров. Ничего особенного. На такое расстояние, например, арендатор Фризер завозил продукты и промтовары на прииск Каролон из Баргузина на лошадях в зимнее время.
Когда мы познакомились, я у него спросил какое у него ранение и куда. Он мне сказал, что ранен в живот. Судя по его виду и настроению, нельзя было предположить, что ему грозит опасность. Но, тем не менее, у меня появилось опасение за его дальнейшую судьбу. Для меня было ясно, что значило ранение в живот, тем более, когда уже прошло двое суток, а он ещё не был на операционном столе. Перед тем, как я спросил его о ранении, он подозвал санитарку и попросил пить. Вскоре она принесла ему кружку воды. Он с какой-то несвойственной в обычных случаях, жадностью выпил одним махом эту воду. Через 10-15 минут он снова стал звать санитарку и просить воды. Пить воду, да ещё в неограниченном количестве при ранении в живот – это равносильно тому, что принимать яд. Когда девушка вторично принесла ему кружку воды, то я обратился к ней: можно ли ему пить столько воды при ранении в живот? Она растерялась, не зная, что мне ответить на мой вопрос. Но, к сожалению, вторая кружка воды была уже выпита моим земляком. Хотел я убедить этого парня, что при ранении в живот пить воду ни в коем случае нельзя, что это смертельно опасно, но он никаких уговоров и убеждений не слушал и не хотел понимать. После моего вмешательства ему, несмотря ни на какие просьбы, не стали давать воду, но всё равно уже было ясно, что исход один. Потом он стал просить меня, чтобы я, как бы для себя, попросил воды и отдал ему. Но на это я не пошёл, хотя очень было жаль его, как он мучается. Чувствовалась его предсмертная агония. Немного погодя, он как-то притих, не стал больше просить воду.
В тоже время немного притихла боль моей культи, и я уснул. Вряд ли мне пришлось поспать хотя бы полчаса. То ли от очередной боли своей, то ли от стона моего земляка, я проснулся. В палатке было темно, но уже тало заметно светать. Для меня так и осталось непонятным, почему за несколько часов нашего пребывания в палатке, к нам не пришёл ни один медработник. Ведь можно же было сделать укол и в какой-то степени облегчить страдания больному., спросить как чувствуют себя все остальные, которые сжав крепко зубы переносят боль.
Наступил рассвет 28 июня. Моя культя немного успокоилась, притих и мой сосед. Создались благоприятные условия для отдыха, и, конечное дело, я не теряя ни минуты – уснул. Трудно сказать сколько пришлось спать, но когда проснулся от очередной болевой вспышки, в окошки палатки сквозь деревья пробивались лучи солнца, а рядом со мной лежал мёртвый мой земляк.
Мне стало как-то не по себе. Каких-то несколько часов назад мы разговаривали, и он мне казался не так уж серьёзно раненым. Он так бодро разговаривал и, скорее сочувствовал мне, когда я охал, поднимая сою культю и держа её на весу. И вот такой быстрый и трагический конец.
Со стороны трудно судить, почему так получилось. Почему из медицинского персонала никто к нам так и не пришёл ни ночью, ни утром. Почему дежурная санитарка не была предупреждена кому можно, а кому нельзя давать пить воду? Возможно, этот умерший парень уже был обречён заранее по характеру ранения, но, думаю, это маловероятно, ведь ему, по существу, кроме перевязки в медсанбате, никто и ничего не делал. При таком большом поступлении раненых не легко было медперсоналу, а в такой круговерти не исключено просмотреть или просто забыть. Не с кого спросить, да и некому спрашивать…
В середине дня начинают отсортировывать тяжелораненых для дальнейшей отправки в тыл. В это число попадаю и я. Меня кладут на носилки и относят на несколько десятков метров от палаты, где был «аэродром» - более или менее ровная лесная поляна, куда должны были прилететь за нами самолёты. Пока мы ожидали самолётов, к нам подошли несколько девушек белорусок, они работали где-то поблизости в поле. Все молчали и сосредоточенно с горечью смотрели на нас, калек. Мне это грустное созерцание надоело и чтобы стало немного веселее, я начал с ними разговаривать, кое-что у них спрашивать. Потом, дальше-больше. Сам стал им рассказывать, что в голову пришло, лишь бы избавиться от неприятного молчания. Затем через некоторое время, когда разговор стал непринуждённым, я рассмеялся. В это время одна из посетительниц пристально и с удивлением посмотрела на меня и сказала довольно-таки громко: «Глянь, яму отрезали ногу, а вон ящё смеётся». Не ручаюсь за точность написания этой фразы по-белорусски, как она говорила. Удивлена она была по-настоящему. После того, как девушка без поддельного удивления сказала эти слова, некоторые находившиеся здесь раненые, тоже засмеялись. Тут уж все наши посетители были, как бы в растерянности. Видимо, они считали: если уж такие тяжёлые ранения у нас, то в таком случае не до улыбок.
