1. Муром.
Эта поездка выпала нам неожиданно и радостно, как выпадает дождь после жаркого дня. Посреди унылых ноябрьских будней наш добрый знакомый Паша Любовский предложил съездить с ним в Муром, Дивеево и потом заехать в Мстёру. Паша путешествовал по работе – у него не совсем обычный бизнес – церковные сувениры. Время от времени он объезжал монастырские лавочки, торговавшие его товаром. Мне тогда очень хотелось побывать в Дивееве у преподобного Серафима. Много слышала про это место, но посетить не доводилось. А тут как-то всё срослось – сердобольное начальство дало два дня отгулов и у мужа в лицее каникулы. В общем, собрались – я, муж и сын. Любовский - долговязый, тощий дядька с седоватыми усами, похожий на Дон-Кихота, в четыре часа утра уже ожидал нас у подъезда на своём подержанном «Фольке». Четыре часа утра в конце ноября – непроглядная темень. Правда почти полная луна глядела на нас укоризненно со своего небесного свода. Видимо ей поручили временно заменить солнце и она согласилась без удовольствия.
Нижегородская трасса, даже несмотря на ранний час, казалась оживлённой. Проносились, брызгая грязью фуры, виляя между знаков ремонтных работ, вспыхивали огни рекламы и придорожных мотелей. Потом свернули на Муром, и всё внезапно погрузилось во мрак. Луна скрылась в тучах, и посыпался колкий звёздчатый снег, позёмкой завихряясь по пустынной дороге.
Чтобы не скучать, заговорили о бизнесе. Мы спросили, как идут дела и не сказался ли кризис на доходах от сувениров. Паша в целом был настроен оптимистично.
- Люди всегда будут покупать сувениры, потому что это добрая память, хорошее настроение. Да, возможно станут экономить на дорогих безделушках, но простенькие, дешёвые - всё равно купят. И не только себе, но и родным, друзьям, знакомым. Магнитик там, тарелочку – это положительные эмоции, а на эмоции люди не жалеют денег.
Пришлось с этим согласиться, действительно, люди стали больше экономить на заграничных поездках, но по своей стране путешествовать не перестали. А из поездки обязательно нужно привезти что-нибудь на память.
В Муром приехали ещё затемно. Небольшой город, на окраине – хрущёвки и многоэтажки, но немного. Светофоры, магазины «Пятёрочка», всё как везде. Центр в основном двухэтажный, постройки прошлого века. В Муроме четыре действующих монастыря – все худо-бедно восстановлены. Лавка Любовского была в Свято-Троицком женском монастыре, где покоились мощи Петра и Февронии. Машина остановилась возле больших, окованных железом ворот. Любовский позвонил кому-то, и ворота медленно отворились, пропустив наш «Фольк» внутрь монастырского двора. Мы вышли из машины и жиденькое тепло салона быстро выдул знойкий от близости реки ветер. Любовский исчез за небольшой дверью рядом с надписью «Церковная лавка», попросив подождать его около часа. Мы прошлись по территории монастыря – в храме Рождества Богородицы теплилось оранжевым светом окошко. Шла ранняя литургия. В этом храме, построенном ещё в 16 веке, царил домашний, старческий уют с вязаными половичками и кружевными салфетками. В этих старинных церковках так тепло и густо пахнет ладаном, что кажется будто стены пропитались за сотни лет и душистым дымом и молитвой. Сразу вспоминается детство, морщинистые прабабушкины руки, её окающий владимирский говорок. В этих храмах множество закоулочков со скамейками, где можно посидеть, погрустить, подумать. Это потом уже стали строить храмы, похожие на вокзалы, в которых всегда будто чего-то ждёшь.
- Мощи Петра и Февронии? А вот они тут, за углом, в раке.
- Батюшка на исповедь пришёл, кто будет исповедоваться?
- Тут на скамейке-то дует с двери, сюда-ко подь поближе, да половичок постели.
Ох уж эта провинциальная, глубинная доброжелательность. Без подхалимства, без умысла, просто. Кто мы для них? Случайные прохожие, понаехавшие. Что с нас можно поиметь? Денег у нас у самих негусто. Да возьмите, милые, всё, что есть, только будьте, не пропадайте.
После службы выходим во двор – уже рассвело. Архангел на шпиле колокольни трубит в свою жестяную трубу. Мы заходим в церковную лавку, рассматриваем сувениры. Я покупаю книжку про историю Мурома – держу за правило интересоваться историей тех мест, где приходится побывать. Появляется Любовский, а вместе с ним статная женщина в подряснике и скуфейке. Мы здороваемся.
- Паша! – восклицает она возмущённо, - Ты почему не сказал, что ты не один? Вот бессовестный! Мы бы гостей чаем напоили с дороги! А он – молчок, ни словечка не сказал!
Любовский мнётся, ему явно неловко. Чтобы оправдать его, мы начинаем хором говорить, что вот совсем нисколечко не желаем никакого чая и вообще не стоим никаких-таких-сяких хлопот.
Женщина тепло прощается с нами, приглашает приехать снова и уходит в лавку. Любовский идёт в храм, приложиться к мощам перед дальней дорогой, а я выхожу за монастырские ворота, чтобы посмотреть, что ещё есть в Муроме. Сразу за монастырём - красивая площадь, ухоженный сквер и памятник всё тем же Петру и Февронии. Ко мне подходят две немолодые, плохо одетые, весьма запойного вида женщины. Они просят подаяние. Я лезу за кошельком, но налички нет – последние сто рублей отдала за книжку. Достаю медяков ровным счётом пятнадцать рублей.
