Опять утро. Опять та же спешка… Опять опостылевшее метро… И опять хочется подсчитать, сколько же лет жизни растрачено пусть и в необходимых, но бесполезных переездах туда и обратно!
«Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция – «Тушинская», - зафиксировал я автоматически в памяти и продолжил рассуждать сам с собой:
- Для нас всюду проложены рельсы, рельсы, рельсы… Часто незаметные, иногда лишь воображаемые, возможно, и явные, прямые или извилистые, но везде рельсы. И мы движемся по ним, словно этот серийный неотличимый от других вагон. Ни шагу в сторону!
Из-за диктующих нам всё и вся рельсов мы часто поступаем против собственной воли. Они многое определяют в нашей жизни. Из-за них мы подчиняемся некому высшему долгу, каким-то невыгодным обязательствам, сложным обстоятельствам, инструкциям, просьбам и требованиям. Из-за них делаем не то, что считаем нужным! Не тем улыбаемся! Не там живем, не с теми дружим, не тем занимаемся, да и получаем от жизни не то, что ждем.
И для нас это, в общем-то, странно, обидно, но мы уверены, что непобедимо! И хотим чего-то иного. Нам всегда недостаёт свободы. Мы болезненно мечтаем о ней. Мы к ней стремимся. Но почти всегда получаем только рельсы. И снова нам обидно, и опять мы не довольны жизнью, не довольны собой, признавая в этом вопросе собственное бессилие.
И что же дальше? Будем опять и опять повторять безнадёжные попытки обрести свободу?
А если однажды возмутиться и сделать всё наоборот? Действительно, наоборот! Взять и всё поставить вверх дном!
Если всякую свободу заменить необходимостью! Да еще жесткой, как те рельсы, чтобы не оставляла ни малейшего выбора! И тогда необходимость сама заставит нас действовать. Заставит напрягаться, стремиться, выкручиваться, преодолевать, опережать, создавать.
И ведь именно такая деятельность и есть та самая жизнь, которую мы уважительно называем горением, считаем настоящей! Именно она позволяет нам чувствовать себя значительными, наконец, делает нас счастливыми.
Именно необходимость, воплощенная в действительность, дает нам ощущение собственной силы, счастья от преодоления трудностей, обстоятельств, ускользающего времени!
Так может, ну ее к черту, ту пресловутую свободу?
Может, станем счастливо жить именно под бременем необходимости и прессом времени, жить в непрерывном стремлении, в горении! Ведь только несвобода способна творить с людьми подлинные чудеса. Оно и понятно! Люди, припертые обстоятельствами, часто проявляют себя так, что после им бывает, чем гордиться!
Логически всё это верно! По крайней мере, на первый взгляд! Однако, что же это такое - необходимость в реальной жизни? Что это такое, если не те самые рельсы, с которых нам никогда не удается соскочить?
Ладно! Посмотрим, к чему же я пришел? Оказалось, лишь к тому, что в обществе невозможно и неразумно быть совершенно свободным? Так это и без меня многим понятно! Куда труднее понимается истина, что рискованно оказаться совершенно свободным, то есть, совсем без обязанностей перед другими людьми. Но и это можно понять, если вообразить, что при полной свободе все люди, вас окружающие, тоже окажутся свободными - свободными от вас! И тогда, даже если вспомнить о мелочах, кто вас будет кормить, одевать, лечить, перемещать в пространстве?
Беда людей в том, что они чаще всего нуждаются не в свободе, а интуитивно пугаются некой несвободы, связывая ее в своем сознании с тюрьмой и чем-то подобным. Бр-бр! Конечно же, становится страшно! Но это уже совсем другие крайности. Это уже совсем не наша тема!
В реальной же жизни повседневная несвобода – всего лишь подчинение некой системе правил и законов, установленных в обществе, а также попутное преодоление многих и многих обстоятельств, диктуемых прозой самой жизни. Вы же не столь наивны, чтобы считать, скажем, царей и королей, то есть, некой предельной для нас вершины власти, свободными людьми? Вспомните, сколько их поплатилось жизнью, неудачно что-то сказав или сделав! Какая уж у них свобода! А ведь нам они представляются всесильными…
Но если говорить о предельной свободе, то более свободного человека, нежели известный всем Робинзон Крузо на его персональном острове, и представить себе трудно. Действительно, полная свобода от людских к нему претензий! Делай, что вздумается! Поступай, как хочется! Плюй на всё и во все стороны!
