Убийство генерала Хорошхина взбудоражило мысли уральцев ненадолго. Уже в середине июня прошли станичные сходы, на которых был прочитан приказ Наказного Атамана по войску от 14 июня за № 488 об этом жутком злодеянии. Ох, каких только проклятий не срывалось с казачьих языков на голову убийцы. Эти разговоры велись до найма рабочих на покос, а когда собрались казаки ехать, то есть в самое горячее время, то стало им уже не до разговоров про это убийство. Всё внимание станичников обратилось на валовой покос и на те проблемы, которые возникли при отказе от раздела лугов на паи. Как косить: дележом или по «старинке», решали станичные сходы.
В обеих Уральских станицах большинство казаков сожалело об отказе их сходов косить дележом на паи. Повсюду слышались нарекания: несмотря на напечатанные списки лиц, получивших паи в других станицах, эти же пайщики невозбранно косили в своей станице; начали косить, кто когда хотел, а не в назначенное время (с рассветом); косили приезжие из других станиц без всяких удостоверений, что не участвовали в дележе в своей станице; косила пожарная команда, налетавшая целыми поездами и обкашивавшая особенно одиночных казаков, заставляя тех менять места покоса. Всё это привело казаков к заключению, что покос «ударом» отжил свой век и необходимо переходить к разделу лугов на паи. Собственно, обе Уральские станицы удержало от дележа на паи явное заблуждение: так как сенокосный район этих станиц очень невелик, то и против раздела было мнение, что пай окажется слишком мал; как будто при ударном сенокосе район делается больше. Говорили ещё, что при разделе запишутся и те, кто никогда не производил покоса. Однако такие лица постоянно продавали своё право на покос, поэтому их никоим образом нельзя было считать не участвующими в ударном покосе.
«Можно рассчитывать, – вселяла зримую надежду войсковая газета, – что на будущий год наши две станицы будут косить валовой покос разделом, да и те немногие станицы (Круглоозерновская, Чаганская, Скворкинская, Бударинская), которые ещё держатся за старый порядок, убедятся в его несостоятельности и перейдут к разделу. Круглоозерновская станица – и та намерена была настоящий покос косить разделом, но опоздала приговором и должна была косить старинным порядком поневоле».
Валовой покос, как и предполагали казаки, вышел во многих местах немногим лучше обвольки: травы достало – где до обеда, где до завтрака, а где только до рассвета; поблизости к Уральску, как и на речном покосе, обкашивались благодаря несвоевременному приезду казаков пожарной команды. В Анисьиных лугах травы достало на целый день, и косили, благодаря простору, безо всяких скандалов. Здесь начали косить с вечера, не было ещё 10 часов. Трава была не особенно высокая и густая, но очень чистая.
Обволька – это ранний сенокос, когда всякому казаку позволялось выкашивать сухую степь, но не луга. На общий покос, в луга, уральцы выходили лавой, миром, «ударом», всем войском (как на рыболовство) в назначенный день и час; каждый обкашивал (захватывал, прокашивая вокруг) сколько может, от восхода до захода солнца; что обкошено, то и его, и то он выкашивал, как хочет. Так, было издавна. Теперь же все желали иметь свой пай.
В отличие от казаков, ушедших с головой в начавшийся валовой покос, иногородние жители города Уральска продолжали судачить об убийстве генерала Хорошхина. Многие иногородцы, служащие на железной дороге, очень одобрительно отзывались о покойном. На удивление, никто и нигде не высказывал причин, давших повод к лишению жизни генерала.
Есаул Карпов возвратился из Верного в Уральск в середине июля. Ахилл остался доволен своей поездкой. Помимо того, что ему удалось побывать в городе своего детства, он блестяще выполнил поручение «старых людей»: в точности передал их просьбу генералу Покотило.
Карпов довольно быстро добился личного приёма у Наказного Атамана Семиреченского казачьего войска. Помогли старинные друзья покойного родителя и деньги, которыми его снабдили «старые люди». Окружавшие генерала Покотило чиновники, были не прочь получить дорогие подарки из рук уральского офицера, которому так не терпелось побеседовать с их Наказным Атаманом на личную тему. В отличие от алчных войсковых чиновников, Василий Иванович Покотило показался Карпову, человеком хорошо образованным и очень любезным. Генерал сначала прочёл письмо от «старых людей», затем задумчиво выслушал достаточно длинный, но красноречивый монолог Карпова и, недолго думая, тут же дал короткий ответ: «Я согласен».