- Девчонки, пятнадцать рублей только, больше нету, - говорю я – Вы уж простите.
- Ничего, милая, давай пятнадцать, мы себе сейчас хлеба пойдём купим, – отвечает одна из женщин.
Да уж, на пятнадцать рублей не разгуляешься.
Вскоре мы едем дальше, оставляя позади Муром с его славной историей.
Тянутся только пустынные, припорошенные первым снегом поля и такая же пустая дорога. Я читаю книжку про Муром. Ничего себе был город, уже более тысячи лет. Центр удельного княжества. Войн практически не знал. Все набеги, междоусобицы и пожары, коих было по пальцам пересчитать, занесены в летопись. Судя по всему, в Муроме вообще воевать не любили. Пётр и Феврония прославились своей любовью и мудростью. А знаменитый воин Илья Муромец ушёл в стольный град Киев, поскольку доблесть его в родном городе, видимо, была не востребована. Читаю далее – в царской России строительство водопровода, заводишки, льнопрядильная фабрика. Проложили железную дорогу Москва-Казань. Да и пароходик ходил по Оке. Советский период традиционно описан с точки зрения закрытия храмов и церквей, правда упомянуто и про промышленный центр. А это, если начистоту,несколько крупных предприятий: паровозостроительный, приборостроительный заводы, завод электромузыкальных инструментов, радиотехнический и машиностроительный заводы.
После 90-х всё вернулось на круги своя – заводишки большей частью позакрывались, но, правда, восстановились монастыри. А народ, в мирском попечении, по железной дороге потянулся в сторону стольного града Москвы на заработки.
Муром уже далеко позади, проехали синеватую, затянутую местами льдом Оку. Изредка, среди белой пустыни попадаются деревни. Неизменные одноэтажные сельмаги с поблёкшими вывесками. Клубятся дымы печных труб – это только так говорится, что «Газпром» народное достояние. Народ про это ни сном, ни духом, он дровишками топит.
- Здесь и электричество-то не везде есть, - усмехается Любовский.
Да, кое-где стоят во дворах старые «Жигули» и «Нивы», а так, словно в 19 веке. Только без лошадей, лошади – дорого.
Мы сворачиваем с хорошей дороги на плохую – значит скоро Дивеево.
2. Дивеево.
Дивеево, такой же захолустный городишко, но после белой пустыни кажется оживлённым. Ещё бы, уже почти полдень. Серафимо – Дивеевский монастырь ошеломляет величием своих храмов. Однако грандиозное великолепие это скорее вызывает страх, чем умиление. Пронизывающий ветер усиливает чувство затерянности и несоответствия. Так далеко это пустынное, геометрически правильно организованное пространство от махонькой деревянной келейки в лесу, которую часто изображают рядом с молящимся старцем. Любовский натягивает свою огромную меховую шапку и скрывается в недрах одного из административных зданий, которых, пожалуй, тут ещё больше, чем храмов. Он здесь надолго, здесь самый доходный из его промыслов.
Мы идём на канавку – это небольшая насыпь, огороженная перилами протяжённостью метров около трёхсот. По ней полагается идти, читая молитву Богородице. Молитву надо прочесть 150 раз, а для этого надо двигаться по канавке очень медленно. Зябко,ветрено, и я не вижу смысла в точности выполнять этот ритуал, но муж старается всё сделать правильно, идёт, еле передвигая ноги, и нам с сыном приходится ждать его.
Начинает болеть поясница, так происходит всегда, когда приходится какое-то время быть на ногах. Тупая ноющая боль справа от позвоночника, словно туда забили гвоздь. Надо собраться и сходить к дедушке-костоправу, который вроде и недорого берёт, всего-то три с половиной тысячи, но даже такая сумма требует максимального осмысления. Поэтому терплю. Наконец, муж пересекает пространство, а мы уже стучим зубами от холода. Пошли искать мощи преподобного Серафима, а где их искать? Вход в тот огромный храм, возле которого мы находимся, завешан цепочкой с надписью «нет входа», значит явно не здесь. Идём к следующему громадному храму. Там вроде открыто, но войти можно только в свечной ящик. Дальше висит бархатная шлейка ограждения и уже ожидаемое - «входа нет». Выходим - на ступеньках кладут плитку мужчина и женщина. Спрашиваем у них, где мощи – они указывают нам на ещё один большой зелёный храм. Там.
- Зачем столько храмов, - ворчу я, - если они пустые и в них нельзя войти? Здесь и народа-то столько не бывает.
Вход в зелёный собор мы находим не сразу. Возле входа нас осаждают две цыганки с привычно отрешёнными лицами. В них читается плохо скрытое чувство превосходства и презрение к «гадже», чужим.
- Если нет денег, то дайте хлеба, - просят они.
- У нас нет хлеба, - отвечаю я, понимая, что они прекрасно об этом осведомлены и это лишь уловка. Муж, однако, выгребает мелочь.
