СТАКАН ВОДЫ.
« Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденили вас?
Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз
Вы не читали снисхождения к сединам
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинами?"
Ш.Бодлер
В полные сумерки, когда фонари призрачно освещали только собственный столб, отчего все становилось еще мрачнее и страшнее, удалось вырваться к Валентине Поликарповне. В густой мгле, изрядно сдобренной запорожсталевскими желтыми газами, зловеще горели вывески магазинов, чьи витрины во мраке казались иными мирами. Из такси она выскользнула за конфетами в одно из таких окон, где плавали, как угрюмые рыбы подо льдом в замерзшем черном пруду, размытые фигуры людей. Потом завернула за угол, на ощупь, на одной интуиции вспоминая дорогу, проплыла мимо группы ругающихся подростков через двор, где былые роскошные белые акации и клены были срублены и остались стоять обрубками-инвалидами, отчего дом оголился и стал похож на памятник на этом печальном кладбище прошлого, к неотвратимой, как приговор, железной, черной двери.
Когда-то много лет назад в этом огромном южном дворе под раскидистыми белыми акациями они мостились на решетчатой скамейке неподалеку от ставших теперь стальными, а тогда всегда распахнутых настежь дверей, провести ночь, запоздав из гостей и боясь разбудить В.П., которая ни свет, ни заря спешила на завод «Запорожсталь». У нее горела обожженная солнцем спина и решетки больно впивались в тело, а он прижимал ее к доскам, чтобы не свалиться с краю. Они накрылись с головой пляжной подстилкой и быстро уснули. А проснулись от звуков гремящих алюминиевых ведер, и спросонок ей показалось, что они на ферме, пахло навозом. В пять утра из всех домов во двор посыпались жильцы с помойными ведрами к первой мусорной машине, кто-то из них заинтересовался четырьмя босыми ногами, торчащими из-под одеяла, и вскоре вокруг скамейки собралась группа рядивших и судачивших, как стая гусей и уток, соседей. Они выпутались из одеяла и, провожаемые позвякиванием мусорных ведер и подозрительными взорами, пробрались в пустую квартиру досыпать. Но ничего скрыть не удалось, В.П. вернулась с прокатного стана совершенно рассерженной : «Опозорили меня на весь двор!» При встрече каждый норовил рассказать ей про злополучную скамейку, и потом еще долго это было темой недоумений и догадок старушек, навек приклеенных к лавочкам, сквозь строй которых надо было пробираться к дому. И зачем это детям В.П. ночевать на скамейке у дверей своего подъезда? Сама В.П. после этого долго не показывалась во дворе и сердито отмахивалась от предложений пресечь разом и навсегда эти домыслы простым объяснением, что, дескать, детям наскучило спать в кровати.
Она незаметно для себя выплыла из прошлого к тускло мерцающему в подъезде свету. На стенах этажа висели топорные, кустарные полочки, на которых притулились горшки с растениями, в которых едва теплилась жизнь. Это жалкое желание скрасить убогое окружающее было похоже на трещину на старинной фарфоровой тарелке, оно легонько брало за душу, слегка щемило. Соседка Галя,не безвозмездно присматривающая за В.П. и выживающая всей семьей на эти деньги в наступившее безвременье, безукоризненной короткой стрижкой, гладким лицом, новым бархатным халатом и беспрерывной болтовней казалась новоделом, вносящим болезненный диссонанс в общую картину полной разрухи. Этот диссонанс рос и силился, когда они входили в полутемную квартиру В.П., где всегда царил суровый советский минимализм, а сейчас было просто отсутствие всякой жизни.
За 20 лет в квартире ничего не изменилось, в кадке, как прежде, стояла китайская роза, так и не породившая ни одного цветка за всю ее жизнь. И было похоже, что с тех давних пор на ней ни прибавился, не убавился и даже не шелохнулся ни один лист. В шкафу в неизменном безжизненном порядке был расставлен хрусталь, гордость В.П., но казалось, что он разучился звенеть и искриться, незаметно оглох и ослеп на полке. В книжном шкафу навеки онемели выцветшие зеленые тома Голсуорси, и позолота осыпалась на коричневых, как застывшая кровь, томах Фейхтвангера. Стало страшно, что если открыть книгу, то страницы окажутся пустыми, потому что все буквы, как муравьи цепочкой сбежали по лестнице во двор.
Со стены надвигалась картина,которую она часто видела в снах и потом мучительно пыталась вспомнить, откуда она взялась. Богатые восточные драпировки, ощущение мягкости и глубины тканей, к тарелке с фруктами тянется кудрявый мальчик, стоящий на кончике кресла, которое вот-вот выпрыгнет из-под него. Мальчик в пол-оборота оглядывается на огромного лохматого пса, лежащего на великолепном персидском ковре, уронив на лапы ушастую голову. Сейчас картина выплыла из ее снов и стала явью, в ней единственной из всего окружающего сохранились жизнь и движение.
