Юрий Ищенко
ПЧЕЛЫ
откровенный рассказ
1.
Федя много думал про жизнь. Так много, подробно и разносторонне, что к двадцати четырем годам не успел добраться до некоторых ее сторон и явлений. В общем-то, речь идет о его взаимоотношениях с совершенно чужим полом. С девушками. Огорчало ли его это? Ну, иногда да, чаще он объясняя себе: всему черед, дождемся, так даже лучше: вон тот приятель дважды развелся, другой вены резал из-за дамы, наверняка дурочки, третий гомосексуалистом стал, ясное дело, почему. А Федя, лишенный некоторых знаний, также избежал многих расстройств, превратностей, хлопот. Бывало, гордился он такой осмотрительностью, если честно.
Учился он в университете, куда поступил с третьего раза. По предметам имел пятерки, и что важнее — все еще нравилось ему учиться, хотел стать отличным специалистом в своей профессии. Но и в жизни тоже.
Все началось в конце весны. То еще время, пора дурмана. В Санкт-Петербурге майскими ночами дурманит сирень.
2.
Хорошо быть рационально мыслящим человеком! Каждого выслушивать, понимать, одобрять; при том скрытно и метко давать оценки историям друзей, мгновенно подмечать кучи недостатков в любой увиденной, тем более, услышанной девушке. Отстраненно изучать чужие страсти, что на ближней улице, что в театре или на живописном полотне. Даже смотря укурадкой порнушку — говорить себе, заалевшему мордочкой, влажнорукому и сердцекопытящему: ага, братец, инстинкт наличествует, с чем от души поздравляю!... Иногда, чаще ночью, бывает не особо-то хорошо. И говоришь себе: почему я не такой как все, почему они ябутся, не хуже кроликов, а я лишь завидую, как же так? Неужели я совсем другой? Кто — трус, глумливо-дрожащее подобие? Мне всю жизнь мечтать? Как тот кретин с гашишной трубкой из фильма по Достоевскому. Он даже жил рядом, у тех же мостков Голландской стороны. Доколе! Сны мои гремят и ливнями орошают простыни, стирать — не перестирать. Руки хотят вобрать плоти, голое устал бездействовать, ему нужно петь или плакать, хотя бы шептать и просить. Доколе, мама, папа, люди. Я такой же. я очень хочу любить...
3.
У Феди имелся отец, и если верить маме и родственникам, в прошлом талантливый инженер. Но он стал отшельником, на советско-интеллигентный манер. Все чаще и дольше запирался в кабинете, за плотными черными шторами и обитой войлоком дверью, где слушал классическую музыку и читал книги на английском и французском языках. Маму он разозлил, она ушла к другому, энергичному мужчине, с которым моталась «челноками» по миру, от Китая и Японии до Англии и Северной Африки, летом отдыхая на Кипре и в Болгарии: она с новым мужем стала счастлива, возможно, как и, раньше ее, отец. На жизнь отец зарабатывал техническими переводами, изредка репетиторствовал или писал заказные работы для студентов или преподавателей корабельностроительного института (место последней работы). Но изо всех сил старался никого не видеть. На прогулки иногда выходил, из подъезда такси, на вокзал, и электричкой за сотню километров от города, чтобы часа три-четыре побродить по лесу или побережью. Затем назад, за войлок и шторы, к музыке и книгам.
Его Федя уважал (потому что считал правильным — уважать родителей). Знал, что сам является отцовой, а не маминой, копией, и тщательно отыскивал в себе «отшельнические» качества, после чего объявлял им безжалостную войну.
Но он хотел и унаследовать что-нибудь от своего рода, фамилии. У него был знаменитый прадед, из купцов, когда-то владевший заводами и домами в Санкт-Петербурге времен Николая II. Он читал мемуары прадеда-купца (рукопись с «ятями»), смотрел на несколько уцелевших фотографий роскошного «серебряного» качества. Видел бородатого и полного господина в цилиндре и сюртуке, в окружении друзей, или в кругу семьи с кишащими детьми и почтительной челядью на заднем плане, а то — на гнедом с белыми бабками рысаке, сунувшим к фотокамере морду с дико вывернутыми ноздрями. Прадед был невероятно солиден и уверен в себе, его окружал ореол почтения, власти, незыблемости, и Феде хотелось того же.
4.
Федя располагал несколькими друзьями, их он бережно хранил (как бабушки хранят любимые чашки и сувениры) еще со школьной поры: регулярно обзванивал и навещал, поздравлял с торжественными датами, выступал зачинщиком пирушек и блужданий. А пить не умел. Привык: пить - это когда час шумит в голове и заплетается язык, затем бесконечно долго, полчаса-час, тебя мутит, ты клонишься в поцелуе к фаянсу унитазной чаши, после часа три ты утомлен, тяжел, наконец, засыпаешь; утром больно давит виски, надо идти на прогулку или долго мокнуть под холодной водой, рискуя простудиться. Еще говорят... Один приятель уверял: трахнись с похмелья, не откладывая, сразу же утром, и нет больной головы. Федя хотел бы проверить эту методику излечения.