В храме всё блестит тяжёлой позолотой, стены облицованы зеленоватым мрамором. Всё огромное, пышное, пафосное – словно давит этим царственным великолепием, заставляя чувствовать своё убожество. К мощам небольшая очередь. Пожилая монахиня указывает куда встать, куда приложиться. Движения её механистично - размеренны. Над мощами мерцает добрая сотня разноцветных лампадок. И как-то странно и вовсе неуместно здесь смотрятся вещи Серафима Саровского, размещённые в витринах – поношенное пальто, стоптанные туфли, которые он собственноручно шил, вериги, мотыга, отполированная руками святого. Особенно мотыга кажется здесь, среди золота, ковров и мрамора, совершенно чужеродным предметом, попавшим сюда по недоразумению. Невольно приходит на ум, а таким ли хотел видеть преподобный Серафим свой монастырь, своё детище? Великий русский исихаст и самоотверженный труженик, перенёсший опыт афонских старцев «умного делания» на нашу русскую почву. Сторонившийся славы, почестей, избегающий, как огня любого богатства, как он отнёсся бы к этому городу полупустых грандиозных храмов и ювелирных магазинов, вход в которые в большинстве своём закрыт для верующих?
Рядом с мощами – икона Божьей матери «Умиление». В золочёном окладе, увешанная множеством украшений, так, что почти не видно Той, что на ней изображена. Приложившись к Ней, мы хотели пройти по храму, вокруг мощей, осмотреть иконы и изображения, но опять были остановлены перетяжками, надпись на которых гласила – «прохода нет, идёт уборка». За перетяжками суетились несколько женщин в форменных халатах с вёдрами и швабрами, с таким видом, будто уборка это тоже нечто вроде богослужения, а может быть и важнее.
В свечной лавке цены нас несколько шокировали. Сорокоуст нам оказался явно не по карману, и мы ограничились подачей простых записок. Я решила помолиться у мощей просто так, полагая, что Преподобный услышит меня и без денег. Я молилась за отца, у которого решался вопрос с операцией; за мужа, у которого начались проблемы со здоровьем; за дочь, которая впервые столкнулась с клеветой и предательством; за сына, который учился в третьем классе через пень-колоду. Молитва шла хорошо, легко, и я почувствовала вдруг, что преподобный Серафим всё-таки где-то рядом, он меня слышит. Это чувство невозможно объяснить, но оно ещё никогда не обманывало. Гвоздила только зараза-спина.
Однако время было уже обеденное и логично было бы начать поиски какого-нибудь заведения общественного питания. Выйдя из храма, мы ринулись на поиски оного, ориентируясь на соответствующие запахи. Вскоре мы нашли длинное невысокое здание с надписью «Трапезная». К вожделенным яствам вело как минимум два входа. Вывеска на одном гласила – «только для батюшек». Вывеска на другом обнадёживала – «для мирян», но была сделана приписка «вход только по талонам». Мы остановились в недоумении. Никаких ссылок на источник талонов указано не было. Муж заметил с долей сарказма, что проще верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем простому смертному попасть в трапезную.
Мы не солоно хлебавши, вернулись к замеченному ранее стенду, где была схема всех зданий на территории монастыря. На схеме было указано ещё, как минимум пять пищевых точек. Мы обошли все – безрезультатно. Множество сувенирных магазинов с блескучей ювелиркой и абсолютно ничего съестного. Мы, люди взрослые, конечно может быть сочли бы за благо немного погрустить на голодный желудок, упражняясь в воздержании с пользой для здоровья. Но с нами был молодой растущий организм десяти лет от роду – щуплый с виду, но весьма прожорливый. Он-то и являлся локомотивом, толкающим нас на порочный путь потребления. Мы прошли под аркой колокольни ещё какого-то надвратного храма, и вышли к современному остеклённому зданию паломнического центра. Сквозь огромные окна была видна мраморная облицовка стен и лестниц.
- Интересно, что там внутри? – спросила я, - Наверное, конференции проходят.
- Угу, талоны там выдают на питание, - мрачно предположил муж.
Наконец у самого входа мы натолкнулись на небольшое помещение, вывеска на котором гласила «кафе». Сквозь стеклянные стены были видны груды слоёных пирожков, кофе-машина. Однако, на двери висела вывеска с корявыми крупными буквами: «закрыто на час». Когда начался этот абстрактный час и когда он закончится, указано не было, видимо продавец был в курсе того, что время квантовано.
- Пойдём-ка лучше в город, - вздохнул муж. – Я там приметил похожее заведение.
Мы вышли за ворота монастыря и быстро нашли небольшое кафе. В кафе было пусто, скучала девушка в белой блузке. Цены оказались немаленькие для такого захолустья и туалет на улице, но искать другое заведение желания не было. После обеда, который был весьма недурён, позвонили Любовскому – тот ответил, что будет занят ещё минут сорок.
Нам принесли чай и счёт. С наличностью у нас были проблемы, но карты в кафе не принимали. Когда я предложила перевести деньги на счёт через мобильный банк, грудь под белой блузкой у девушки стала часто вздыматься от волнения – про такого рода операции там никто и слыхом не слыхивал. Какая там цифровизация с модернизацией? Привет Медведеву! Короче, выгребли всю наличность – хорошо что хватило, и даже сорок рублей осталось «на чай». Муж не мог отказать себе в удовольствии побыть хоть немного барином.
Покинув кафе, мы снова устремились в монастырь и стали тыкаться в храмы, большей частью закрытые на ремонт или уборку. Но делать это на сытый желудок было гораздо сподручней. Наконец, набродившись по стылому монастырскому двору, мы опять направились к мощам преподобного Серафима. Там служили молебен с акафистом. Я вновь оказалась у витрин с вещами святого. Видный, однако, это был мужчина, большой физической силы. Богатырь, так сказать, и плоти и духа. Как, однако, достала эта проклятая спина!