Когда-то сидящая под этой картиной В.П.в какой уже раз насмерть поругалась с сыном и вся в слезах попросила его принести ей стакан воды. На что он, не проронив ни слова, вышел вон. Кудрявый мальчик, оглянувшись в тысячный раз, проводил его удивленным взором, а 19-летняя она растерянно осталась сидеть на продавленном диване под вечной китайской розой. Бежать за водой?! Но В.П. не нужна ее вода! Ей нужна его вода! Она смотрела на всхлипывающую В.П., которая, содрогаясь от сдерживаемых рыданий, стала выдавливать из себя, как из тюбика, накопившиеся обиды на жизнь, на одиночество, на грохот металла в ночные смены в прокатном цеху и ужас перед накатывающими приступами депрессии и бессонными ночами. Это было похоже на скопившийся в душные летние запорожские ночи проливной дождь, который неожиданно для самого себя вдруг обрушился на голову, а потом сразу затих, и только редкие капли остались скатываться с листьев. Так и обиды В.П. стали затихать и сходить на нет, пролившись в ее душу. Тогда она подумала, что всё это могло уместиться в одном стакане воды, который так и не подал матери сын. Грохот и жар прокатного стана, едкие газы, вползающие по ночам в форточку и медленно и верно отравляющие разум, приступы депрессии, сны о сиротском детстве в приюте, беспросветные дни и месяцы в психиатрической больнице и пустота в доме – все уместилось в одном стакане воды.
Галя всё трещала и трещала, сидя на стуле под картиной с мальчиком, о том, что сахар после оранжевой революции подорожал вдвое, квартиру продали очень дешево, а уехать в Австралию из этого кошмара так и не удалось, все надежды рухнули. А когда из Киева приезжала дочь, то опять не везло, шел сильный дождь, и В.П. из-за дурной погоды не узнав дочь,сказала ей "Я вас не знаю.Вы незнакомая женщина и хотите меня отравить.Прошу,уйдите!". Дочь разразилась слезами, поднялось давление, с тем она и уехала - всё, что метала из себя Галя, барабанило по ее голове, отскакивало и прыгало на полу, закатываясь по углам. В.П.вдруг выпустила из себя, как джина из бутылки, абсолютно молодым голосом « Не слушай, Галя говорит всё пустое, всё пустое! Ты еще работаешь? А как поживает Ясницкая ?» Это девичья фамилия мамы. – « А что дирижер?» - это умерший папа. «Их давно уже нет!» - пронеслось в голове, но об этом она умолчала. «Дирижер все дирижирует и ходит с Ясницкой на базар за творогом и козьим молоком по утрам!».
У В.П. большая круглая голова, с редкими, свалявшимися в пух волосами непонятного зеленоватого оттенка, а дальше вниз одни сплошные, тонкие стебли, в которые превратились ее руки и ноги. Эти стебли были высохшие, как в засуху, извилистые и гибкие. Ими она жадно заталкивала в беззубый рот конфеты прямо с бумажками. Галя, привычно не обращая на слова В.П. никакого внимания, продолжала выливать всё подряд, что скопилось у нее за долгое время сидения дома и одиночества. А В.П. облокотилась на один из своих изогнувшихся стеблей, другим всё тянулась и брала конфеты, жевала их без зубов, одними деснами, а глаза ее, как два провала,смотрели на неё,вжавшуюся в хромой стул.
Она поцеловала В.П. в ухо, в лысую, как у младенца макушку, стала рассказывать о детях, об их делах, а та вставляла, как обычно это бывало в молодости, свои трезвые и острые, как скрежет железа, или звук открываемой консервной банки, замечания.При этом молодой и сильный голос жил отдельно, самостоятельно от почти истлевшего, превращающегося в труху тела, словно беспощадный как к другим, так и к себе, дух - «Как у нее сын гостил летом? Сашок?! Да, он был уже тогда совсем мертвый! В душе мертвый! Посмотри, как я!» - и издала страшное подобие смеха. "Вот уж вернее не скажешь о том, кто успел потерять всё в эти годы! Но,нет!Неспроста меня сюда занесло! Это не в командировку меня отправили, это В.П. меня позвала!Странно, почему меня?!Но все-таки интересно, какого цвета мог бы быть цветок у этой бесплодной китайской розы?! " - заметались в ней на разные голоса беспорядочные мысли.