При этом он любил рок-музыку лет с 12–13-ти, с расцвета перестроечной вакханалии, когда бегал на фестивали питерского рок-клуба, танцевал-вопил в толпе таких же фанатов, гулял и тусовался по ночным набережным с неизменным портвейном и сигареткой (чаще — «беломором»). Он и потом, повзрослев, любил и слушал эту музыку, особенной, слегка надуманной (или засушенной) любовью: благодаря отцу Федя с детства неплохо владел английским, вслед отцовому увлечению композиторами домоцартовской эпохи (папаша обожал обсуждать достоинства сочинений отца и детишек Иоганна Себастьяна Баха) сын также был в своем роде меломаном. Сладкозвучным «БИТЛЗ» и ироничным «РОЛЛИНГАМ» предпочитал первые альбомы «ВЕЛЬВЕТ АНДЕРГРАУНД» и «ДОРЗ», в общем, был эстетом узкого профиля; потому легко вычислял, с каких корней черпают вдохновение рок-идолы советской Туземии, но умел радоваться цитатности текстов и музыки БГ, ценил риторику «фэнтези» в альбомах Цоя и уж совсем искренне уважал Майка Науменко — за прямолинейность, простоту и завершенность образа песен жизни-смерти.
А вот кинематограф считал варварским искусством, схожим с наскальной живописью, ждал и брал от такового простейшие удовольствия. Мало читал (если не причислять к чтению работу с учебниками и научными трудами), резонно полагая, что литература обречена и является регрессирующим явлением. Зачем тогда тратить на нее время?
Это было одним из основных его правил: тратить время с пользой.
5.
Он заканчивал второй курс в университете. Загодя сданы четыре зачета и два экзамена, написаны и одобрены курсовые, проведены практические занятия; для заработка отбиты левой рукой три текста для студентов-арабов. Сессия же таит больше угроз. И одна знакомая, с тех времен беготни на концерты «Аукциона» и «Телевизора», предлагает тряхнуть молодостью и потусоваться: намечена тусовка зрелых хиппи, сохранивших идеалы песен, травы, алкоголя, трубят сбор на тихий, на с кем не враждующий (типа — с государством) сейшн, тем паче приятно будет любопытствующему туда заглянуть. В капитализме он весьма ценил одну вещь: властям наплевать, кто и почему бунтует.
Сходка, пардон, «стрелка» была по-старинному назначена у Московского вокзала; пришло человек пять разного возраста и облачения, тот в клешах, другой с мобилом и сигарой в зубах; знакомая несла гитару в упаковке, двое — торты. Федя последним узнал, едут на банальный день рождения. Но родился крутой мэн, который первым переводил Кастанеду и сейчас мощно толкает эзотерические лекции в своем клубе сотне озабоченных «Силой» и «Дорогой Воина» подростков.
Федя с пустыми руками идти не мог, вразрез правилам выходило. Денег имел мало, а тратиться надо. Что купить? Думал, пока тряслись в трамвае, троллейбусе, отбежал от компании в магазины: первый-второй-пятый; вдруг идея созрела, гукнувшись навстречу сильному запаху свежих огурчиков — он наткнулся на торговку корюшкой. Купил разом четыре килограмма, тщательно упаковал в целлофановые пакеты, пряча аромат, вслед за другими вошел в незнакомое жилище.
Подвал, три измочаленные комнаты, огромный пустой камин: масса снующего народа от семнадцати до сорока. Федя увидел знакомых, стал расспрашивать о жизни и работе, все сели за столы, запели, дарили подарки. Федя одним из последних — поверх скудного угощения вывалил хвостатое серебро узкотелых рыбешек, и народ взорвался ликующими возгласами. Рыбу сгребли на железный лист, залили подсолнечным маслом, в камине развели костер, лист на кирпичи: улов решили запечь с яйцами, мукой и луком в майонезе. Забегая вперед положенного — вышло чертовски вкусно.
Дальше пели, пили, танцевали. Федя разумно ограничил себя в спиртном, налегая (когда успевал к разбору) на снедь, рядом е ним сидела самая настоящая (потому казалась ископаемой) хиппи: стройная девушка лет двадцати, при гирляндах фенечек, ремешков и поясков, из новомодного — в ноздре и на брови колечки. Из одежды — нескромная майка с портретом Дэвида Боуи, рваные белые джинсы, на ступнях кожаные мокасины, их хиппи скоро сбросила, чтобы сплясать нечто воздушное (по примеру Айседоры Дункан? или Джоплин с Марли?) у пылающего к дымящего камина, где в жиру подпрыгивали коричневые рыбешки. У соседки был свой парень, он слишком горячо рекламировал свой, наверное, фальшивый, коктейль, типа «Северное сияние №9», за час упился и уткнулся лицом в стол. Позже он лег под стол, мешая ногам Феди и близсидящих людей .
Хиппушнице рыбный подарок Феди понравился чрезвычайно, она даже стала рассказывать ему, как удила на озерах Литвы прошлым летом, пока ее не прогнали мрачные хуторяне: еще она как-то пила водку на льдине, у поселка Солнечное, где с друзьями ждала настоящее северное сияние, пока их не посадили в вертолет МЧС.