Муж глянул на телефон, ожидая звонка Любовского. К нему тотчас подскочил охранник и попросил выключить – во время службы нельзя. Любовский сам нас нашёл спустя некоторое время. Мы покинули храм и сели в машину, Паша включил зажигание, потом опять куда-то пропал и отсутствовал ещё более получаса.
Мы покинули Дивеево, когда жиденький день уже склонил свою больную голову. Тучи низко нависли над белым полотном земли, снег повалил гуще. Было очевидно, что в Мстёру засветло нам не попасть.
Любовский достал термос с обедом и принялся есть прямо за рулём, зажав термос между коленями. Мы скармливали ему бутерброды с сыром, так как мяса он не ел принципиально. Попутно Паша вспоминал о том, как первый раз очутился в Дивеево, события тех давних дней, когда множество людей ринулось во вновь открытые храмы, обретая для себя Православие. Он рассуждал о том, что наше поколение – тех кому от сорока до пятидесяти лет сейчас, по сути, последнее поколение верующих людей. Мы – это те, кто пришли к вере в девяностые годы, пройдя через чудеса и явления, переломившие тогда начало нашей взрослой жизни. За нами больше никого нет. Поколение восьмидесятых – это циники и прагматики, продукт рыночной экономики. Наши дети, выросшие в лоне Церкви, абсолютно индифферентны к вере и не воинствуют лишь только потому, что нам хватило мудрости отнестись к их неверию без излишнего драматизма. Поэтому дальше, скорее всего, церковная жизнь будет хиреть или трансформироваться, принимая причудливые формы различного компьютерно-сектантского толка.
Мы поделились с Пашей тем, что нас смутила некая роскошь Серафимо-Дивеевской обители, несовместимая на наш взгляд ни с обликом великого исихаста, ни с окружавшей монастырь действительностью. На что Любовский отвечал со свойственным ему конформизмом, что народу приезжает много, иностранцы в том числе, и неудобно, если будет стоять избушка на курьих ножках без гостиниц, трапезных, туалетов и ювелирных магазинов. Да и сам монастырь создаёт для жителей Дивеево рабочие места. Конечно, он, как всегда был прав – люди имеют право на комфорт, даже пребывая в молитве, они хотят приобретать красивые вещи и одно другому не мешает. И трудно было с ним не согласиться. Но почему-то всё равно на дне души плескался осадок, наверное, мешало неправильное совковое воспитание.
Муж принялся читать акафист, пока совсем не стемнело. Под чтение акафиста я и заснула. Когда проснулась – было уже совсем темно. Машина ехала по ровной, белой и совершенно пустой дороге, по обеим сторонам которой тянулся густой тёмный лес.
Сын тут же напомнил, что в лесу обязательно водятся зомбари, которые, несомненно ,на нас нападут, когда машина заедет куда-то не туда. Я сказала, что зомбари уже давно мигрировали в Европу и в этой глуши, пожалуй, остались только одичавшие "оборотни в погонах". Тут Любовский как раз остановился у обочины и мужчины вышли из машины. Минут пять их не было. Вдруг, чья-то огромная когтистая лапа шоркнула по заднему стеклу, соскребая намёрзший снег.
- Зомбари! – в ужасе взвизгнул сын.
Любовский сел в машину, засунув под сиденье щётку, которой очистил заднее стекло и наш «Фольк» покатил дальше. Ехали мы медленно, долго, не больше шестидесяти километров в час – густо валил снег, и дороги не было видно совсем. Уже раза три звонил дядя Вова, который ждал нас в Мстёре. Подразумевался празднично накрытый стол и мурзатный кот, тот стол стороживший. Наши съестные припасы истощились, и мы принялись за дивеевские сухарики. Муж назидательно заметил, что есть их надо с утра на голодный желудок, потому что сухарики сушились в «святом» котелке самого батюшки Серафима. Этот котелок – пояснил он, - надевают на голову и он помогает от головной боли. Я усомнилась в том, что свойства преподобного старца могли как-то передаться и котелку. Скорее всего, это был удачный маркетинговый ход, продавать простые ржаные сухарики по пятьдесят рублей за сто грамм. Следуя этой логике «святой» могла оказаться, например, и мотыга. И ей полезно было бы тоже прикладывать по разным местам всяким жадным негодяям.
- Особенно тем, кто ворует у народа, - согласился со мною муж.
Наконец, показались огни Нижегородской трассы и мы с облегчением вздохнули. Трасса пребывала в облаках мелкой снежной пыли, в стекло летели ошмётки грязи, но было хотя бы светло. Любовский обрадовал нас, что до Мстёры от трассы дорога получше, и не такая безлюдная.
3. Мстёра.
Наш «Фольк» проехал вдоль Клязьмы, которую не видно было в темноте. На двадцать пятый по счёту вопрос сына : «А когда мы уже приедем?» - наконец последовал ответ – «Всё, приехали!»
Промелькнули какие-то двухэтажные постройки, громады церквей, затем здание с колоннами. И вот, в конце улицы заветный кирпичный дом мстёрских художников дяди Вовы и его жены Елены.