Что и говорить, после всего пережитого остаться живыми и находиться на лесной поляне под лучами летнего солнца, когда неслышно разрывов снарядов и бомб, очередей пулемётов и автоматов и свиста пуль – данная обстановка нам казалась сверх блаженства. Как тут не засмеяться, даже когда ещё сильные боли. Кстати сказать, как бы не странно не звучало, те, кто оставался на передовых позициях, завидовали тем, кто был ранен, даже тем, кто остался без ноги или без руки. Говорили так: «Вот счастливый, остался живым. Теперь поедет домой – отвоевался».
Вскоре мы услышали звук мотора приближающегося самолёта, который тут же, вблизи от нас, приземлился на лесной поляне. Насколько мне помнится, марка этих самолётов «ПР-5». Они хорошо были приспособлены для транспортировки тяжелораненых. Приспособление заключалось в том, что с обоих сторон на нижних плоскостях крыльев были оборудованы крепления надёжными замками-защёлками. Когда положат раненого, его закрывают обтекаемой формы крышкой, надёжно скрепляемой с выступами, в свою очередь скреплёнными с плоскостью крыла. Полное ощущение, что находишься живым в гробу. Это впечатление я, как раз, испытал на себе. В первый же самолёт, который сделал посадку на поляне, погружающий меня и ещё двоих раненых, одного такого же, как меня положили на плоскость крыла, второго посадили позади пилота в фюзеляже. В плоскости крыла имелось небольшое застеклённое отверстие размером, примерно, 5х5 сантиметров, через которое хорошо можно было наблюдать местность с высоты птичьего полёта. Конечно, если кто-то сможет развернуться на 180о в этом не очень-то свободном гробу. Мне удалось сделать этот поворот. И я с большим удовольствием, с каким-то особенным интересом смотрел с птичьего полёта на те места, где недавно были бои, где земля была изрыта окопами, издолбленная воронками.
Да, земля была изуродована, покалечена также. Как мы, находящиеся в этом самолёте. Мы, конечно, останемся калеками, хоть раны и заживут, но что касается земли, то люди вылечат её, она скоро будет такой же красивой, как была раньше. И снова будет нашей кормилицей, как и прежде, кормила на протяжении сотен лет наших близких и далёких предков.
Итак, мы летели на «небесном тихоходе». Самочувствие хорошее, нет толчков, как это неизбежно бывает при неземном перемещении и такие толчки приносят сильную боль. Но, однако, вместе с этой благодатью, не выходит из головы и другая мысль: а что, если на нашего беззащитного «извозчика» налетит немецкий мессер или какой-нибудь фокси-вульф? Вот уж тут достаточно будет одной небольшой пулемётной очереди, и нам будет капут. Что же касается нас двоих, лежащих на плоскостях крыльев, то мы уже, как бы авансом, были уложены в ящики, приготовлены на всякий случай.
В полёте мы находились часа полтора, и полёт был исключительно хорошим. Приземлились мы на небольшом аэродромчике на окраине города Невеля Псковской области. Что же касается приземления, то оно было таким, о котором, пожалуй, никогда не забуду.
Посадочная полоса, если только можно так назвать эту полосу, была исключительно неровной, и как только самолёт коснулся колёсами земли и покатился, у меня из глаз посыпались разноцветные огни. Мою культю трепало между крышкой и плоскостью крыла, как маятник, и я ничего не мог сделать, чтобы избавиться от этих толчков, пока самолёт не остановил свой бег. Сильнейшая боль, от которой меня бросило в жар, и я сделался мокрым от пота. Кроме того, я боялся за культю – не случилось бы сильного повреждения с крайне опасными последствиями.
Самолёт наш остановился около небольшого домика, где нас ожидали санитары эвакогоспиталя. Вскоре, один за другим, приземлились ещё два таких же самолёта с ранеными. Нас всех раненых погрузили в автобус, и мы направились в госпиталь. Полуподвальное помещение, большая комната со сплошными нарами, человек на 35-40. Перед этим объездили много госпиталей, но они были переполнены и нас не брали.