И что же? Как жилось Робинзону в его предельной свободе, о которой все у нас мечтают? Почему не дорожил он ею? Более того, почему изо всех сил стремился избавиться, вернувшись в кабалу к досаждавшим когда-то людям?
Да, плохо и трудно ему жилось! Поскольку свобода ни ему, ни нам всем, по большому счету, не нужна! Нам нужна справедливость! Именно о ней люди более всего тоскуют. Именно без нее более всего страдают. Именно справедливости им более всего не достает! Но кто-то умело подменил в мозгах столь важные понятия, перепутал их, и теперь запутавшиеся в себе люди, как заклинание повторяют лишь ненужное им слово - свобода, свобода…
Ох, не о том они думают, не о том мечтают, не к тому стремятся!
*
Рассуждая примерно так, я в какой-то степени сумел освоиться на клочке вагонного пространства и, прижатый волей случая к двум незнакомцам, весьма респектабельным, с удовольствием подслушивал их разговор, маскируя своё занятие демонстрацией полного безразличия и невмешательства.
Я, знаете ли, в метро обычно не читаю – на это есть свои причины – потому сражаюсь с дорожным бездельем, как могу. Например, развиваю некие темы, тут же меня посетившие. Иной раз накручиваю о случайном попутчике целый роман – знал бы он об этом!
Но подслушанная теперь история привлекла меня куда больше, нежели собственные упражнения. Надеюсь, она заинтересует и вас. Я специально ее воспроизведу без изменения смысла, акцентов и даже имен, но для начала приглашаю приглядеться к собеседникам.
Оба давно не молоды, хотя не старше шестидесяти. Властные, тем не менее, демонстрируют уважительные манеры, деловой стиль и аккуратность в одежде. Оба выбриты, как говорят, до синевы. Впрочем, это странное сравнение я употребил машинально, поскольку никогда его не понимал. Возможно, смысл состоит в аналогии с перемороженными курами – они ведь тоже бритые и синие! Хотя это мне больше импонирует, нежели современные откровенно небритые и неаккуратные лица…
Ещё мне показалось, будто мои попутчики дружили между собой с незапамятных времен, дружили семьями, а потом, видимо давно, судьба их развела. Потому сейчас им удобнее вспоминать любое прошлое, нежели погружаться в туманность нынешней жизни собеседника.
Действительно, зачем рисковать! Ведь оценки по каким-то вопросам могут принципиально разойтись. Весьма благоразумно избегать острых углов совсем неоднозначной современной действительности.
Интересно бы вычислить род занятий моих попутчиков, но мне удалось это не сразу. Потерпите и вы!
*
- Петр Алексеевич, – прислушался я, прижимаясь к попутчикам боком, – А ведь напрасно ты полагаешь, будто я во всём одобряю происходящее. Это, знаешь ли, совсем не так, но и ты чересчур уж ко всему предубежден. Потому и игнорируешь положительные перемены, присущие, в общем-то, непростой для нас жизни. Вот как я расцениваю твои монологи.
- Пусть я всё очерняю! Тогда твоя очередь, Николай Владимирович, обратить моё внимание на положительные перемены! Возможно, я их не разглядел! Микроскоп, часом, нам не понадобится? – явно иронизировал Петр Алексеевич.
- Ну, хорошо, хорошо! Пожалуй, мы сейчас истину не выясним! Может, двинемся в обратном направлении? Припомни, например, что-нибудь ужасное из своей советской действительности. Или тогда тебе всё представлялось мудрым и милым? А мне всё еще сдается, будто жизнь нас существенно трясла. И до сих пор трясёт, словно мы на прежнем пути. Не зря ведь шутят: те же дороги, те же дураки…
- Дороги-то те же, Николай Владимирович. Но дураки - уже другие. Они теперь вообще без бога в голове. Я же, как ни верти, остался убежденным пешеходом! И я не верю, будто наша мощная и передовая страна сама себя разрушила, как говорят, из-за несостоятельности коммунистической идеи. Для этого понадобились весьма продуманные и целенаправленные усилия. И очень влиятельные ренегаты. А насчет порочащей социализм информации… так этого добра, если есть желание, я припомню сколько угодно! Ведь и хорошее дело без ложки дегтя не обходится! Только не надо сей факт распространять на весь социализм! Всего-то ложка дерьма, а остальное всё-таки было медом! И с негативными явлениями в советское время боролись. И не только на словах!