Дядя Вова – шутник и балагур, седоватый, коренастый мужик с усами. Чем-то похожий на Верещагина из «Белого солнца пустыни». Мы познакомились с ним этим летом в Крыму, куда его привозил Любовский. Елена, жена его, угловатая, с чёлкой, что придавала ей какой-то подростковый вид. Они оба художники, но дядя Вова из живописи ушёл и «переквалифицировался в управдома», то есть занялся строительством. А Елена до сих пор пишет иконы и для фабрики - и под заказ, для себя.
Сам дом был гордостью дяди Вовы, его детищем.
- Ведь я как, нанял ребят-каменщиков, а они взяли и в запой ушли. День нету, другой, работа стоит. Пришлось самому браться, – рассказывает дядя Вова.
- Я на эту авантюру с домом согласилась только из-за мастерской. Он мне мастерскую пообещал на втором этаже. Вот уже десять лет обещанного жду,– смеётся Елена. Ну она, конечно, немножко лукавит. Конечно, она поддерживала это начинание мужа, да и мастерская уже почти готова.
Мы сидим за накрытым столом. Любовский достаёт четыре «ствола» крымского портвейна, глаза его сверкают. Дядя Вова вытаскивает коньяк. Мы начинаем пировать. Мурзатный кот важно крутится, возле хозяйки, задрав пушистый хвост, под столом суетится собачечка. В доме та самая атмосфера взаимопонимания между людьми, когда им друг с другом удобно, а всяческие конфликты и обиды, не осаждаются на дно, а всплывают и лопаются, как пузырьки в бокале с шампанским. Это сразу понял наш сын, надолго, с комфортом, устроившись в большой комнате, вместе с конструктором «Лего», который выдала ему Елена.
Говорим о жизни, о растущих ценах, о пенсионной реформе.
- Эту пенсию мужики у нас ждут, словно манну небесную, - вздыхает Елена, - большинство из Мстёры в Москву ездят на заработки вахтой. Неделю там – выходные здесь. Тяжело так мотаться. Только и мечтают, что до пенсии дожить и тут на своём огородишке потихоньку ковыряться. До шестидесяти-то еле-еле доживают, а тут ещё на пять лет прибавили. Вовсе нереально.
Упомянули и про самозанятых. Елена работает на заводе, но платят там совсем копейки и основной доход приносят, конечно, индивидуальные заказы. Володя так и вовсе сам на себя работает, но официально нигде не числится. Перемены к худшему в стране они воспринимают спокойно – не в первый раз, но регистрироваться нигде не торопятся.
- Картошка своя, огурцы-помидоры, кабачки-тыквы – с голоду не помрём, проживём, - оптимистично заявляет дядя Вова. Их единственный сын уже вырос и заканчивает в Москве геолого-разведочный, а внуки ещё не скоро появятся.
Потом постепенно перешли на музыку. Помимо дома у дяди Вовы имелась ещё одна страсть – электрические гитары. Гитары он делал сам. Заказывал по интернету детали, аккуратно вытачивал деку, покрывал её лаком. Одну свою красавицу он бережно дал в руки мужу, так, как уступают свою любимую жену другу на белый танец. Другая, – белоснежный «фендер» ждал, когда прибудет из Китая его гриф.
Дядя Вова играл в свободное время в рок-группе в местном ДК. Я спросила, как Елена относится к такому увлечению мужа, зная, что женщины не всегда приветствуют подобные ресурсозатратные хобби.
- А мне деваться некуда, - засмеялась она, - он с братом моим старшим играет. А против брата переть себе дороже.
И опять слукавила – конечно, она гордилась, что её муж ещё немножко и музыкант. И вообще она гордилась всем, что он делает.
Володя кому-то позвонил и вскоре пришёл местный священник, отец Александр с женой. В Мстёре два монастыря – мужской и женский, а, кроме того, приходской храм святителя Николая, настоятелем которого и является отец Александр. Он бывший военный, ветеран Афганистана. Такой полковой батюшка, которому всё правильно, что по уставу и всё неправильно, что уставу не соответствует. Всё просто и по полочкам разложено. Только думка одна гложет, одна печаль - сыновья. Их у отца Александра двое.
- Младший-то у меня нормальный, в семинарии учится, в Троице-Сергиевой Лавре, а вот со старшим проблема. У него и так с детства сахарный диабет, а тут ещё рок-музыкой увлёкся. Подарили ему гитару в двенадцать лет на свою голову, а этот нет бы, какие песни хорошие играть выучил, - отец Александр сердито кивнул головой в сторону Володи – а он рок ему стал показывать. Теперь уж Колька сам какой-то металл всё слушает, сам играет, записывает. А там всё по-английски, сплошной сатанизм.
- Ну почему-же, сразу сатанизм? - вмешался муж, - Рок-музыка бывает очень разной. Её тематика, конечно, зачастую мрачная, но это вовсе не обязательно сатанизм. Есть много различных музыкантов, которые исполняют христианский рок, даже в очень тяжёлых стилях. У нас в Электроуглях проводился рок- фестиваль на Троицу, со всей страны собирались коллективы, которые в своей музыке обращались к православной тематике.
- Ну как же, там поют про наркотики, алкоголь, разврат.
- Это наша жизнь. Это то, что увидел Христос, когда пришёл на Землю. Рок-музыка всегда зачастую с социальным подтекстом, в этом и есть её назначение. Я сам уже много лет играю рок и в каждой песне моё мировоззрение, моя вера и ни в одной из песен я не солгал.
Принесли гитару, и муж спел в качестве примера несколько своих песен.