– Борьба с конокрадством будет эффективна при условии, – проговорил Покотило и поднял вверх указательный палец, – если всю ответственность за развитие этого зла в данной волости или ауле возложить на подлежащих должностных лиц киргизского общественного управления. Насколько я знаю, киргизы занимаются кражами скота с одобрения своих волостных и аульных старшин. Поэтому не нужно гоняться за самими конокрадами, которые, как правило, неуловимы. Нужно брать «за кадык» волостных и аульных управителей, отбирать у них скот в счёт погашения украденного. Для пользы дела, мне потребуется аудиенция у Государя Императора. Смогут ли уральцы добиться её, как можно скоро?
– Ваше превосходительство, уральцы не разочаруют ваших ожиданий, – ответил Карпов. – Государь Император очень благоволит нашему войску. Думаю, что аудиенцию Вы получите, ещё до переезда в Уральск.
– Дай Бог, чтобы это случилось до моего приезда в войско, – проговорил Покотило. – Как говорится, дорога ложка к обеду…
На следующий же день, после приезда, Карпов отправился к отставному казаку Фокину договариваться насчёт поездки в Соколинский посёлок. Но тот заявил, что собирается завтра с утра на рыбалку, и пригласил с собою есаула Карпова, пообещав захватить для него удочку.
– Ваше благородие, давай завтра махнём на рыбалку, – сказал Фокин, – а уж, послезавтра, с утречка, двинем в Соколиный. Казаки говорят, будто бы на Аниське такие охальные краснопёрки ловятся, что с варки по край обмаха, до локтя будут. У меня и свой мосток имеется на Чистом озере.
– Ладно, будь по вашему, Иван Алексеевич, – согласился Карпов. – Только после без задержки поедем. Мне, ведь, по срочному делу в Соколиный…
Рано утром Фокин заехал за Карповым на дрожках и они отправились на Анисьины озёра, которые раскинулись в уральной пойме, за Стуринским посёлком. После Чаганного моста колея дороги придвинулась вплотную к протоке Ревун, которая огибает Белкин остров по большой дуге и впадает снова в Чаган у самого его устья. Остров испещрён огородами городских жителей. Пастьба всякого скота на нём запрещена, но кое – где, виднелись лошади, пасущиеся около шалашей – калитушек караульщиков. Вероятно, караульщикам станичный приговор был не указ. Хотя, уже были случаи задержания казачьих лошадей станичным атаманом и его помощником, с последующей их распродажей с аукциона.
– В день покоса, 28 июня, – заметил Фокин, – на Белкином острове вообще была уйма разного скота – лошадей и верблюдов. Скот этот переправлялся через Ревунок обозниками, останавливающимися у самой воды. Сходами Уральских станиц этот остров разрешен под посев картошки, а выгон скота на нём строго запрещен. И кто за этим должен наблюдать?
– Ништо полицмейстер этими вопросами не занимается? – посетовал есаул Карпов. – Это же его прямая забота.
– Да уж, когда ему скотом то заниматься, если революционеры никак не угомонятся, – проворчал Фокин. – Тут, ещё, убийц генерала Хорошхина задержали, а те и не думают сознаваться ни в чем…
Не заезжая в посёлок, Фокин повернул дрожки вправо и направил лошадь в сторону Анисьиных озёр, в то место, где у него имелся мосток на берегу. Привязав лошадь в небольшом овражке, которыми изрыта береговая черта, Фокин с Карповым спустились к воде, где в прогалинах куги был сбит из жердей широкий мосток. Размотав удочки, приступили к рыбалке. Как и говорил Фокин, клёв был отменный. Особенно нравилось Карпову, когда крупная рыбина подходила к крючку с насадкой, сначала обнюхивала его, а затем жадно хватала ртом. Вода в озере была настолько прозрачная, что всецело подтверждалась версия о названии озера Чистого. Краснопёрки были одинаковой величины, но до локтя никак не дотягивали.
– Ништо ыдманули меня казаки, – проворчал Фокин. – Болтали по локоть, а краснопёрка то, еле – еле запястье прикрывает. Пстрели – те, заразой!