Стали слушать записи, так сказать, культового ряда. Федя включился в игру, предложенную новорожденным хозяином (по виду — совершенным индусским гуру), и с первых тактов и слов угадывал группу, иногда и название альбома, год выпуска и прочие важные детали. Гуру мрачнел, хиппи стала еще дружелюбнее. В один прекрасный момент, пробуя красное вино и посматривая на закрутку (косяк) в руке хиппушницы, Федя не сразу ощутил, нашел, ее левую руку на своем теле. Прямо выражаясь — на ширинке, где рука лихо теребила пуговицы. Федя подумал: Что такое свободная любовь? Именно это? А пес их разберет…
Дым дымом, вино вином, а покраснел и подскочил он, как ошпаренный кипящим металлом, забормотал насчет «даббла» (как-никак у нас, них, все по-простому) и с тьмой в глазах выбрался в коридор. В туалете сидел долго, затем перешел в ванную комнату, испугав крысу и нисколько не смутив тараканов и пауков на потолке. Держал Федя голову под прохладной струйкой. Решал: сматываться?
В дверь постучали.
Она, девушка с колечками на лице.
Вошла и закрыла дверь на шпингалет. Обрадовалась струйке холодней воды, всему почему-то непрерывно радовалась, — напилась из-под крана, без церемоний и слов забросила руки Феде на плечи. Она спросила, на секунду нахмурившись, нет ли у него тут своей герлы. Он врать не умел и побаивался: что? да, с собой нет...
Спросила, щуря зеленые глаза, как его зовут. Назвалась сама: Санта. Учится или пашет? Отлично, у нее в универе две подруги учатся. Когда он узнал столько разной музыки? Еще есть потрясная песня одной привольной английской группы, которая спела песню и исчезла с горизонта, потом в Штатах секта объявилась, там песню считали божьим посланием, как гимн пели. И под гимн сожгли себя в кольце тысячи солдат и сотни танков. Федя знал про песню, и негромко, аккуратно напел ей «Дом восходящего солнца». Санта роняла слезы, тянула жалобно припев и жмурилась от удовольствия. А глаза все равно были огромные, хитро-зеленые, непонятные.
Он вторично пропел последний куплет, она прижалась — даже скорее, налегла на него, поцеловала Федю. Он хотел быть в норме, сам прижал губы к ее мокрому, горячему рту; но ее язычок, скользкий, узкий и длиннющий, протиснулся ему в рот, змейкой двигался там, попал далеко-глубоко, и Федя испугался удушья... Он обеими ладонями отодвинул ее и жадно задышал. Он ведь думал, при поцелуях не дышат, запрещено.
Санта смеялась беспечно и льнула, как стружка к магниту. Федя спросил: хочет ли выпить? Конечно. Он закивал, отпер дверь и выскочил наружу, озираясь. Коридор был полон болтовни и объятий, никому он не был интересен, и замечательно. Удрать? Да. немедленно, и кто он ей, кто она ему... Напасть-то.
6.
Все верно. Назойлива, пьяна, глупа, а руки-то куда... Эта Санта не его поля, не в его вкусе. И все не так. Она горячая-прегорячая, легка и свободна, как шарик в небе, она так красиво, элегантно курит анашу. Федя раза два пробовал курить траву, но удовольствия не дождался, даже не похихикал. Прокол в исследованиях.
А когда повисла, и руки ему на плечи, лицо подняла как к солнцу, кольца «зайчиком» стрельнули, он глянул в нее, то есть, за маечку с Боуи, и видел ее груди. Острые, назвал «кошачьими», крепкие и какие то темные, с почему-то светлыми сосками, мельче клубнички. И на сосочках, никогда бы не подумал, есть маленькие бугорочки... Маленькие, вкусные, наверное...
7.
Он решил, что перепил. Потому что не хотелось думать. Какой анализ, когда мысли сигают в темноту мышами. Феде хотелось еще сильнее бояться, и он страшился — икать стал от ужаса. Но одновременно, такой же неодолимой рекой, в нем забурлило желание попасть назад в ванную комнату. Да, но выключить свет, самому прижаться к Санте, поцеловать вот так же, и подышать-поучиться.
Федя зашел в комнату с камином. Народ обособился, занимались кто во что горазд. Дружок Санты сидел под столом и плакал, вроде младенца без пустышки. Федя понял: любимой хватился, а он, Федя, подлец. Из толпы вынырнула другая, сердобольная девушка, подсела к дружку под стол, что-то ласково зашептала.
— Отвали, пидор, — громко рявкнул дружек.
— Сам ты пидор. — сказала сердобольная.
— О-о, я пидор!— понял он и зарыдал уже как большое морское животное.
Федя схватил со стола два бокала с остатками пива, или вина, похожего на мочу (всем пардон). Наскреб на тарелку с железа у камина парочку обугленных корюшек, как-никак, свидетели его триумфа. И пошел назад, и шаг был долог, а все шаги — очень трудны. Но одна река стала глубже и быстрее другой реки, он почти рвался и почти готов был хватать и рвать и что-то еще. Он открыл дверь в ванную комнату.
Хиппи была внутри.
И самозабвенно, очень знакомо и нежно, целовала хозяина, гуру, у которого был день рождения. Они Федю не увидели. Он опустил на пол два бокала и тарелку, взял с тарелки остатки рыб и затолкал себе в рот. Будто кусок угля пожевал. Вышел и закрыл дверь. Думал: пронесло! Думал внимательно и целеустремленно. И потому себе не верил.