Попутчик согласно кивал головой, и Петр Алексеевич продолжал:
- Хотя признаю - чуждые социализму явления были. Их плутовато называли пережитками капитализма. Будто не наша то грязь, не доморощенная, а осталась от прежних хозяев! Но люмпенов и тогда было предостаточно! Однако сегодня те самые пережитки уже представляются достижениями! Шаг к светлому капиталистическому будущему!
- О чем это ты, никак не соображу? – прервал его Николай Владимирович.
- Достижений-то, по большому счету, с гулькин нос! Да и те - привозные!
Их обеспечили своим праведным потом наши многочисленные спекулянты! Но политиканы, лживые историки, прозападные экономисты и прочая шелупень услужливо подсуетились, и выдали черное за белое, и наоборот. И многие граждане охотно всё это тиражируют. Уже от своего имени. Возможно, даже сами верят в то, что говорят и творят.
Петр Алексеевич помолчал, чтобы успокоиться, скоро совладал с собой и продолжил:
- Впрочем, теперь мало проку от моего возмущения, потому слушай мою ужасную историю, чтобы не считал, будто я защищаю любое прошлое, даже дурное, только по причине того, что оно родом из моей молодости. Замечал ведь, как часто теперь насилуют подобный аргумент? Благодаря этому бывает даже что-то хорошее вспоминать неудобно, если оно из прошлого. Основательно всем внушили, будто старики ничего толком не понимают и не знают. Они, видите ли, хвалят лишь то, что знали в своей молодости, никак не разбираясь в остальном! Сахар слаще был… Чушь, а ведь как прилипчива! Потому что неглупо сработано! Выходит, что ты прав: есть и сегодня что-то эффективное!
Петр Алексеевич задумался, собираясь с мыслями, видимо, чтобы не привязывать к рассказу второстепенные события, которые хоть и могут оказаться интересными вообще, но не являются определяющими в его истории, и начал свое повествование:
- Моя история приключилась настолько давно, что не стану даже уточнять, ибо, – тут рассказчик усмехнулся, – мы с тобой покажемся себе более древними, нежели есть в действительности. Так вот, служил я тогда еще лейтенантом в одной из ракетных частей Прибалтийского военного округа. Чуть менее года служил. Впрочем, опять не это важно. Вызывает меня как-то КД, то есть, как помнишь, командир дивизиона, и с усмешкой говорит: «Ну-ка, будущий маршал артиллерии, давай покумекаем над одной задачкой. Я приведу три аргумента в пользу того, что вам, уважаемый товарищ маршал, следует немедленно готовиться на «целину». В качестве командира сводного автомобильного взвода. Попробуйте-ка, уважаемый маршал, сформулировать и изложить мне свои контраргументы».
У меня после такого вступления ноги стали ватными. Чтобы оттянуть опасную развязку, я попросил его ознакомить меня с его аргументами.
- Хорошо! – лукаво произнес КД, который, в общем-то, был отличным мужиком и прекрасным офицером, но слишком уж любил в любом вопросе разыгрывать всякие водевили. – Во-первых, мне приказано кого-то отправить. Во-вторых, не стану же я посылать на «целину» опытного офицера, который мне и здесь нужен! А, в-третьих, кого же послать, как не самого молодого?! Ха-ха-ха! А теперь опровергайте мою логику!
- К этому моменту я собрался с мыслями и ехидно поблагодарил за оказанное доверие, – вспомнил те давние события Петр Алексеевич.
На это КД с удовольствием заржал:
- Молодец, лейтенант! Первое очко ты заработал! Но оно не засчитывается! – он опять заржал, уже над собственной шуткой. – Ещё попробуй!
- Вообще-то я, товарищ подполковник, женился недавно. Сразу после выпуска из училища, то есть, восемь месяцев назад, но жену пока не привез. Вы же знаете, поселить её было негде. К тому же она, то есть, мы, ждем ребенка, а я должен куда-то ехать, как понимаю, ещё месяцев на восемь, так? Я – против этого! Думаю, что при таком отношении к молодой семье я имею полное право искать поддержки у начальника политотдела, так?