В пересыльном госпитале Невеля я находился трое суток.
За форсирование реки Западная Двина и удержание плацдарма на левом берегу я был представлен к награждению Орденом Красной Звезды. Об этом мне объявил какой-то капитан.
Через несколько часов нас снова стали грузить на повозки и отправлять на железнодорожный вокзал для дальнейшей эвакуации в глубокий тыл. Так и осталась мне неизвестной судьба этого ордена. Возможно, вместе с эвакуацией нас, были «эвакуированы» в мусорные корзины все представления. Чего греха таить, ведь после жарких боёв представлялись к награждению в основном те, кто остался живым и здоровым, а кого не оказалось в строю, не очень-то кому-то нужно было искать их. Они пошли своим путём: или в «наркомзем» или в «наркомздрав».
На вокзале и вблизи его для эвакуации в тыл сосредоточили всех раненых из пересылочных госпиталей города. Я, например, в числе нескольких десятков тяжело раненых был помещён в какой-то сарай, расположенный недалеко от станции. В этом сарае мы находились часа два, до подачи поезда для нашей отправки. Надо сказать, что в этом сарае нам не было скучно. Забавляли нас там… крысы.
На сделанном наверху настиле из жердей была сложена солома, за давностью превратившаяся в труху. Вот в этой истлевшей соломе нашли себе убежище сотни крыс. Все они, надо полагать, были заинтересованы нами, лежащими без движения внизу. Повылезали из своих убежищ и делали всевозможные акробатические номера. Каких только их там не было: и облезлых наполовину и лохматых, и здоровых старых и не очень больших молодых. Бывали моменты, когда они чуть-чуть не срывались прямо на кого-нибудь из нас, повисая на жердях на двух, а то и чуть ли не на одной лапе. Одним словом, зрелище заслуживало наше внимание, но далеко оно было не из приятных.
Трудно сказать, сколько бы длилось крысиное представление, но нас, зрителей, вскоре забрали и унесли, расставив носилки на поляне у самого вокзала под летними ласковыми лучами солнца.
Прошло всего каких-нибудь 25 дней, когда я находился в этом городе и на этом же самом месте, возвращаясь из госпиталя, по пути на фронт. Только разница состояла в том, что тогда сам ходил на собственных ногах, а вот теперь меня носят, одной ноги не хватает, она похоронена в Белоруссии на двинской земле.
В первых числах июня я находился в Невеле по пути из госпиталя на фронт, и что интересно, это как раз на том же месте, где нахожусь теперь, на этой же поляне у вокзала. Вот только теперь наступило настоящее лето. Деревья стали по-настоящему в летней красе, и трава пышней. Только вот неизвестна какова судьба тех моих товарищей, которые тогда находились здесь вместе со мной. Кто мог тогда предвидеть что его ожидает. В глубине души у каждого теплилась надежда, что возможно «пронесёт» мимо все эти тысячи смертей. Хотя в действительности такое почти невозможно. Мне, например, пришлось идти по второму кругу через Невель, а сколько осталось там навсегда, у которых навечно замкнулся круг…
Да, летний солнечный день! Тишина, правда, относительная, т.е. не слышно бомбёжек, артобстрелов, и это уже была благодать Божья. Хоть ещё день, хоть несколько часов без предельного напряжения нервов, а потом все сначала: знакомые напевы «катюш» и «ванюш», вой самолётов, бомбёжки и обстрелы из пулемётов и т.д и т.п. Вот такие были мысли в голове совсем недавно, на этом же месте перед отправкой на передовую.
Не долго пришлось размышлять в ожидании поезда, который вскоре был подан. В поезде почти все вагоны были теплушки, оборудованные и приспособленные для перевозки раненых. Кроме теплушек было несколько пассажирских вагонов, видимо в них находились медицинские работники и другой обслуживающий персонал. В течение трёх часов нас погрузили в вагоны и, вскоре же, поезд был отправлен в тыл, куда мы пока ещё не знали.
Вагоны, в которых мы находились, были хорошо оборудованы. Мягкая и чистая постель. Прекрасное питание и медицинское обслуживание. Одним словом. Всё было хорошо, и, тем более, после того, что нам пришлось пережить совсем недавно, это был просто-напросто Рай.