Ну вот, Федя мог честно слинять. Перед уходом увидел на тумбочке в коридоре тлеющий косяк, толстый и длинный как сигара. Взял себе, в зубы. Покинув дом, пошел, озираясь в поисках милиционера. Потом попал на пустой ночной перекресток, где дружно моргали четыре светофора, и начал жадно затягиваться косяком. Стоя там, скурил косяк до кончика величиной в ноготь.
8.
Шел домой всю ночь. Дважды в пути покушался на самоубийство. Прыгнул под большой дальнерейсовый «Камаз», промахнулся и ударился об асфальт, а машина пронеслась в метре, свирепо загудев. Федя отряхнулся, опомнился, дошагал до своего дома, где одиноко горело окно отца-отшельника. Вроде бы доносилась запись Перголезе. Федя вспомнил: отец теперь читает английских позитивистов. И опять обиделся: на отца? на англичан?.. Он снял шарф, привязал конец к газопроводной трубе вверху подъездной стены, сделал петлю, надел и прыгнул со ступени. Повис. Ни туда, ни сюда; петля не затянулась узко, труба не сорвалась, ноги ступенек не доставали. Минут пять болтался вроде пьеро в веселой сказке. Сказку помнил, хрипел и напевал:
Не нужна мне Мальвина,
Не страшна мне ангина...
Рукой до трубы дотянулся, освободил себя. И как отрезало — он передумал. Да, девственность его приперла, так жить невозможно, или он ее угробит, или начнет другую жизнь, новую стратегию существования. Себя оскопить (размышление: сколько отрезать от члена?), уйти в монахи, стать педерастом, что угодно, лишь бы подорвать статус трусливого несмышленыша. Вернуть себе звание человека.
Спал плохо. Утром не хотел ничего припоминать, просто усвоил — анализ не его транквилизатор. Занимался жизнью, ведь дел хватало.
9.
Неделю спустя студенты его курса покончили с сессией, провели в пустой аудитории скоротечную пирушку. Две однокурсницы и однокурсник Феди сообщили, что завтра в лесу за городом назначена битва. Толкиенисты разыграют одну из книжек «Колец». Феде захотелось подробно узнать о такой диковине, напросился участвовать. Он должен был обзавестись серым плащом, коротким деревянным мечом, ватманом с золотыми рунами и провизией на себя.
Пол-ночи строгал дощечку, получил кривой сучковатый кинжальчик. Из найденной в чулане клетчатой юбки матери скроил плащ, руны позаимствовал из арабских завитушных строк в отцовом «Коране». Поехал в лес на сбор: был посвящен в стражники, узнал, что будет защищать Серого Мага, а именно охранять замок; потом его победит волшебница, от ее заклинания он превратится в белку или рыбку.
Его поставили в болоте, на большой кочке с березой. Часа три он стоял, иногда слышал беготню и крики. Потом заметил девушку.
Она была в черной юбке, резиновых сапогах, телогрейке и с шалью на голове. В руке несла берестяной туесок, в нем полно грибов, Увидела Федю в плаще-юбке и с кинжалом, подошла и спросила: откуда он тут взялся?
Федя осознавал себя дурак-дураком, но непринужденно объяснил: идет стратегическая игра, он стражник, должен стоять.
— Сыро тут и холодно, — пожалела его девушка. — Пить хочешь?
— Очень, — признался он.
Она вынула из туеска бутылку молока, протянула. Он вежливо отпил половину.
— Можно мне на оружие глянуть? — хихикнув, попросила она. Он протянул грубо оструганную палку.
Девушка взяла оружие и легко переломила пополам. Из-под кочек, из-за кустов и деревьев галдящим скопом выпрыгнули молодые люди: все в плащах, туниках, с оружием, у некоторых на голове шлемы и перья.
— Эх ты, — сказал однокурсник. — Волшебница должна была на тебя трех служанок натравить, затем сама с тобой сразиться. А ты с первого захода поддался.
— И что теперь? — спросил Федя.
— Теперь ты мертвяк. То есть, нет — тебя превратили в зверька, считай себя хорьком или мышкой, беги по лесу. Ты свободен от игры,
Все засмеялись, и поселянка с туеском и молоком тоже смеялась.
— Пойми, все по-честному. — сказала она Феде. — Я обязана иметь знак, что я притворяюсь. Ты посмотри на грибы: тут одни мухоморы и поганки.
— Почем мне знать, может быть, ты наркоманка, — буркнул Федя.
— У Толкиена наркоманов нет!..
Ну, поглазели еще на него, пошли все дальше играть. Федя всерьез не обижался, но настроение слегка упало: мало игры увидел. Пошел по тропе к электричке. Услышал, кто-то следом идет, это та самая третья помощница волшебницы. Торговка мухоморами.
— Мне пора возвращаться, а леса не знаю. Проведешь на станцию? — сказала она.
— Пошли, — согласился он. и еще минуты три думал, не новый ли розыгрыш она учиняет: он сейчас мышка, но и мышку можно в кого-нибудь превратить или по-другому использовать.
Обошлось, к тому же случайно он напутал с тропками, заблудился сам, заблудил девушку. Признался в случившемся, когда начало темнеть и он из-за девушки стал переживать и нервничать. Девушка сказала:
— Хорошо бы тебе залезть на дерево, сверху можно увидеть пашню или столбы дорожные.