У КД улыбка исчезла, но через мгновение он уверено подвел итоги:
- Рожать вам не придется! Это я обещаю! Считаю, что ваша жена с этим лучше справится! А привезти ее, как вы сами подсказали, всё равно пока не сможете! К начальнику политотдела обратиться разрешаю, но только решение мое он не изменит, ибо иные варианты повредят дивизиону в большей степени. Так что, Петр Алексеевич, вспомните свой офицерский долг и собирайтесь-ка вы в дальнюю дорогу. Впрочем, сначала поезжайте в отпуск, к жене. Поддержите ее. Она ведь знала, что офицер, человек несвободный в своих поступках? А подробности о командировке вам разъяснит начальник штаба и заместитель по вооружению. И не держите на меня обиды. Коль справитесь с этой задачей без происшествий, то по возвращении обещаю повышение в должности. И, поверьте, всей душой желаю вам удачи. Дело это нелегкое, но приобрести опыт в жизни и в службе из учебников пока никому не удавалось!
*
Теперь, дорогой читатель, я мимоходом поясню введенный в армейских кругах термин «целина». Мы-то тогда считали, что он просуществует вечно, однако с уничтожением Союза не стало ни целины, ни того термина.
Целиной называли некогда воспетые советскими политиками и поэтами огромные площади залежных земель, героически освоенные нашим народом, большей частью, активными молодыми людьми. Те земли прославились совершенно фантастическими финансовыми и трудовыми затратами при спорных результатах, и всё же сыграли выдающуюся роль в жизни нашей послевоенной страны. Они существенно расширили пахотный клин и, тем самым, значительно увеличили и общий урожай зерновых культур. Хотя высокая урожайность на них так и не была достигнута.
И всё-таки сегодня даже малая часть тех целинных земель (большая часть осталась в некогда советском Казахстане, который после известных событий стал независимым от тех, кто его создал и облагородил), дает России 40% общего урожая зерна, треть молока и мяса!
К слову, кто теперь это вспомнит, но в восьмидесятые годы СССР занимал третье место в мире по общему объему сельхозпроизводства.
А первые места у нас были в производстве пшеницы, ржи, ячменя, сахарной свёклы, картофеля, подсолнечника, хлопка и молока!
Удивились? Вам ведь думалось, будто Советский Союз отставал по всем направлениям? Но это сущая неправда! В этом вас убедили наши враги. Они по части лживой пропаганды - большие мастера!
И всё же для армии, для военных людей, целина – это нечто другое, нежели те бескрайние казахские распаханные земли. Ведь военные называли целиной и Украину, и Краснодарский, и Ставропольский, и даже Красноярский край, если именно там им приходилось совершать свои перевозки.
Потому целина - это обобщенное название ежегодной трудной и ответственной задачи, никак не связанной с непосредственной деятельностью войск. И задача эта состояла в том, чтобы на основе завидной войсковой организованности и могучей транспортной обеспеченности своими силами вывозить новый урожай зерна, свеклы, семечек, кукурузы и чего будет угодно с полей на тока, а оттуда к элеваторам.
Если принять во внимание, что только пшеницы в стране ежегодно собирали порядка двухсот миллионов тонн и более (зависело от сюрпризов погоды), то общий объем перевозок оказывался колоссальным, и осуществлялись эти перевозки, большей частью, автомобильным транспортом. Потому что только автомобили и могли перевезти миллионы тонн груза с полей на колхозные и совхозные тока, а оттуда на государственные элеваторы.
Почему привлекали армию? Понятно почему! В период уборки урожая у селян транспорта сильно не хватало. Им в помощь военные округа создавали, так называемые оперативные группы, состоящие из нескольких автомобильных батальонов каждая. Батальон обычно объединял пять автомобильных рот, которые, в свою очередь, состояли из четырёх-пяти автомобильных взводов.
В каждом взводе насчитывалось примерно двадцать пять бортовых автомобилей, отправляемых на «целину» войсковыми частями по принципу – сбыл и забыл. Как говорится, гора с плеч до возвращения! Потому машины, большей частью, представляли собой изношенный хлам, но свежевыкрашенный, работу на котором, в общем-то, можно было приравнивать к трудовому полугодовому непрерывному подвигу.