Первый город по пути нашего движения – Великие Луки. Город разрушен и сожжён. Первое знакомство у меня было с ним в самом конце 1943 года, когда наш батальон был расформирован, и мы с Западного фронта перебазировались на Калининский фронт в состав 56 гвардейской Смоленской дивизии. После Великих Лук – Бологое, тоже не так давно здесь был, примерно, месяц тому назад, по пути на фронт. Потом прибываем в город Калинин. Предполагалось, что в этом городе нас распределят по госпиталям. Но, к сожалению, оказалось, что госпиталя в городе были переполнены, и тогда мы двинулись в сторону Москвы. Когда прибыли в Москву, то вскоре же узнали, что здесь не обрадовались нашему прибытию и толкнули наш поезд к ткачихам – в город Иваново. Вот у меня и замкнулся круг. 3 июня вместе с другими «отремонтированными» выехал на фронт, 6 июня, спустя месяц и три дня, вернулся снова в этот город. Съездил на фронт, оставил там ногу, вернулся на исходный рубеж.
В Иваново был специальный госпиталь для безногих. Это четырёхэтажное здание, бывшее общежитие студентов пединститута. С железнодорожной станции нас вывозили на автобусах. Когда всех безногих подвезли к зданию госпиталя, нас встретил целых взвод костыльников, таких же как мы, но уже подлечившихся и хорошо освоивших технику и способ передвижения на деревянных конях, пролежавших в госпитале по три и более месяцев после ранения. Теперь они хорошо освоили, как было принято тогда говорить, «пикировать», по лестницам с верхних этажей на нижние, с дальнейшим выходом, на прилегающие к помещению госпиталя, улицы.
Госпиталь был заполнен, что называется, под завязку, поэтому нас, новичков, на первых порах разместили в раздаточной комнате при кухне. Естественно, что после того, как поместили в эту комнату нас\. там никто никому и ничего не раздавал. Других несколько человек наших попутчиков также временно поместили в коридоре. По мере освобождения мест в палатах, мы переселялись из наших времянок туда. Примерно дней через пять все новички были устроены, как положено – в палатах.
В палате, куда поместили меня, находилось вместе со мной шесть человек. Все, конечно, были безногие. У двоих ноги были ампутированы выше колен. В госпитале много было и тех, у которых были ампутированы обе ноги. Их старались сосредотачивать в одном месте, так как им требовалось больше внимания. И вообще уход за ними гораздо сложнее. Одним словом, в том большом здании, полностью заполненном людьми, у которых основным средством передвижения были костыли. И поэтому можно себе представить, сколько было стука и шума по коридорам и лестницам, начиная с утра и до позднего вечера, в особенности в летние тёплые дни, когда каждому освоившему костыльный способ передвижения хочется быть на свежем воздухе под лаковыми лучами солнца на зелёной траве в сквере перед зданием госпиталя.
Первые дни нахождения в госпитале проходили довольно-таки однообразно. Спать приходилось в то время, когда немного стихала боль, а таковое, бывало, не зависело от времени суток. Получалось так: если ночь проходила более или менее спокойно, то днём можно было почитать, поговорить со своими соседями. И, наоборот, когда ночи были тревожными, днём приходилось навёрстывать, с перерывами по полчаса, по часу спать. Первое время очень частые бывали случаи, когда чуть задремлешь, и тут же резкая боль, да так, что культя подскакивает вверх. В таких случаях от сна ничего не остаётся, а боль долгое время продолжает держать культю в своих цепких объятиях.
Как говорится, и смех, и грех, когда от всех безногих то и дело можно услышать - «ой, болит большой палец» или «ой, пятку дёргает» и т.п. Нет ни у кого ни пальцев, ни пяток, всё это уже сгнило где-то в Белоруссии или Смоленщине. Остались нервы, идущие в отсутствующим конечностям, и это ложное ощущение пальцев, пяток продолжается не месяцы и годы, а десятки лет. Только постепенно резкость болевых и, вообще, ощущений, уменьшается.
Спустя двадцать дней, в конце июля, делаю попытку освоить технику передвижения на костылях. Вначале боялся оторваться от кровати хотя бы на самое незначительное расстояние. Однако на первых порах этого сделать мне никак не удавалось. Моя нога, от которой, по существу, всё зависело, сделалась какой-то непослушной, появилась дрожь и вот-вот она готова была подломиться. Кроме того, в добавление ко всему этому, сильно кружилась голова. Но как бы то ни было, а вблизи кровати мне всё-таки удалось проделать расстояние в 1,5-5 метра. Как говорится, дорого начало, начало «большого пути».