- Прекрасные песни! – воскликнул батюшка, - Но ведь это же не рок. Там всё грохочет, и всё так разрушительно. А у вас спокойные песни.
Муж рассмеялся, - Просто я играл на акустической гитаре. Если Володя позволит, мы подключим его прекрасный «фендер» и я попытаюсь изобразить то, чем увлекается ваш сын. Для этого правда, нужны специальные устройства, которые дадут эффект тяжёлого звучания. У Володи их нет.
- Вы могли бы завтра прийти к нам и всё это Коле рассказать и показать? – попросил священник.
- Конечно, почему бы нет? – согласился муж.
- А ещё он недавно сказал, что ему всё равно помирать и он этого не боится! – воскликнула с тревогой матушка. Было видно, что этот ребёнок ей особо дорог, как дороги родителям все хворые дети.
- Не так важен страх смерти, сколько понимание ценности жизни. Молодые люди склонны к экзистенциальным мыслям, это нормально для них, особенно в его ситуации, – попыталась я её успокоить.
- Ещё он увлёкся последнее время изготовлением шлемов. Страшные такие, как из фильмов каких-то американских. То ли шлемы, то ли маски, – в голосе матушки уже не только тревога, но и проскальзывает гордость за сына.
- Может это и к лучшему. На эти маски он трансполирует свои негативные переживания, эмоции и таким образом отделяет их от себя.
Потом снова говорили о политике и о музыке и о жизни вообще. Вечер потихоньку заканчивался. Сын уже крепко спал на мягкой кровати. Дядя Вова, с трудом поднявшись из-за стола, пошёл провожать отца Александра и матушку. Муж тоже немедленно упал на диване в гостиной. Один неутомимый Любовский с воодушевлением допивал портвейн, наблюдая, как Елена Прекрасная моет посуду. Усы его по-тараканьи топорщились.
4. Град Китеж.
Утро в Мстёре началось с яркого солнца и ослепительно-белого, свежевыпавшего снега. На улице было празднично, словно на стол постелили новую скатерть. Елена Прекрасная уже хлопотала с завтраком. Потом присоединился Любовский – он с комфортом провёл ночь на полу в спальном мешке. Позже всех вышел дядя Вова, не рассчитавший накануне свои силы. Елена поднесла ему коньячку с долькой лимона. Поправившись, дядя Вова повёл нас пешком по Мстёре в храм, где уже ждал отец Александр. Мы посмотрели местный дом культуры с колоннами. Потом прошлись по аллее, которую сажал сам Николай Некрасов вместе с Иваном Голышевым, местным издателем и меценатом. Снег хрупал под ногами как сахар.
Храм святителя Николая изначально был бревенчатым. Его остатки сохранились рядом с новым, каменным, построенным в конце 19 века. Храм оказался светлым, с витражным окном, которое разбрасывало по всему помещению разноцветные блики, создавая особый праздничный колорит. Отец Александр с гордостью показал нам иконы, написанные местными мастерами в неповторимой мстёрской манере. Особенно тёплой и живой показалась нам резьба иконостаса. Позже мы поняли почему – её вырезала сама Елена Прекрасная, жена дяди Вовы.
Любовский подъехал к храму на своём «Фольке» и мы, пообещав отцу Александру у него отобедать, поехали далее обозревать мстёрские окрестности. Мы уже знали, что мимо Мстёры протекают три речки – Мстёрка, Клязьма и Тюмба. Что осталось от мстёрских промысловых фабрик всего три цеха – ювелирный, иконописный и вышивка белой гладью. Есть ещё в Мстёре фабрика игрушек, но к промыслам она отношения не имеет и владелец её откуда-то из Вьетнама, неизвестно каким ветром занесённый на российские просторы.
Мы переехали через Мстёрку и остановились на берегу, возле городского пляжа. Оттуда открывался живописный вид на оба монастыря. В другую сторону простиралась белая равнина, которая у горизонта заканчивалась синеватой шёрсткой леса.
- Там дальше Тюмба, потом пойма Клязьмы и граница с Ивановской областью. – объяснил дядя Вова.
- Здесь как в раю. – сказал вдруг сын.
- Почему?
- Такое всё белое, чистое, святое. В раю тоже так светло и чисто.
- Да, сынок, это наша земля такая. Светлая и чистая. Святая.
Мы постояли недолго, совсем по-зимнему задувал пронзительный ветер, потом вернулись на главную улицу Мстёры, которая почему-то называлась Ленинградская. И улица и площадь, примыкавшая к ней, были совершенно пусты – ни машин, ни людей.
- А где все? – спросили мы.