Костяком структуры целинных подразделений, конечно же, являлись командиры. Их назначали таким же образом, как и меня. Роты, батальоны и опергруппы возглавляли, разумеется, более зрелые офицеры, нежели я, но и они подбирались по принципу – кто не смог открутиться, тот и поехал! Мало кто из офицеров ранее был знаком между собой, потому как попадали они в целинные подразделения из самых разных частей, родов войск и даже гарнизонов. Ведь всё собиралось в единый клубок «с миру по нитке».
Главной движущей и наиболее многочисленной силой любой оперативной группы, разумеется, являлись армейские водители. То есть, обычные солдаты, отслужившие положенный срок.
И это – интереснейший факт! Он связан, с тем, что целинники, как и остальные их товарищи по призыву, но не водители, ещё в мае отслужили положенных им два года, и после этого принудительно оставлялись в армии ещё на полгода и более для сельскохозяйственных работ!
Безусловно, такие действия являлись грубейшим нарушением прав этих ребят и даже Конституции, но плетью обуха не перешибешь!
Представляете, уважаемый Читатель, насколько мучительно ждет каждый солдат конца службы и возвращения домой, подсчитывая оставшиеся денечки, наряды и даже столовскую рыбу в погонных метрах, которую еще предстоит съесть?
Тогда, в связи с этим, как можно объяснить мальчишкам, без вины виноватым, почему они должны готовиться к новым испытаниям в течение восьми месяцев, когда их товарищи-одногодки уже разъезжаются по домам?
Для придания этой противозаконной системе законной силы, ежегодно принималось специальное Постановление Правительства Советского Союза, которое по своему статусу выше приказа Министра Обороны об увольнении в запас отслуживших военнослужащих. В связи с этим, формально всё становилось законным, - приказ Министра Обороны в отношении водителей терял силу, и всякое сопротивление государственной машине теряло смысл, а вчерашние солдаты вынужденно подчинялись, хотя это не только им не нравилось, но многих вполне обоснованно озлобляло.
- Нас же Министр Обороны уволил своим приказом ещё в мае! Мы теперь не солдаты! Так какое вы имеете право нам приказывать? Мы свой срок отпахали - честно и полностью! – огрызались они на действия и слова офицеров.
Но в многочисленных конфликтах с обиженными солдатами «крайними» всегда оказывались именно ближние к ним офицеры – командиры взводов, командиры рот и батальонов.
Эти офицеры твердо знали, что поддерживать дисциплину в подразделениях совершенно необходимо. Без этого невозможно осуществлять напряженные перевозки и обеспечивать безопасность самих же мальчишек, а подчас, и посторонних людей.
Любое попустительство или заигрывание с солдатами неминуемо приведет к ослаблению дисциплины, а далее, к употреблению спиртных напитков за рулем, к уголовно наказуемым махинациям с зерном, угону автомобилей, конфликтам с местным населением и прочему.
Но на какой основе в той неправовой ситуации могла держаться дисциплина?
На понимании этими взрослыми детьми своего воинского долга перед Родиной, как это было во всех наших Вооруженных Силах? Так они этот долг отдали сполна. Может, на страхе или прянике, как это заведено в армии США? Но напугать их нечем, да и пряников для раздачи нет в наличии. И каждый солдат быстро разбирался, что командиры не имеют законных мер воздействия на него, за исключением смешного выговора.
А может водителя, замеченного в пьянстве, отстранять от работы? Действуя по логике, именно так и следовало поступать, но заменить выпивоху-то некем! И он это знает. Знает и то, что с командира за срыв перевозок шкуру снимут, а то и воинское звание, не говоря уже о лишении премии, а для солдата всё обойдется, даже если он весь рабочий день где-то проспит.
Так что, в реальной жизни офицеры оказывались заложниками солдат. Какая уж тут дисциплина! А причиной всему, как ни крути, оказалось благое намерение руководства страны сэкономить финансовые ресурсы, выделяемые на уборку урожая, за счет армии, но сделать это с нарушением действующих законов и прав очень-очень многих людей.