С опаской Федя выбрал подходящее дерево — ель с обломанными до самой верхушки сучьями, долез до середины, сорвался и упал, если бы не мох и не болотистая почва, разбился бы. Признался девушке: ничего радостного не увидал. У нее были спички. Разожгли костерок, и уже для очистки совести покричали звонко, пока не устали. Лес был черен, шумен, кричать было жутковато. Мало ли кто прибежит.
— Как тебя зовут, грибница? — спросил Федя.
— Даша. А ты Федя. знаю. Мне про тебя рассказали, когда шла зубы тебе заговаривать.
— Ты актриса?
— Нет, в институте педагогическом учусь. А ты?
— Я в университете на филфаке. Почти коллеги.
Ночь делалась сырее, чернее, злее, Дров для огня не найти — мокрое и гнилое вокруг. Они жались к костру и бодро рассказывали про себя, у кого-то первого застучали зубы.
Она ли к Феде подсела ближе, он ли сперва плащ-юбку одолжил, затем обнял за плечи обманщицу, прижал к себе. И, совершенно вопреки привычке и воспитанию, выдавал анекдоты, байки, случаи — чтобы ее развеселить и ободрить.
И Даша, не в пример былому коварству ее под березой, вела себя очень доверчиво: слушала внимательно, верила, удивлялась, кивала, припоминала о себе похожие истории. Он заговорил о своей семье, разладе родителей, и Даша о семье — там все в сборе, зато папа пьет. Ей жалко маму и брата с сестрой, но хочет переехать в общежитие при институте (а сейчас приезжает на занятия из Пушкина, далекого пригорода). И боязно: без нее папаша обнаглеет.
Ближе к утру Даша заснула, переместилась с его плеча на колени. Во сне мерзла, поджимала ноги, руками коленки грела, по-детски посвистывала носом. Он умилился.
Утром, в электричке, все еще грелись и сидели плечо к плечу. Федя сказал: я хочу, Даша, ближе с тобой познакомиться, а потом хочу жениться на тебе.
— Ну, рискни, — как-то задумчиво сказала она, даже непонятно было Феде, шутила или нет.
10.
Он приехал к самому близкому другу и однокашнику, привез с собой две бутылки: водка другу и вино для себя. У друга имелся видеомагнитофон и большая коллекция кассет, раньше Федя охотно приезжал на просмотры новинок.
— Что случилось? — спросил друг, увидев Федю.
— А что такое?
— Ты будто с похорон.
— Понимаешь. — Федя засомневался, но решил в прятки с лучшим другом не играть. — Завтра я вроде как жениться буду. Захотелось типа мальчишника устроить. Если это так называется.
— Звоню нашим, — кивнул друг.
— Нет, гвалта не хочу. Вдвоем посидим. Ты не против?
Друг не возразил. Сели за стол, взяли на грудь первые дозы.
— Я не понял, у тебя действительно завтра свадьба? — спросил, недоверчиво щурясь, друг. — Может быть, и венчаться будешь?
— Нет-нет. Мы хотим все тихо провернуть. В 12 регистрация в загсе, потом погуляем, а вечером зайдем к ее родителям будто бы из вежливости, и за чаем сообщим. Как представлю: свадьба, пьянка, родственники, идиотские ритуалы, полный ужас. Не для меня.
— Родня обидится, — сказал друг. — Твои родители тоже не в курсе?
— По-моему, им без разницы. Ты мне скажи: ты дважды женился, снова холостой, стоит ли овчина выделки?
Друг задумался.
— Я ее знаю?
— Думаю, нет.
— Очень хорошо, знал бы — наверняка отговорил.
— Уже не отговоришь, — признался Федя. — Я месяц плюсы-минусы подсчитывал, варианты будущего выстраивая, наконец понял: не женюсь, пропаду.
— Тут как в сказке: хоть направо, хоть налево, или прямо иди, а расслабухи нигде не жди, — тоже запечалился друг. — Выпьем!
Пили хорошо, не спеша и не болтая чепухи. Кончилась водка, принесли с темно-зеленой предрассветной улицы пиво другу и шампанское Феде. Когда устали, друг задремывал, Федя решился спросить:
— Ты ни о чем насчет меня не догадываешься?
— Само собой, — кивнул друг. — У тебя ни разу бабы не было.
Даже захотелось обидеться Феде на его догадливость.
— Считай, что было. Мы с Дашей как-то, в общем, пробовали. Но все равно я опасаюсь зажима, мандража излишнего, от которого у маня организм наперекосяк встанет.
— Иди ты... — удивился друг.
— Свадебная ночь — не фунт изюма, — опасливо сказал жених.
— Хочешь, вызвоню одну девчонку. Ситуацию объясню, охотно с тобой переспит. Ей это даже почетно, невесте нос утереть.
— Хочу, — кивнул Федя,
Минут через десять друг вспомнил опять про озорную девчонку, стал звонить. Федя ударил по телефону и закричал:
— Нет, больше не хочу.
— Тогда что тебе нужно?
— Вот что, давай спать ложиться. Ты мне телевизор с видиком оставь у дивана, дай кассету с порнухой. Погляжу, энергией заряжусь. Заодно разным там интересным позам и способам научусь.
— Нет проблем, — обрадовался друг.