– Да, буде те ругаться, Иван Лексеич, – успокоил его Карпов. – Матри кака жирна, да красива, рон те золотая рыбка. Чешуя серебром отливает…
– Ништо по нашему заговорил, Ахилл Вонифатич? – удивился Фокин. – Прям, уралски говор в тебе прорезался.
– Дык, с кем поведёшься, от того и наберёшься, – пошутил Карпов. – Матри клюёт! Тащи! Скоро!
Рыбалка удалась на славу. Для Карпова, это был настоящий отдых души и тела перед дальней дорогой в Соколиный посёлок. Ему уже не терпелось поскорее попасть в общество старика Евтихия, его помощника Вениамина и добродушной хозяйки Акулины. Как – будто вчера он с ними простился; на самом деле прошло уже, без малого, два месяца. Как скоротечно время.
Задолго до рассвета, Фокин подогнал тарантас к дому, где квартировал есаул Карпов и, погрузив дорожный саквояж, они тронулись в путь. Когда подъезжали к Круглоозерновской станице, позади их взошло солнце. Его жёлтый диск будто бы лежал на выпуклой спине огромного животного.
– Ништо это гора такая большая, Иван Лексеич? – спросил Карпов.
– Она самая, Свистун – гора! – подтвердил Фокин. – Через неё и посёлок стали Свистуном называть.
– За что же ей такое название дали? – спросил Карпов.
– Пошто мне знать, верно, ветры на ней свистят, – неуверенно ответил Фокин. – Место гиблое, уйма казаков помёрзла на горе зимой. Говорят, при вьюге на Свистун – горе, света вольного не видать…
За разговорами путники проехали Серебряковский и Щаповский посёлки Круглоозерновской станицы. Южнее их простирались земли станиц 2 – го военного отдела: Чаганской, Скворкинской, Бударинской, Лбищенской и Мергеневской. Прошедшие в них станичные сходы постановили: в виду плохих кормов в степи, весь рабочий и дойный скот, кроме верблюдов, допустить в луговые места по Самарской стороне. Летний зной, суховеи и отсутствие дождей выжгли степь. Те клочки зелени, которые ещё недавно виднелись то там, то здесь, пожелтели и пожухли. Даже, горькая полынь не желала расти, на покрытой глубокими трещинами земле. Засуха уже была видна обычным глазом. Зелёная трава осталась, лишь, в низменных местах, в пойме реки Урала, в так называемых чаганаках, да ещё в заливных лугах, в которых не допускался выпас скота. Обычно, луговые места повсеместно заповедовались и строго охранялись до покоса.
– Ништо неурожай будет в нынешнем году? – задумчиво спросил Фокин. – Сродственник мне сказывал, что в Сахарновской станице, ещё и суслики одолели. Пстрели – те, заразой!
– Похоже, что да! – подтвердил Карпов. – Засуха налицо. А сусликов советуют травить, каким – то серным углеродом…
Проезжая мимо Янайского посёлка, путники воочию увидели сгоревшие избы и дворовые постройки местных жителей. В тоже время, повсюду шло строительство нового жилья. Казаки торопились успеть до осенней плавни поставить себе избы из воздушного кирпича, который изготавливался тут же, за посёлком. Благо, красная глина была повсюду. Следом промелькнул Богатинский хутор, потом был Коловертнов и вот, уже, на горизонте, на фоне заходящего солнца, показалась Бударинская станица.
Именно из Бударинского форпоста начал своё кровавое шествие по Яику донской казак Емельян Пугачев под именем царя – самозванца Петра III Фёдоровича. Здесь, 17 сентября 1773 года, был обнародован самый первый его именной указ, обращенный непосредственно к яицким казакам:
«Самодержавного императора, нашего великого государя Петра Федоровича всероссийского и прочая, и прочая, и прочая. Во именном моем указе изображено яицкому войску: как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей до крови, деды и отцы ваши, так и вы послужите за свое отечество мне, великому государю императору Петру Федоровичу. Когда вы устоите за свое отечество, и не истечет ваша слава казачья отныне и до веку и у детей ваших. Будете мною, великим государем, жалованы казаки и Калмыки и татары. И которые мне, государю императорскому величеству Петру Федоровичу, винные были, и я, государь Петр Федорович, во всех винах прощаю и жаловаю я вас рекою с вершин и до устья и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом.
Я, великий государь император, жалую вас.
ПЕТР ФЕДОРОВИЧ
1773 году сентября 17 числа».