Конечно же, защищая свои права, немногие солдаты решались на открытое неповиновение и саботаж, но многие портили жизнь офицерам исподтишка. Такое случалось повсеместно, хотя, как ни крути, а большинство водителей вкалывало, не жалея себя, увлеченно и самоотверженно. И этому очень способствовала естественная состязательность и объективный подход к оценке их непростого труда – точный учет количества рейсов, массы перевезенного зерна, порожнего пробега машин, расхода горючего, времени простоя в ремонте и прочего. Это всё организовывали, конечно же, офицеры. Чтобы было за что объективно, без натяжки, кого-то хвалить, а кого-то и ругать.
Однако из песни слов не выбросишь – трудной оказалась та «целина» для всех, - и для солдат, и для офицеров! Потому иногда их награждали медалями и орденами. И это, конечно, было правильно! Однако, уж мне хорошо известно, всё происходило по известному принципу: поощряли непричастных, а наказывали невиновных!
(Продолжение)
- Я опускаю многие подробности той командировки, длительной и насыщенной событиями, – продолжил Петр Алексеевич. – Упомяну лишь, что моя история пришлась на октябрь. А в Красноярском Крае, куда нас по железной дороге подтянули из Ростовской области, уже не однажды снежок выпадал, хотя не держался, сразу таял. Однако холодно оказалось изрядно.
Нашу технику, да и нас, везли по ж/д в «красных» вагонах двенадцать суток. По пути сердобольные железнодорожницы увещевали великовозрастных «сынков» «не хулиганить». Назидательно рассказывали им, как погиб капитан с прошедшего недавно эшелона, сгоняя «сынков» с крыш вагонов, где до контактного провода с напряжением двадцать семь тысяч вольт действительно рукой подать. Сынков-то капитан уберег, да сам на крыше вагона не удержался и разбился насмерть. А в другом месте «сынкам» внушали, что вчера два оболтуса попали под колеса, пролезая под вагонами маневрирующего состава. Всё это, как раз, и есть последствия низкой дисциплины!
По прибытии на станцию выгрузки, мы своим ходом потянулись за сто двадцать км, куда нас определило начальство. Многие машины, с надрывом поработавшие в Ростовской области, уже тащились на буксире. Автомобили с проблемами ходовой части бросали вдоль дороги, рассчитывая вернуться за ними в лучшие времена.
В своих колхозах и совхозах полевые автопарки мы обнесли земляными валами, чтобы особо ушлые «сынки» по ночам машины не угоняли. К тому времени, надо сказать, многие из них буквально озверели. Да и внешне это стало проявляться всё сильнее. Ещё бы! В пути десять дней не мылись в бане, не брились, давно не стриглись. А уж, в каком состоянии пребывала одежда? Но этого они давно не стыдились.
Длительное безделье в дороге всех измучило, однако энергия молодых парней искала вы-хода. Вообще-то всякий здравомыслящий человек тогда не мог не задаваться вопросом: «А зачем нас тянули сюда через полстраны, если работы фактически не оказалось?»
Действительно, урожайность в Сибири раз в пять ниже, чем в Ростовской области (6-8 центнеров с гектара против 40-50), а местные жители на работу вообще не настроены. Только председатель да бригадиры и колотятся, а остальные всякое дело дружно заваливают. Да всё с шутками, с прибаутками.
Сам посуди, Николай Владимирович, комбайны у них с трудом ворочаются на маленьких полянках, когда-то отвоеванных у тайги. Убирать на таких полянках, по большому счету, всего-ничего. Больше времени на переезд уходит. Но, даже завершив работу, механизаторы и не спешат переезжать. Очень часто – можно подумать, прямо рок какой-то – эти комбайны налетают на валуны, выдавливаемые самой землей наружу. Чиркнет комбайн по такому камешку, да и сломается. Надолго! Поди, разберись потом, случайно или умышленно не заметил комбайнер валун в жидких колосках низкорослой пшеницы?
Но и к ремонту приступать не спешили – ждали рембригаду. Только ведь и у ремонтников тамошних энтузиазма – ни на грош. День-другой – коту под хвост! А мои водители, приписанные к комбайнам, радешеньки, - рядом пристраиваются, «отдыхают» с водочкой, а потом за руль торопятся, чтобы девчонку в кабину, и прочь в тайгу!