После нескольких таких упражнений внутри палаты, примерно через пару дней, набираюсь храбрости – выбираюсь в коридор. Но как только оказался на свежей струе воздуха, у меня сильно закружилась голова. Чтобы не упасть, я быстренько прислонился к стене и подозвал к себе, проходившую по коридору, няню и с её помощью вернулся в палату на заслуженный отдых после совершённого «подвига».
Как бы там ни было, а после, хотя и не очень удачного похода, я стал всё чаще и чаще подыматься с постели, опираясь на костыли, уже находившиеся теперь постоянно при мне, и двигаться, двигаться всё дальше и дальше, удлиняя свой маршрут от кровати. А сколько на душе радости, когда с каждым днём становишься всё менее и менее зависимым от других людей!
На улице греет летнее солнце. Вполне понятно, что никому не охота находиться в помещении целыми сутками, неделями, месяцами. Поэтому все безногие, пролежавшие в госпитале по 2-3 месяца, в помещении бывают только во время принятия каких-либо процедур и обеда. В остальное время сматываются на зелёную травку, под солнечные лучи, на вольный воздух. А что касается тех калек, которые находятся в госпитале более продолжительное время, они удирают вообще за пределы территории госпиталя и частенько возвращаются довольно поздно, нарушая госпитальный режим.
Как-то один из товарищей, находившийся со мной в одной палате, предложил мне вместе с ним спуститься вниз с третьего этажа, где находилась наша палата. Так как он уже освоил этот маршрут, то в таком ответственном деле взял надо мной шефство. Предложение его я принял, хотя и побаивался, как мне удастся преодолеть такое множество ступенек в двух направлениях – вниз и вверх. Желание избавиться хотя бы на короткое время от тяжёлой атмосферы, побыть на вольном воздухе, было очень велико. Итак, мы двинулись в далёкий и трудный путь. Правда, для моего попутчика этот маршрут был освоен хорошо. Спускаться просто на костылях я не мог, меня куда-то тянуло через костыли вниз, вперёд головой. А такое падение с большой амплитудой слишком было опасно. О каменные ступени можно было разбить не только культю, но и голову. На такой риск идти было просто бессмысленно.
Чтобы миновать такую угрозу, выбираю более надёжный и безопасный способ спуска – одной рукой обнимаю лестничные перила, а подмышку второй руки беру костыль, и без особых трудностей, с надёжной подстраховкой благополучно преодолел первый свой спуск. И вот я уже в сквере. Солнце, зелёная трава, воздуха сколько угодно – какая благодать! Долго мы находились в сквере, пока не потянуло вечерней прохладой. Теперь предстоит подъём на третий этаж и, надо сказать, прошёл он ещё лучше, чем спуск. После продолжительного отсутствия возвращаюсь довольный своим походом в палату. Четверо товарищей завидуют нам. К сожалению, они ещё не могут по состоянию здоровья бывать там, где были мы.
Итак, как говорят, дорого начало. После первого выхода «в люди» я каждый день по два-три раза в день стал выходить на улицу. Надо сказать, что не всегда мои походы проходили гладко. Вот о таких весьма неприятных казусах хочу рассказать.
Однажды подымался по лестнице после прогулки на вольном воздухе, не заметил, как наступил на полу своего халата, и тут же ткнулся носом вперёд. Правда, в этом случае до ступенек, находящихся впереди, небольшое расстояние, к тому же я успел опереться на руки вместе с костылями. Этим самым мне удалось избежать удара культёй о ступени. А ведь это самое страшное и, тем более, в то время, когда ещё совершенно нет костной мозоли. За время моего нахождения в госпитале мне пришлось пережить ещё одну крупную неприятность.
Приключилась эта беда в бане. На цементном полу образовалась (видимо был засорен сток) лужа грязной мыльной воды. Я сделал несколько шагов на костылях по этой луже и тут же мои костыли раскатились в разные стороны, а сам, не удержавшись на одной ноге, шлёпнулся в грязную воду, ткнулся культёй в пол. Не успел среагировать при падении, чтобы подогнуть культю.