Разделилось тогда Яицкое войско на две части: одни остались верными Государыне Императрице Екатерине II, а другие, сломя головы, примкнули к самозванцу. Кто был правый, а кто виноватый, судить не нам. Более того, не одному лишь Карпову, было невдомёк, как же Уральское войско смогло сохраниться после всех возмущений, которые случились в царствование Екатерины II.
«Пространство времени, заключающееся между 1762 и 1775 годами, – писал Левшин, – составляет важный и несчастный период в истории уральских казаков.
Желание правительства изменить свободный образ правления их, а с другой стороны, присвоение атаманами и старшинами излишней власти, и притеснения их, привели всё войско в волнение, которого гибельный конец очень известен».
Историю бунта Пугачёва искусно придумали придворные летописцы, и любое отступление от неё строго каралось законом. Даже, знаменитый поэт Александр Сергеевич Пушкин не посмел отойти от неё ни на шаг, за что подвергся критики от уральского писателя Железнова. Сам же Иоасаф Игнатьевич прилагал много усилий к разгадке этого бунта, но до конца так и не сумел дойти; нелепая трагичная смерть помешала. Финальным актом бунта стал Указ императрицы Екатерины II, гласивший следующее:
«УКАЗ ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА САМОДЕРЖИЦЫ ВСЕРОССИЙСКОЙ;
из Правительствующего Сената объявляется всенародно.
В именном ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА за собственноручным подписанием указе, данным Сенату сего Генваря 15 дня написано: На всеподданнейшее ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВУ прошение генерала Потемкина, учиненное именем всех испытанных в ревности и усердии войска Яицкого чинов, кои во время известного неустройства некоторых из собратий их в верноподданнической своей должности остались непоколебимыми; равным образом и тех, кои познав тягость содеянного ими вероломства; с чистосердечным возвратились раскаянием, всемилостивейше повелевает ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО для совершенного забвения сего на Яике последовавшего несчастного происшествия; реку Яик, по которой как оное войско, так и город его название свое до ныне имели по причине той, что оная тому и оное войско именовать Уральским, и впредь Яицким не называть, равно и Яицкому городу называться отныне Уральск; о чем для сведения и исполнения сим и публикуется.
Подлинный за подписанием Правительствующего Сената.
Печатан в Санктпетербурге при Сенате Генваря 15 дня 1775 года».
И как же прав был Алексей Левшин писавший, что «Яик по просьбе самих казаков назван Уралом» и, что «казаки сии утратили древнее имя своё». Но и сам он всё чаще упоминал Уральских казаков и Урал, нежели Яицких и Яик, даже, в историческом повествовании до 1775 года. Карпов, ещё тогда, в Соколином, читая труд Левшина, обратил на это своё внимание.
– Берусь за дело, а у самого даже предварительного плана нет, – подумал про себя Карпов. – Нужно пока ограничить изыскания отрезком времени от начала образования войска до ревизии полковника Захарова. Ведь, те же Предания Железнова, так же связаны с ранней историей Яицкого войска. Это же замечательно, что покойный мой родитель был тоже почитателем таланта Железнова. А уж, какую лестную оценку деятельности писателя дал В. Н. Витевский в своей статье «О материалах по истории Уральского войска, собранных И. И. Железновым», назвав его «первым из уральских казаков», всерьёз занявшихся историей Уральского войска.
«И. И. Железнов первый из уральских казаков вступил на литературное поприще, – писал Витевский, – и стал изучать быт и историю Уральского казачьего войска; пример не остался без подражания; по его следам пошли и другие уральцы: Савичев, Курилин, Хорошхин, Акутин, Корин, Болдырев и другие. Но справедливость требует заметить, что подражатели Железнова известны в литературе более как сотрудники «Уральских войсковых ведомостей», чем авторы каких – либо отдельных самостоятельных сочинений по истории и этнографии войска, хотя и нельзя не признать за некоторыми из них дарований и способности к более серьёзным литературным трудам. Для многих из них бумаги покойного И. И. Железнова долгое время служили источником, из которого они черпали данные для мелких статей и заметок; так, например, ими пользовался Корин в своей неоконченной статье «Раскол старообрядчества в Уральском войске (1870 г.) и в другой статье (тоже неоконченной) «Гурьев – городок и Гурьевские учуги» (1873 г.); пользовался бумагами Железнова Савичев и другие. Но ни у кого из уральцев не хватило терпения проанализировать все бумаги Железнова и создать из них что – либо более цельное, капитальное, как того желал покойный, всю жизнь мечтавший об истории Уральского войска».