- В Москве, где же ещё, - отозвался дядя Вова. – Вахтой работают. Кто по неделе, кто – больше. Мы направились в ворота мужского монастыря. Во дворе тоже было безлюдно. Большой летний храм был закрыт – он не отапливался. Мы заглянули в маленький, зимний. Типичный для 17 века храм, с низкими сводчатыми потолками и уютными закоулками. Весь устланный мягкими коврами, так что было неловко и страшно наследить, словно в чужом доме. Дневной свет едва пробивался сквозь узкие стрельчатые окна и в церкви царил полумрак. На стенах висели огромные иконы в тяжёлых золочёных окладах. Старинные. Деревянный барельеф Николая Угодника – в одной руке храм, в другой – меч. Такой же, как Никола Можайский, только Мстёрский. Ничего общего с Мирликийским архиепископом это изображение не имеет. Это наше, исконно русское божество. Стало быть, одной рукой строим, а, ежели что... другой рукой – уж не обессудьте…
У алтаря, в стеклянном шкафу находим уже совсем удивительную вещь – деревянную скульптуру сидящего Христа. Христос сидит в Гефсиманском саду в ожидании ареста и расправы, лицо у него невыразимо грустное. Такие статуи традиционны для католических западных церквей – откуда им взяться здесь, в Мстёре? Мы обращаемся к женщинам, что сидят в свечном ящике и ведут неспешную беседу о своих повседневных делах. Они пожимают плечами и рассказывают, что раньше, каждый год накануне Пасхи Христа одевали в нарядную ткань красного цвета. Потом запретили так делать, сказали, что это язычество, а статую заперли в стеклянный шкаф.
Язычество – то, оно, конечно, может быть и язычество. Но сколько человечности было в этом обряде, жалости, сколько глубинного смысла! Пожалеть Бога – вы только вдумайтесь! Не просто постоянно просить у него благ и милости, а пожалеть самому, самому оказать милость. Оказаться сопричастным Ему в Его страданиях. Жаль, очень жаль было Христа, запертого в стеклянный ящик и лишённого возможности побыть среди людей.
Покинув монастырь, мы пересекли площадь, где в скверике стояла неизменная фигура Ильича. Я даже не сразу узнала его, до того вождь революции был похож на простого мастерового. Ленин сердито указывал на большое разрушенное здание из красного кирпича.
- Что это за руины? - спросили мы у дяди Вовы.
- Школа, - ответил тот.
- Как школа? А где же учатся дети? – опешили мы.
- В другой школе. У нас их было две. Одну вот оптимизировали, – пояснил дядя Вова, - Дети у нас любят учиться. Стараются. Многие хотят выучиться и дальше в Москву поступать, в институты, а то и за границу уехать. Здесь делать нечего, работы нет, перспектив – никаких.
Краеведческий музей находился в таком же красном здании фабрики. Мы обнаружили служительниц музея и экскурсовода за круглым столом, накрытым для чая. Нас встретили, как дорогих, хотя и незваных гостей. В музее царила уютная домашняя атмосфера – для работников он видимо вторым домом и являлся.
- Нынче в такое время посетителей совсем нет. Раньше, так целые автобусы приезжали с иностранцами. Да сейчас Москва все интересные экспонаты забирает, а кому они нужны в Москве-то? Так и валяются в запасниках, – пожаловалась экскурсовод, - А нас всё закрыть пытаются. Мол, денег нет. Ну, в прошлом году отстояли, даст Бог, и в этом отстоим, – с надеждой добавила она.
Экскурсовод рассказывала, а мы слушали и думали: как же они любят эту свою малую родину, эту свою Мстёру. Любят её историю, её улицы, её памятники. Как любят старенькую маму, которая безнадёжно больна и все знают, что недолго ей осталось, но стараются продлить её дни всеми силами. И все прекрасно понимают, что закроют музей, закроют последние цеха фабрик, умрут промыслы, уедут последние, успевшие доучиться в последней школе дети и жизнь уйдёт из посёлка Мстёра. Потеряется память – она остановится, жизнь-то. А ведь это центральная Россия, её самая древняя историческая часть. Постепенно погружается она на дно, словно Китеж-град. А мы – последние, кто видит и слышит это.
Уже нет плетения медной проволокой, ушла в прошлое вышивка «красной» гладью, буквально вот-вот недавно сошла на нет лаковая миниатюра. Это уходит безвозвратно, бесследно, вместе с людьми, оставляя зияющую пустоту забвения.
В последнем зале видим точно такую же, как в монастыре деревянную статую Христа.
- Откуда? – спрашиваем.
- Наши мастера ездили в Италию и им видимо очень понравились такие скульптуры. Только там их режут из мрамора, а наши стали делать из дерева. От итальянцев переняли и благочестивый обычай одевать статую на праздники.
- Говорят, запретили. Язычество.
- Ну, в монастыре запретили, а у нас можно, - лукаво улыбнулась экскурсовод.
Мы покидали музей в растрёпанных чувствах.
- Вот американцы,! Истории-то всего-ничего, кот наплакал, какие-то несчастные двести-триста лет. А они с ней носятся, как с писаной торбой! Музей в каждом кабаке, – возмущённо воскликнул Любовский. – А у нас полторы тысячи лет, как минимум - и такое отношение.
- В Новой Зеландии в каждой придорожной забегаловке почитай что музей. Фотографии на стенах, вещи раритетные, хотя истории те же двести лет. – поддакнул муж.
- Вот-вот.
«Фольк» выруливал по мстёрским улочкам, двигаясь к дому отца Александра, что ждал нас к обеду. Навстречу шли дети из той самой школы, которая ещё не закрылась. Машина остановилась перед ещё одними развалинами из красного кирпича. Когда-то это здание было очень красивым и напоминало средневековый замок.
- Дядя Вова, а это что за руины? Сельский клуб или красный уголок?
- Это больница. Её пленные немцы строили в 1914 году. И роддом здесь был и хирургия, а несколько лет назад оптимизировали. Теперь ближайшая поликлиника в Вязниках, за 18 километров, а роддом и хирургия – в Коврове или во Владимире. А вот домик, где жили врачи – здесь теперь живёт отец Александр. Нам сюда.