Он вынул из тайника стопу кассет. Из-за совместного с предками жития на кассетах иногда не было наименований, а порнуха была замаскирована наклейками диснеевских мультиков.
— О, вот эта годится. Здоровый сочный секс, — друг зарядил кассету и ушел спать, захрапел спустя пару секунд.
Федя начал просмотр. Сперва все шло неплохо. Потом к девушке, ублажавшей себя, зашел большой пес, и она уговорила пса заняться сексом. Муж, заметив их сквозь открытое окно, пошел в хлев и выбрал белую свинью. Дальше дамочка из соседнего дома побежала в конюшню к горячему жеребцу. Тут Федю стошнило прямо на хозяйское постельное белье. Вторично он блевал в распахнутое окно. Затем вырубился, а телевизор продолжал смачный показ.
11.
Действительно, один раз у них с Дашей было. Часто гуляли Федя и его поселянка по вечерним улочкам, любили вспоминать ту битву толкиенистов и их холодную ночевку в мокром страшном лесу с замшелыми елками. Договорились все повторить — найти место и провести там ночь. Что-то такое символическое. Поехали за неделю до свадьбы, тьфу, до регистрации без свадьбы. Вышки из электрички, бродили по лесу, а точного места с углями от костра не нашли. Везде одинаково: кочки, елки обломанные, березы полусгнившие, поганки в пушистом мху. Ну и ладно: выбрали полянку посуше, груду сухих дров запасли, дождалась вечера; запалили костерок, открыли бутылку красного вина и вынуди провизию, а после ужина забрались в двухместный прорезиненный спальник
Внутри оказалось слишком тесно. Они лежали прижатые и целовались понемногу, совсем не так, как учила Федю хиппи Санта. Дальше он начал гладить Дашу. Она задышала и укусила его! Он испуг переборол и хотел частично раздеть ее. А спальник сопротивляется, будто это его, спальника, невесту раздевают. Что снял, чего не смог, сам не знал; притиснулся к Даше, и вдруг задвигался. Неведомая сила крючила и толкала тело Феди. Секунда, вторая, третья — залп! Отбой. Улетел Федя в мареве беспомощное и сладкое. Даша выждала и шепнула ему на ушко: мне было очень-очень приятно.
Но Федя успел разузнать в книгах и интернетовских пособиях все про знаки оргазмов мужского и женского, как и про ошибки преждевременной эякуляции. Знал Федя: секс был бракованный.
12.
Утром проснулся в квартире друга. Похмелье ого-го: Федя залез под ледяной душ. вытерпел минут пять, оделся и побежал домой. Там принял пару таблеток «УПСЫ», переоделся в лучший костюмчик, и на электричке отправился в Пушкин. Регистрироваться будут там.
Даша встречала на вокзале. Поцеловала, а он ей букетик сирени; не забыл куст возле дома друга ободрать. Такая Даша была безмятежная, что Федя отбросил все думы и решил — с ней ему ничто не страшно.
В загсе поставили свои подписи в документах. Им включили марш Мендельсона, но вспомнив, что за марш не уплачено, музыку выключили.
— Что ты чувствуешь? — спросил Федя в кафе, где ели мороженое и пили кофе с коньяком.
— Лучше бы мы в Питере расписались, — сказала Даша.
— Мы же это обсуждали. В Питере после загса некуда пойти. К отцу — разозлится, что читать мешаем. Мать, возможно, в Турцию с мешками улетела. А здесь к твоим заглянем, им замужество дочки давно снится. Ты сама так говорила: мечтают спихнуть с шеи.
— Да, все так. Но в Питере лучше, — едва ли не впервые не согласилась с Федей Даша.
Осмотрев достопримечательности города Пушкин, они вечером пришли к домику на окраине, где жили родители невесты. Открыли калитку, попали в дворик с большими кустами пионов. На Федю гавкала лохматая собака по кличке Бунт, чуть с цепи не сорвалась. Они вошли в кирпичный домик. В сенях стояла мама Даши и как-то слишком нежно смотрела на них.
— Ой, Дашенька, а мы вас и не ждали, — фальшиво сказала мама.
Из-за ее спины выскочила лысая голова Дашиного папы и заревела: — Горько!
Рев отца был подхвачен десятками голосов людей, спрятанных на кухне и в комнатах. Как тут же выяснилось: в загсе работала знакомая мамы Даши, которая все разболтала. Родители Даши решили на регистрацию не врываться, уважить детей, но уж свадьбу справить как надо. И столы стояли, ломясь от приготовленного, и гости, успев выпить, пели и кричали, а теплое шампанское било пенящимися струями в кого ни попадя.
Их посадили в угол, поднесли большую икону. Федя поцеловал божью матерь куда-то в золотой нимб сквозь заляпанное стекло. Мама Даши перекрестила его, оцарапав лоб заточенным ногтем.Царапина жглась, но не кровоточила. Дальше праздник пошел своим, независимым от смущенной парочки ходом. Украли невесту, Федя, горько улыбаясь, ее искал — но денег у него не было, и кто-то ссужал ему пухлые стопки, а он даже не знал, у кого занимает.
У Даши был братик дет десяти и сестренка, младше на два года. Это они украли Дашу, заставив жениха влезть в огромные долги. Потом пришел человек с видеокамерой, и папа-мама невесты вспомнили, что молодоженов не переодели. Дашу увели надевать свадебное платье, на Федю налепили черный смокинг. Он сопротивлялся, ему объясняли: ни у кого такого смокинга нет, настоящий из Англии, взяли на одну ночь в местном театре. Тесть работал в том театре завхозом.