– Неужели и мне не хватит терпения разобраться в бумагах Железнова? – задался мысленно вопросом Карпов и тут же дал самому себе ответ. – Как бы не так! Умру, а сделаю! И труд сей, Иоасафа Игнатьевича Железнова, памяти посвящу! Пока же, брат, прими короткий мой стихирь:
Ты спишь певец, Баян народный!
О сколько – б, правдой окрыленной,
Ещё пропел ты песен нам,
Своим собратьям казакам!?
Ты мёртв, зарыт… ты прах могилы,
Но мысль живёт… живут слова!
Бегут пред ними мрака силы, –
Трепещет злобная молва…
И чем чернее тьма былого –
Тем ярче и светлей твой свет,
Славнее твой венец терновый,
Бессмертней песни этих лет!
«Не скрою также от почитателей памяти И. И. Железнова, – написал в заключение своей статьи Витевский, – и того, что его бумаги, главным образом, навели меня на мысль – заняться историей Уральского войска и помогли в некоторой степени осветить тот непроглядный мрак, в котором скрывались прошедшие века его истории, полной протестов против централизационных стремлений московского правительства и военной комиссии.
Мир праху твоему, честный труженик, и русское спасибо за то удовольствие, которое я испытывал, читая и перечитывая твои бумаги (к сожалению, не все), стараясь передать их в обработанном мною виде, на суд истории и потомства».
– Бударин, ваш бродь! – громко прокричал Фокин, отвлекая Карпова от нахлынувших мыслей. – Здесь расположимся на ночлег. Даст Бог, завтра до Мергенева доскачем, а там, рукой подать до Соколиного…
Как и предрекал Фокин, на третий день путники добрались до Соколиного. На этот раз есаула Карпова встретили, как самого дорогого гостя, со всеми почестями и сразу усадили за праздничный стол.
– Ништо праздник какой, Евтихий Харитонович? – спросил Карпов.
– А как же! – весело отозвался старик. – Гость дорогой приехал с хорошей новостью – это уже праздник. Ещё одна весть сегодня пришла: Родзянко то прошение подал в отставку, по причине слабости здоровья. Даст Бог, всё сбудется по нашему плану. Пстрели – те, заразой!
– Ништо кто донёс вам, что хорошую новость везу? – недоуменно спросил Карпов. – Вроде никому, даже Фокину, не рассказывал.
– Так, догадаться легко, – ответил за старика Вениамин. – Ништо с плохой то вестью стали бы вы к нам торопиться, Ахилл Бонифатьевич?
– И то верно, – согласился Карпов.
Утром следующего дня Евтихий сказал Карпову, что «старые люди» будут проводить совет в его доме, поэтому Ахиллу Бонифатьевичу не придётся стесняться новой обстановки. Ему предложат подробно рассказать о своей беседе с генералом В. И. Покотило, а также обрисовать свой план работы над историей Уральского войска. Чтобы не повторятся, Карпов набросал на клочке бумаги основные тезисы своего доклада.
– Господа старики! – начал свой рассказ Карпов. – Генерал Покотило дал своё согласие стать Наказным Атаманом нашего войска, и назвал способ, как искоренить конокрадство и скотокрадство, но для этого ему требуется аудиенция у Государя Императора. Покотило намерен возложить вину за конокрадство на киргизских старшин, а без одобрения и поддержки Белого Царя это невозможно осуществить. Генерал просил организовать личную встречу с Государем до его появления в Уральске, чтобы не давать пустых угроз или обещаний киргизам.
– Ништо не уважим генерала, господа старики? – спросил «старых людей» Афанасий Агафонов. – Кто из наших уральцев, в Петербурге, ближе всех к Царю – Батюшке стоит?
– Жигалин, Леонид Иваныч, командир Лейб – гвардии Сводно – Казачьего полка! – ответил Жигин. – Год уж, как генералом стал. Ему и карты в руки, чай, кажный день Государя Императора лицезрит.
– Евтихий, наряжай в дорогу свово племяшку Петра, – сказал Агафонов. – Пошлём его к Жигалину. Пущай берёт с собою бочонок икры, да самого отменного балыка из осетрины. Чиновники при Дворе любят нашу икорку и балычок. А Леониду Иванычу уж, с багренья презент отошлём.