Во дворе нам под ноги с радостным визгом выкатывается меховой клубок по кличке Боцман. На крыльцо выскакивает невысокий светловолосый юноша, видимо тот самый Коля – сын священника. Он пытается оставить собаку во дворе, но пёс, счастливый приходом гостей, ломится в дом. В доме уже давно накрыт стол и хозяйка сетует на то, что гости подзадержались и всё остыло. Но это неправда, на самом деле всё на столе в прекрасном виде, всё по уставу, с учётом постного дня. Не говоря уже о том, что мы изрядно проголодались, любуясь на мстёрские красоты.
Пообедав, идём знакомиться с Колей. Он обитает в проходной комнате между гостиной и столовой. Поражает его лицо – в нём какая-то чистота, то есть полное отсутствие печати порока. Такие лица сейчас встречаются крайне редко. Коля тоже художник, он закончил мстёрское художественное училище и уже пишет на заказ иконы. Одна, неоконченная, лежит у него на столе.
- Зарабатываю себе на лекарства, - немного смущённо улыбается он.
Они с мужем быстренько подключают гитары к комбику, примочки и вот уже муж пробует звук. Жужжит. Он доволен.
- Смотри, - объясняет он Коле, быстро показывая четыре аккорда, - вот квадрат.
Коля понимает, что тот от него хочет, зажимая аккорды один за другим, он задаёт ритм. Муж, тем временем, убедившись, что юноша ухватил тему, начинает вести на гитаре соло, украшая мелодию витиеватыми пассажами.
- Теперь ты, - говорит он Коле и сам переходит на аккорды, предоставляя молодому человеку выразить себя в соло.
Так, играя какое-то время, они прощупывали друг друга, знакомясь не словами, а в процессе совместной импровизации. Я видела улыбку на лице отца Александра и гордость на лице матушки. Похоже, они впервые поняли, что увлечение их сына вовсе не так страшно, как им казалось и можно им даже гордиться.
- Молодец! – муж пожал Коле руку, после того, как они закончили, - Не бросай! У тебя получается. Давай, сыграй что-нибудь своё.
Коля не стал ломаться – сыграл своё, задорное, немного романтичное. Такая вполне себе жизнеутверждающая молодёжная музыка, какая и должна быть.
Потом они погрузились в компьютер – муж стал показывать ссылки на свои выступления, на фестивали и концерты других музыкантов.
- У тебя есть единомышленники? Ты с кем-нибудь играешь? – спросил он.
- Да, был один товарищ. Играл на бас-гитаре. Теперь работать ездит в Москву, а когда приезжает на выходные, пьёт до беспамятства.
- Я познакомлю тебя с человеком, который продаёт музыкальные инструменты. У него можно приобрести мини-студию звукозаписи и делать музыку одному.
Мы тем временем рассматривали шлемы. Тут был и классический шлем Дарта Вейдера и шлемы штурмовиков и ещё каких-то трансформеров. Он были сделаны с помощью бокситного клея из бумаги, выстланы упаковочной плёнкой для оргтехники и пенопластом. Тщательно выкрашены и покрыты лаком.
- Продавать по интернету не пробовал? – спросили мы.
- На Али-экспрессе такого добра, сколько хочешь можно заказать, - ответил Коля, - так, для себя делаю.
Странно, но всё это очень органично смотрелось вместе – иконы, шлемы, гитары. И сам Коля, в котором, казалось, не было ни капли лукавства.
На прощание отец Александр подарил нам большую фотографию - гуси идут по прозрачному льду через речку Мстёрку и кажется, будто они идут по воде.
Мы возвращались к дяде Вове и всё думали – есть ли надежда на то, что возродится этот древний край, наша глубинка, сердцевина нашего русского духа? И в чём она заключается, эта надежда? В беззаветной любви жителей к своему родному местечку, в деревянном мече святителя Николая или в чистых, как небо, глазах паренька Коли?
Пока возрождение русской периферии даже в планах и пустых обещаниях у власть предержащих не числится. Местная администрация в основном неплохие, совестливые люди,которые в меру сил стараются навести порядок в своём уделе. Но от них мало что зависит, их задача вовремя "отстегнуть наверх". Таковы правила игры. А ведь может статься скоро будет уже поздно. Как некогда дико выглядели руины храмов, так ныне не менее дико взирать на руины школ и больниц в стране, где не идёт война. Или всё-таки идёт?
У дяди Вовы нас опять ждала Елена Прекрасная с накрытым столом. Обижать её было нельзя и мы отобедали ещё раз. На прощание она всучила нам каждому по огромной оранжевой тыкве, кабачков, банок с помидорами, сладких перцев и мешок картошки Любовскому.
- А у нас девать некуда, - отмахивалась она в ответ на наши слабые протесты.
Мы уехали, настроив громадьё планов, из которых если процентов десять сбудутся, вообще будет замечательно. Нижегородское шоссе плевалось грязью. У нас в Подмосковье зима была уже раскисшая, испачканная, точно пьяная невеста после свадьбы.
***
Вот мы уже и у подъезда своего дома, трёх дней как не было.
Спина моя с тех пор больше пока не гвоздила и постепенно вообще прошла. Отцу операцию делать не стали – велели жить так. Ничего, пока нормально живёт. Всё к лучшему.
А поездка эта, будто борозда прошла по нашей жизни. Борозда, на которой обязательно прорастут новые всходы.
2019, февраль.