Мне кажется, любой человек может себе представить, какая это ужасная боль – удариться о цементный пол концами костей культи после недавней ампутации. Сижу в грязной луже, держу культю в руках и вижу, как тут же стала появляться кровь. Боль, хотя и медленно, понемногу стихала, но в тоже время всё больше и больше начинаю беспокоиться, не появился ли раскол костей. Это неминуемо могло привести к реампутации, следовательно, к укорочению культи. А это, ох, как не желательно.
Вот с тех пор у меня на всю жизнь осталась боязнь передвигаться на костылях или прыгать на одной ноге по мокрому полу. Вообще, надо сказать, что несмотря на продолжительное время хождения на костылях, я к ним как-то по-настоящему не привык. Бывало посмотришь на своих товарищей по несчастью, как они «оседлали» эту технику, как скачут по лестницам вверх и вниз, просто удивляешься их мастерству. А вот у меня так не получалось. Как падение в бане и приземление на самолёте мне, пожалуй, тоже не забыть первую перевязку.
Эту перевязку делали в Невеле, спустя пять суток после ампутации. Точно не знаю, каким лекарством склеивают марлевые салфетки, когда их прикладывают к открытой ране культи, прежде чем бинтовать. Скорее всего, риванол или перекись водорода. Но какое бы лекарство ни было, когда разбинтовывали и отрывали уже пропитанные кровью и высохшие салфетки, я был вынужден закусить губы от нестерпимой боли. Состояние было такое, что вместе с бинтами вытягивают через ногу все внутренние органы от самой шеи. Так что первая перевязка после ампутации мною отнесена к разряду самых болезненных и незабываемых на всю жизнь.
После того, как я упал в бане в течение месяца, если не больше, меня беспокоило состояние культи, не получилось ли раскола костей, после чего неизбежна повторная операция. Но к большой моей радости всё обошлось благополучно.
Примерно после двух с половиной месяцев лечения в этом госпитале нас, большую группу, так называемых выздоравливающих, перевели в другой госпиталь, находящийся в помещении бывшей школы, расположенной на окраине города. Там, по существу, никакого лечения не было. Все калеки находились на свободном расписании. Бродили, кому куда вздумается днём и даже ночью. Тем, у кого культи окрепли, делали протезы.
Небольшая протезная мастерская находилась тут же при госпитале. В этом госпитале вместе с безногими находились и безрукие. Им тоже изготавливали протезы, хотя мало кто их надевал.
Где-то в ноябре изготовили протез и мне. Сразу же начал осваивать новую технику передвижения. Надо сказать, что трудностей освоения совершенно никаких не было. С первых же часов, как только надел протез, я стал уверенно ходить и гораздо лучше, чем на костылях. Жизнь после громкой костыльной стала куда лучше!
Мы уже стали ходить в кино, в театр музыкальной комедии, да и вид у нас стал, как у «порядочных» людей.
Находился я в Иваново, в общей сложности, в двух госпиталях ровно полгода. В госпитале встретили новый 1945 год – год Победы.
5 января 1945 года меня приодели в шинель и б/у валенки. Вручили продуктовый аттестат на 10 дней и пожелали счастливого пути. По моей просьбе начальник (главный врач) госпиталя написал отношение в Читинский облвоенкомат, чтобы мне оказали содействие в перелёте на самолёте из Читы до Верхнего Ципикана, откуда я вылетел, будучи призванным в армию в 1942 году. Прошло с тех пор два года и семь месяцев. Какие это были годы и месяцы, сколько за это время было пережито и перенесено!
Однако в это холодное время года ехать в Читу было сложно. К тому же я никак не мог быть близко и не заехать в г.Липецк, где живёт самый близкий, самый дорогой мне человек – моя старшая сестра, которая всю жизнь, с малых лет, была мне как родная мать. В мирное время и в военные годы, находясь на фронте или в госпитале, у меня никогда не терялась с ними связь. Мало радости у неё было в жизни, а горя хоть отбавляй. За всех она переживала и болела душой, в том числе и за меня. «Когда, - говорила она мне потом, - я узнала, что ты на фронте, то стала молить Бога, чтобы тебе оторвало ногу». Вот так!
Вроде, такое желание кажется странным, даже нелепым. Однако же она прекрасно понимала, если я находился в самом пекле, то выйти оттуда невредимым почти невозможно. Или будешь убит или ранен. Ну, как говорится, её молитва дошла до Бога. Моему приезду были рады, как она сама, так и остальные – моя племянница и зять мой – муж сестры. Жил я у них до марта. В первых числах марта, когда заметно потеплело, выехал в своё Забайкалье.