Выходя из вагона метро, какой-то пассажир зацепил его старые потёртые джинсы картонной коробкой, проделав в них рваную дыру. Он вопросительно посмотрел в глаза незнакомца, но никакого извинения не последовало и, чертыхнувшись, натянув поглубже на глаза бейсболку, прижав к себе футляр со скрипкой, с трудом протиснулся к выходу. Пройдя по станции сквозь спешащий на работу людской поток к урне, встав в паре метров от неё у стены, облицованной кафельной плиткой, он достал скрипку из футляра, покрытого внутри красным бархатом, положил его на пол, порылся в кармане, бросил на дно несколько мелких монет и бумажных денег на удачу.
Люди шли, бежали, торопились по своим делам, им не было никакого дела до музыканта, пытающегося хоть как-то заработать на жизнь.
Ему было уже под сорок, и жизненный опыт упрямо твердил, что приостановить, удержать эту стремительно текущую многоликую реку можно только искренней, бескомпромиссной игрой.
Акустика на станции метро была хорошая, и это повлияло на его выбор. Он не стал исполнять заезженные классические шлягеры. Мелодия, написанная для соборов, разлилась по залу и, мягко отражаясь от стен, застенчиво пыталась достучаться до закрытых душ безразличных прохожих. Музыкант играл в полную силу своих возможностей и таланта, но только в конце произведения упала и покатилась по красному бархату мелкая монетка. Удержать хоть на миг своей игрой эти бесконечные волны людей, несущихся мимо с отрешёнными взглядами, с навечно застывшими в них житейскими проблемами, не получалось. Похоже, что сегодня его футляр будет пуст, но скрипач окончательно и бесповоротно решил для себя, что должен и обязательно добьётся внимания этой глухой, незаинтересованной толпы, он будет исполнять шедевры, пережившие века, созданные для концертных залов и соборов, которым так подходит акустика этого зала.
Исполнение было азартным, самозабвенным и одухотворённым! Скрипка слилась с ним воедино, она рыдала, грустила, ликовала и пела, настойчиво пытаясь пробиться в сердца безликого людского водоворота. Музыкант внезапно отметил, что только дети часто останавливаются и смотрят на него широко открытыми, чистыми, не замутнёнными проблемами взрослых глазами. Но маленькие слушатели стояли не долго, родители, нервничая, дёргали их за руки и тащили, тащили дальше, скрываясь в безбрежном пёстром море.
Как он играл! Темп игры менялся от ленто до престо, минорные холодные, как зимний ветер, ноты метались по залу, испуганно бились о бетонные стены и вдруг чудесным, волшебным образом превращались в мажорных солнечных зайчиков, скачущих по безразличному серому потоку, заполняя собой всё пространство, находя в нём детские лица, освещая, раскрашивая их счастливыми, радостными улыбками.
Музыка лилась непрерывной чередой, в какой-то ранее не исполняемой им интерпретации, бездонной, сияющей музыкальной радужной палитрой. Она врывалась в зал свежим воздухом, унося музыканта в другие измерения и пространства. Эта музыкальная эйфория, фантастический хоровод нот продолжались около часа, скрипач уже не замечал, не обращал внимания на проходящих мимо людей, на останавливающихся на минутку редких любопытных, бросающих ему мелочь, он растворился в музыке.
Из всецело поглотившего музыкального пространства его внезапно выдернули очень громкие, продолжительные хлопки и неистовые крики:” Браво! “
Прямо перед ним стояла молодая женщина с восторженными, ярко блестящими от возбуждения глазами.
Незнакомка нагнулась, положила деньги на красный бархат и, с трудом сдерживая волнение, произнесла:
— Это потрясающе, потрясающе! Это лучший день в моей жизни! Самый лучший! Я слушала в метро скрипку Страдивари! Вы гений смычка! Я вас узнала!
Скрипач ещё сильнее натянул на глаза бейсболку, собрал мелочь из футляра, положил в него драгоценный инструмент и тихо сказал:
-Мои гастроли расписаны по всему миру на несколько лет вперёд, билеты раскупаются в мгновенье ока, а здесь меня даже бесплатно никто не хотел слушать …
Он залез в карман, выгреб заработанную почти за час мелочь и с грустью произнёс:
— Вот настоящая цена моему таланту…