Сквозь густое безумие,бессилие и тоску в В.П. вдруг резко прорезалось то, что хранилось в ней, как концентрированные , ставшие оранжевыми от времени , духи на дне флакона, всё то, что всегда было ее сутью -острота ума, трезвость, сарказм, доходящий до цинизма, а главное прагматизм, сермяжная правда жизни, которыми она всегда гордилась и которые так и сочились и из ее сына. Глаз-ватерпас, глаз- алмаз - их общая беда и гордость! Всегда достать, увидеть до донышка весь обман, все дурное, что есть в жизни. Достать, взмутить, не дать осесть, и обязательно громко заявить об этом.
И тут всплывали тысячи притаившихся, но вовремя обнаруженных гнилых абрикосов и помидор, яиц с трещинками и просто, о ужас, разбитых,черешен с червоточинами и яблок с гнилыми бочками на рынке, когда возмущенные разоблачением торговки , не пережив правды, отказывались продавать им фрукты и овощи. А ближайшие подруги, которые не бывают без червоточин и изъянов, не выдерживали столь пристальный взгляд, и держались поодаль. Ни одна морщинка, ни один седой волос не мог утаиться от их глаз ни на чужой, ни на своей голове «Ах, что же делает с людьми время!».
Галя не замолкала ни на секунду. В.П. заметила: «Болтает без умолку! Не слушай её!». А ей, правда, хотелось отмахнуться от бедной, добросовестной Гали, которой все были так благодарны. Она ушла в безжизненную, пустую и холодную, как операционная, кухню, в которой лет 25 никто не готовил. Большое зеленое блюдо с красными раками нетронутое стояло на прежнем месте, как – будто вчера в нем подавала В.П. свой любимый салат из помидоров, огурцов,доброго украинского лука и сладкого перца, щедро сдобренный пахучим подсолнечным маслом с базара и густой сметаной. А потом снимала золотистую, тонкую шкурку с картошки в мундирах, от которой курился тонкой струйкой дымок и солила ее крупной, серой солью. Еще вспоминался большой медный таз, который стоял на плите, В.П. помешивала в нем вишневое варенье, собирала пенки и била по рукам сына, который пытался исподтишка стащить вишню. Потом, громко топая, В.П. перемещала свое крупное, красивое и белое, как булка, тело в кладовку за банками и, возмущаясь, рассказывала, что какой-то пляжник пенсионер на Днепре предложил ей жить вместе, потому что, видите-ли, у него новый холодильник. «Нужны вы мне со своим холодильником!» - безжалостно отрезала ухажера В.П.
За это время Галя успела уложить приподнявшуюся было В.П. в кровати. Та закрылась по глаза одеялом и, казалось, что под ним нет тела, так осталось его мало, а над краем простыни торчали только два горящих глаза. В них был ужас, что сейчас она опять останется одна, и с этим закончится ее жизнь, занавес опустится. Ужас бесконечного одиночества, молчания, осознания, что ее считают выжившей из ума, кошмар опять погрузится в это безумие и уже никогда не выплыть. Эти глаза вдруг показались глазами ее сына - в них была неизбывная глубина боли и страдания. Она поцеловала В.П. в голову, раздался какой-то скрип, всхлип, было не понятно, чей он? В.П. , сына, её ли? Всю жизнь бывшая воинствующей атеисткой, не верящей ни в Бога, ни в черта, ни в советскую власть, В.П. прошептала в ухо « Крест мне остался! Крест!».
Она повернулась и, не оглядываясь, ушла. Галя, наконец, замолчала. Вслед неслось «Крест мне! Крест!». Кудрявый мальчик с картины обернулся в последний раз, за его спиной в глубине наплывало что-то багровое, кровавое.
В череде последующих дней и событий ее не оставляло чувство, что единственно настоящее, важное, истинное и глубоко человечное она оставила в мертвой квартире сошедшей много лет назад с ума В.П. И живой до боли, до скрежета зубов она была только в тот момент, когда смотрела в ее бездонные провалы глаз и целовала в пушок головы. Вернувшись домой, она выдавила из себя сыну В.П. " Мама умирает. Если хочешь застать ее живой, поезжай сейчас!". Сын В.П. буркнул в ответ "Она так умирает уже десять лет!". Спустя неделю В.П. не стало.
А еще через 10 лет и она также оказалась в положении « без стакана воды»… Когда забилась в туалет и лихорадочно спускала воду из бачка, чтобы заглушить свой отвратительный вой и рёв, которые рвались наружу помимо воли, уже ее 35-летний сын гоготал в соседней комнате.
« Его отец не подал матери стакан воды и вышел вон! Это было так чинно, так благородно по сравнению с этим гоготом сына! Но я не попрошу стакан воды! Не верь, не плачь и не проси!- вот мой тюремный закон, по которому я живу и вот так порой вою!» - холодно, без чувств, как о чужой подумала она о себе.
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх... хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?