Потом приехала машина, из которой вышли отец и мать Феди, с одинаково глупыми испуганными лицами. Держали цветы и подарки. И Федя пал духом. К тому же. он стал подозревать Дашу в сговоре с семьей, и когда она вышла в пышном красивом платье с огромной и длинной фатой, жених дулся и молчал, таким оставшись на видеокассете и фотографиях. Даша убегала плакать, гости пели песни, папа Даши уже падал и вставал, папа Феди скоро сбежал, а мама Феди с кем-то договаривалась начать на паях торговлю шматками в Пушкине. Федя нашел Дашу на кухне, она поклялась, что не предавала его, он поверил. Хоть этому порадовались.
13.
Два часа ночи. Из полусотни гостей — большая часть напилась в лежку: заняты телами диваны, кресла, стулья и полы в зале и в коридоре. Тесть качается у калитки и наливает на посошок тем, кто способен уйти. Федя на кухне пьет крепкий черный чай. Даша где-то с родственницами снимает свое свадебное платье, это непросто, оно на два размера меньше. А рядом с Федей сидит младшая сестренка невесты.
— Ты знаешь, утрем папаня будет смотреть на простыни.
— Зачем? — удивился Федя, выбирая себе кусок шоколадного торта на подносе. Почти ведь не ел за общим столом.
Девчонка мерзко засмеялась. Федя понял и похолодел. Стало не до торта.
— Еще наш папаня заявил: через девять месяцев Дашка родит мне внука. Не родит в срок — вышвырну ее из семьи и из сердца.
— Он с ума сошел? — спросил Федя.
— Вовсе нет, у нас и дядьки такие же.
— Чем еще обрадуешь? — свирепо сказал Федя.
— Ничем, понял? — девчонка обиделась, сделала рожицу и ушла.
Его повели в самую дальнюю, детскую комнатку. Маленькая: чудом поместились кровать, шкаф и одно кресло. Даша уже была там. Федя вошел, закрыл дверь и стал придвигать к двери шкаф, чтобы никто не мог ворваться. В темном распахнутом окне появилась лысая красная голова:
— Ку-ку!— сказал тесть. — Сынок, не подведи. Только пацана мастрячь, понял? Девку в роддоме оставлю, цыганам продам...
Даша чем-то кинула в окно, и ее папа рухнул вниз. Даша закрыла рамы.
— Трудно, да? — сказала она.
— Как на войне, — ответил Федя. — С инопланетянами.
Она улыбнулась ему ободряюще, прилегла на кровать поверх расшитого покрывала. Достала из-под подушек бутылку шампанского.
— Выпьешь?
— Эх. мне бы просто попить, — пожаловался Федя. — Воды, холодной воды. Чем-то пахнет.
— Честно говоря, я давно запахов не различаю, и соображаю плохо.
За шкафом задергалась дверь. Мама невесты попросила вернуть смокинг: утром его нужно сдать в театральный реквизит. Федя снял смокинг, мокрый от его пота и в пятнах, с трудом просунул в щель двери, затем из последних сил прижимал шкаф плотнее.
Даша была в новеньком халатике, и у нее на халате расстегнулись верхняя и нижняя пуговки, перламутровые, с выдавленными розочками. Она неловко очищала горло бутылки от фольги, раскручивала проволочную сеточку. Федя взял у нее шампанское, оно тут же выстрелило пробкой и долго било пеной в низкий беленый потолок. С потолка закапало на молодоженов.
— Ура, дождик, — смеялась Даша, и Федя тоже повеселел, начал шутить в привычном ироническом стиле, изображая тестя с тещей, своих напуганных родителей, и всех прочих.
— У нас все будет хорошо, мы их всех обманем, заживем по-своему, — перебила его невеста.
Он кивнул и понял, что самое время Дашу поцеловать. У нее были большие и серьезные глаза. Федя очень хотел попросить невесту закрыть их ненадолго.
Дом жил своей жизнью; тут же, за стеной, кричали, пели, стучали в стену, словно бы к молодым пробиваясь, — и начинало казаться, что сами стены комнаты клонятся к их кровати, топчутся, ухмыляются.
— Стены чем-то пахнут, — сказал Федя.
Он лежал в трусах. Даша только что совершенно разделась и лежала рядом на спине, заведя руки за голову. И смотрела на него, а он не мог и смотреть, и глаза отвести. Ему почудилось, в окне что-то промелькнуло, он вскочил и завесил стекла халатом Даши.
— Тебе не жарко? — спросила она.
Он решительно сдернул трусы и вернулся на кровать.
За час Федя отстрелялся трижды. Даша ни разу.
14.
Было душно, к тему же сильно, противно воняло.
— Нет, ну чем это воняет? — сердито спросил Федя.
Дана лежала на боку, спиной к нему, словно ненароком прикрыв бедра простыней, с закрытыми глазами. И молчала.
— Я, наварное, похудел на десять килограммов, — пошутил Федя.
— А я как большая бомба, которой уже самой страшно взорваться, — шепнула девушка.