Девчонок там полно, все веселые и красивые. Но в жены, не дай бог, какую из них, потому, как бездельем совсем испорчены. Веришь, в Ростовской области нам школьницы зерно выгружали. Работали весело, задорно, соревновались, рекорды устанавливали. Например, Газ-66 опустошали за семь-восемь минут! Мне, чтобы простоев не допускать, приходилось все резервы подключать, оптимизировать пути движения, регулировать порядок загрузки под каждым комбайном… Да и сами девчата любого водителя отругают или высмеют, если он помешает общему делу, зазевается или с ними заболтается не в меру. В Красноярском Крае тоже помогали девчата - из кулинарного техникума города Ачинска. Такую же машину они разгружали, не поверишь, уже три-четыре часа. Я их и уговаривал, и старался личным примером с лопатой увлечь, подзадоривал, высмеивал, даже ругал их крепко – ни в какую! Позубоскалят, похохочут – только попадись им на язычок, – но работать нормально всё равно не станут!
Лишь однажды присмирели, когда собака из тайги притащила обглоданную человеческую ступню и принялась ее грызть у всех на виду. Тут они завизжали, и долго я их собрать не мог!
Вот такой мне показалась наша славная Сибирь и ее прославленные многими достоинствами жители. О природе я молчу – для меня главный интерес сибиряки представляли. Много я на них нагляделся, да не к тому разговор. Только без моих подробностей тебе не представить ситуацию, в которой мы оказались.
- Наверное, всё же представляю… В городе Нерчинске, это Забайкалье, где я служил по молодости, тоже многому удивлялся. Потому-то, охотно верю. Сам-то я лишь там и постиг простую истину, что люди всюду разные. Везде они живут по своим законам и обычаям, которые посторонним кажутся, подчас, странными. Потому чужакам там тяжко! Впрочем, не все обычаи аборигенов являются разумными, потому как часто вредят их же выживанию. Например, южные народы курят все и всё подряд; Европа на пиве и наркотиках свихнулась. И наш конец уже не за горами, ведь теперь даже женщины и дети пропитались алкоголем и табаком… Кстати, а что за «красные» вагоны ты упоминал?
- Сразу ясно, что не пришлось тебе, Николай Владимирович, всю прелесть воинских эшелонов познать! Ты же, насколько я помню, три высших получил: военное, техническое, да ещё и юридическое отхватил. – Николай Владимирович активизировался, надумав что-то объяснить. - Да, ты не вскидывайся на меня – я же не упрекаю. Я восхищаюсь твоим упорством и целеустремленностью. Но всё-таки много интересного ты в жизни упустил, если не ездил в «красном» вагоне! В общем, это обычный товарный вагон, но внутри приспособленный для перевозки скота. А равно, и для перевозки военнослужащих! В отличие от скота, нам полагались доски для нар, а зимой ещё и печка «буржуйка». Ни скамеек, ни воды, ни туалета… С этим делом вообще много историй связано. Представляешь, если кому приспичило… Расписания движения нет, не рассчитаешь, когда «лошадь» (так солдаты тепловоз прозвали) остановится. Мне в «красных» вагонах, если всё суммировать, пришлось вдоль всей страны проехать! Двенадцать тысяч км получается! Впечатлений набрался…
А в тот раз нас очень медленно тащили, но по Сибири вдруг перешли на галоп – по пять-шесть часов без остановки. Мы голодные и злые, поскольку неизвестно, когда хоть что-нибудь удастся, то ли поесть, то ли в кусты сбегать. Походная кухня во всяком воинском эшелоне размещается в середке, в отдельном «красном» вагоне. Еду-то в кухне приготовят, возможно, в срок, да выдавать ее можно лишь на остановках. Вот и дождись! А с туалетом наши солдатики, в конце концов, тоже приспособились. Открывают огромную сдвижную дверь вагона, которая в центре, и удерживают за руки того, кому надо. А он - с голым задом - свисает из вагона всем на радость, умоляя держать его покрепче! Но парни ведь молодые, им без шуток нельзя! Вот и подначивают: «Ой, ой, руки затекли, не удержу! Отпускаю!» А тот воет, чтобы не бросали! И смех, и грех! Да только виноваты в том совсем не те люди, которые так едут, а те, которые им эти скотские условия организовали.
- Вот уж, действительно, не знал о таком сервисе! В Забайкалье полигоны не приходилось искать – там всюду полигон. На сотни километров ни души. Во все стороны.