– Ништо мы супротив? – ответил Евтихий. – Петру собраться, ровно те, подпоясаться. Тут, старики, есаул Карпов хочет поведать нам, как он нашу историю писать намерен. Давай, Ахилл Вонифатич, рассказывай.
– Господа старики, хочу в основу положить Предания, записанные поэтом Железновым от старых людей, – проговорил Карпов. – Начало образования войска, одно из самых спорных моментов истории. Когда оно зародилось, никто точно не знает. Вот, от зарождения войска и до переписи полковника Захарова, хочу писать первую часть истории старого Яицкого войска.
– В диптике Старого собора первым записан царь Иван Грозный, – сказал Фиогний Жигин. – И дед мой рассказывал, что при царе Иоанне казаки на Яик пришли. На ногайских татар тогда, ещё, мор напал. Мало их стало на Яике…
– Пожалуй, поживу я немного в Соколином, – сказал Карпов. – Запишу рассказы старых людей. Особенно меня интересует казак Рыжичек…
– Э, брат, куда замахнулся! – отозвался Карп Маркелов. – Рыжичек с казаками книжицу про Платавскую баталию написали, да в Казанскую церковь положили. В Шилихин пожар и церковь, и книжица сгорели…
– Обязательно загляну в Старый собор, – пообещал Карпов. – Это же живой памятник уральской старины. Ещё мне потребуется свободный доступ в Войсковой архив…
– Генерал Коловертнов обещал помочь, – заверил Евтихий. – Он и место покойного Бородина в Хозяйственном Правлении обещал придержать для есаула Карпова.
– Будет просто замечательно, если такое случится, – обрадовался Карпов. – Помимо войскового архива, мне придётся посещать и столичные архивы. Я смогу рассчитывать на некоторую денежную помощь от общества? Поиски документов в столичных архивах, удовольствие недешевое.
– Ништо мы не понимаем! – отозвался Жигин. – Асаф Железнов получал от наших прадедов немалые деньги. Одни писари в архивах уйму денег стоят. За то, всю работу по боку, и только твоими бумагами заниматься станут. Жадные до денег в столицах и чиновники. Дуром к ним лучше не соваться. Пстрели – те, заразой!
– Так, Ахилл Бонифатьевич, у нас дотошный, – сказал Евтихий. – Чай поймёшь, кому на лапу то давать? В средствах не ограничивайся, главное, чтобы толк вышел из твоей затеи…
– Спаси Христос, старики, буду тратить с толком, – заверил Карпов. – Единственная просьба: документы, которые отыщу, чтобы все вошли в мою историческую книгу, обязательно…
– Так, что скажите братцы? – спросил Афанасий Агафонов, завершая совет «старых людей». – Говорим есаулу Карпову: «Жалам»? Али, нет?
– Жалам! Жалам! – дружно отозвались старые люди. – Пущай пишет всё подряд, а уж наши детки потом разберутся, что к чему!
Есаул Карпов пробыл в Соколином посёлке почти три недели, записывая в блокнот рассказы местных жителей о былой старине. Казак Фокин успел за это время дважды съездить в Гурьев и обратно. Наконец, после станичного схода, Карпов велел Фокину собираться в Уральск.
«Жители Сахарновской станицы, – писала войсковая газета, – приговором станичного схода на 10 августа с. г. за № 6, постановили: в виду засухи и неимения в степи кормов, разрешить жителям посёлков Сахарновский и других, весь рабочий скот допустить на пастьбу в луговые места Самарской и Бухарской сторон».
В среду, 13 августа, в начале второго часа пополудни над городом прошла огромная черная туча с сильным дождём и очень крупным, но к счастью необильным градом. В несколько минут городские улицы были покрыты слоем воды. Дождь продолжался недолго: туча, видимо, захватила город одним только краем, пройдя своей массой с северной стороны. Отдельные градины были величиной с грецкий орех. За всю весну и лето, это был самый обильный дождь, хотя и непродолжительный. Градом повыбило оконные стёкла. Садовники и бахчевники на базаре тоже жаловались, что градом им причинило чувствительные убытки.
Тарантас Фокина въехал в город поздно вечером, когда дождевая вода успела уйти в сухую землю, но в воздухе ещё пахло озоном. На улицах не было традиционной пыли и дышать хотелось полной грудью...