Это походило на правду. Даша оказалась невероятно пламенной женщиной: она затопила Федю обилием чувств, движений, шепота и ласковых, требовательных рук. У него с непривычки кружилась голова, рябило в глазах. Судороги были — и в ногах, и в спине, и даже в руках.
— Пить, — понял он. — Мне нужно напиться, или я расплавлюсь и сдохну.
— Тогда прыгай в окно и беги к колодцу, — посоветовала она.
Он прошлепал босыми ногами к окну, сорвал занавеску-халатик, распахнул створки. Внизу, на кустах картошки, сидела собака Бунт и щерила крупные клыки.
— Прогони эту дуру, — попросил Дашу Федя.
— Она меня не послушается. Она нас всех кусает, меня и маму, брата с сестрой, только отца не трогает. Даже обидно.
— А снаружи не воняет, — заметил Федя. — В комнат определенно что-то вонючее есть.
— Подожди...
Даша поднялась с кровати и, обнаженная, похожая на лунное привидение, обыскала маленькую комнату. Заглянула под кровать, начала хихикать. Из-под окна в ответ злобно гавкнула собака. Федя быстро запахнул ставни, боясь, что Бунт запрыгнет в комнату.
— Ой, что же делать? — хихикала Даша. — Нет, не смотри сюда. С ума можно сойти.
— Я понял: твои брат с сестрой сунули туда дохлую кошку, — сказал Федя.
— Не угадал!
— Я тебе муж, ты должна все мужу рассказывать.
— Понимаешь, на меня это свадебное платье напялили, а оно тесное ужасно и в юбку обруч вшит. Снять невозможно, ты же видел, как я в дверь пройти не могла. Когда захотелось мне по-маленькому, я задумалась: как в туалет с платьем залезу? Тогда мама вывела меня на кухню и принесла детский горшок. Я присела, потом попросила сестренку горшок вынести во двор, а она, дурочка, его сюда поставила. Наверное, стеснялась с горшком при гостях ходить.
«Нарочно», — думал Федя, вслух сказал: Дай сюда.
— Ни за что!
— Тогда сама вылей это, на зверюгу вашу.
Даша с горшком подошла к окну и выплеснула содержимое на Бунта. Собака удивительно резво убежала, скуля и подвывая.
— Мы победили!— обрадовалась Даша.— Мы прогнали вонь и пса.
— А я уже не прочь, — сообщил Федя.
15.
— Ай, миленький, ой, как-то неудобно, — шептала Даша. — Ай-ой, чуточку больно... Нет-нет, больно, очень больно, не надо!
Федя рухнул навзничь рядом с ней. Губы вспухли, пальцы дрожали. поясница окаменела и ныла. Он словно бы медленно уплывал в жаре и поту, как бревно по воде.
— Миленький, хватит на сегодня, Завтра продолжим, и тогда все станет славненько, — нежно шептала невеста и гладила его мокрое плечо.
— Тм там, у себя, посмотри, — сказал он.
— Где?
— Там. Может быть, я тебя поранил. Кровь есть?
— Нет ее. Есть. Подожди... да что же это такое, они без меня клопов завели!
22.
Федя боялся собак, не любил тараканов, терпеть не мог крыс. Но клопы были его главным кошмаром с детства, с неудачной поездки в поезде на юг. Он вскарабкался на спинку кровати, сгруппировался как птица орел, громовым шепотом заявил:
— Хватит. Сматываемся. Найди только мои трусы.
Они взяли в охапки свою одежду, выпрыгнули в окно. Дом был тих, низко стлалось черное небо, вспыхивали и гасли звездочки. Они по саду бежали к колодцу, там окатили друг дружку водой из ведра. Смеялись и долго пили. Сорвали с дерева и съели по незрелому яблоку.
Услышали какую-то возню, потом собачий лай. На них мчался бешеный пес Бунт.
Федя бежал первым. Темно, мокро под ногами: трава, борозды, какие-то кустики, стерня колет босые подошвы. Он ударился коленом обо что-то твердое и тяжелое, свалился на бегу, взвыл, держась за колено.
— Ты где? — спросила Даша.
— Ударился... — застонал он.
— Как?
— Не знаю!
Над Федей что-то звякнуло, нет, вжикнуло, затем уже зазвенело. Его ужалили в лоб, сразу же — в плечо и в ляжку.
— Ай, ай, что это? — он вскочил и колошматил себя по телу.
— Пчелы!— крикнула Даша. — Ты улей повалил.
Бунт пропал. Даша бежала быстро, Федя хромал и бежал кое-как, спаслись они от пчел в сарае, зарывшись в сено. Федя отчаянно стонал. Даша сбегала к колодцу, принесла в тазике воду, делала ему примочки. Захихикала.
— Издеваешься? — простонал он.
— Тебя пчелы в самое это укусили.
— Какое еще самое?
— В эту, в пипиську. Такая огромная стала, как груша.
Как он покраснел, видно не было. Сам себя руками пощупал. И Даша пощупала, гладила, утешая. Но Федя не утешался, разозлился сильно, давай ее заваливать.
Она тоненько завизжала. Он испугался и шепчет:
— Прости, Дашенька, не хотел. Сам не знаю, как...
— З-зы…
— Что? Пчела цапнула? Ты как?
— З-за-шибись, — тягуче прошептала Даша.
20 февраля 2001 г.