- Был тогда у нас еще случай. Какой-то солдатик всё терпел, потел, пока глаза наружу не полезли, но когда эшелон притормозил, он еще до полной остановки куда-то сиганул. Да, куда же ему, родимому, податься? Бежит он вдоль нашего состава, пристраивается, а на соседнем пути стоит пассажирский. Люди из окон на военных глядят, приветливо руками машут, улыбаются, дети рассматривают автомобили, размещенные на платформах «ёлочкой». Всем интересно! В общем, заметался наш герой, туда-сюда – везде он на виду – так и присел под пассажирский вагон, чтобы хоть из окон не видели… Но нашелся среди своих же шутник, решил поиздеваться над несчастным. Неслышно подкрался сзади, воспользовавшись вечным шумом на перроне, и подставил лопату, куда надо. Когда несчастный поднялся, лопаты, конечно, уже не было. Принялся он штаны натягивать, развернулся, поглядел, но ничего не обнаружил. Стал он вертеться, скакать, да штаны выворачивать! Ничего, конечно же, не нашел. Так в творческих муках и подался к вагону, дергаясь, самым странным образом. Уж больно ему неуютно в вагоне казалось. А тут еще товарищи, изверги, стали принюхиваться, отыскивать источник своеобразного запаха, называя всё своими именами. Однако, сговорившись заранее, они себя не выдавали, потому на следующей остановке несчастный вылетел из вагона пулей, куда-то понесся штаны проверять. Даже сапоги снял и поочередно вытряхнул.
Тут уж народ наш, добрый, как его везде представляют, стал от смеха выть и по нарам кататься. Только тогда и догадался бедняга и бросился прочь от состава. Но его поймали и безжалостно вернули в вагон. Вот такой сервис, доводивший людей до безумия, обеспечивали те «красные» вагоны!
Николай Владимирович хихикал по ходу рассказа, не желая мешать товарищу. Получалось это негромко, только часто сморкался в платок и вытирал слезы, выступавшие от смеха, что в разгоняющемся или тормозящем вагоне делать весьма неловко, но все места для сидения оста-вались занятыми.
- Вот уж насмешил, вот уж насмешил, – повторял Николай Владимирович.
Петр Алексеевич и сам посмеялся, но, видимо, сообразив, что поездка приближается к финалу, торопливее продолжил:
- Однако отклонился я от направления главного удара, потому возвращаюсь в Красноярский Край. Через неделю такой работы - я о ней уже рассказывал - отправил меня ротный в расположение опергруппы, в город Боготол. Мне надлежало там добыть запчасти к неисправным машинам. Дорога в две сотни км для тех мест обычная. Но меня в Боготоле с распростертыми объятиями и готовыми запчастями, разумеется, не ждали, потому вернулся я только под вечер третьего дня, так и не «выбив» в опергруппе особо дефицитные запчасти, согласно врученному мне списку. Нет их, вот и весь разговор! Работайте, как хотите!
Поставил я машину в парк и бегом к ротному на безрадостный доклад. Застал его на месте, однако, вижу, под горячую руку попал, да не сразу разобрался, в чем дело. А когда до сути дошел, то голова пошла кругом, а давление даже по молодости взлетело как у закоренелого гипертоника. И всё оттого, что рядовой из моего взвода Сафронов, воспользовавшись моим отсутствием, ночью самовольно угнал машину. Надумал покатать девчонок. Но гулянка та, нам всем боком вышла…
Петр Алексеевич замолчал, низко склонив голову и пряча глаза, а когда возобновил рассказ, стало заметно, как срывается его голос.
- Извини… Столько лет прошло, более сорока, а вспоминать трудно. Оказалось, гнал он по пустынному большаку, да прошляпил, ночь ведь, с девчонками заболтался. Вот и пропустил под себя, то есть, под Газ-66 свой, встречный мотоцикл с коляской. Мощный был мотоцикл, «Урал» назывался. А в нем два мужика (эксперты потом показали, будто сильно пьяные) на рыбалку выдвигались. – Петр Алексеевич опять задохнулся, глаза его заблестели. – А с ними в коляске пятилетняя девочка была, Оксана. Машина смяла мотоцикл в рулет, перескочила через него и выбросила позади себя клубок искореженного железа и порванных человеческих тел. Месиво и кровь. И ни в чём не повинная Оксана… Бросился я от ротного вон, хотел немедленно убить этого гада. Он и раньше того заслуживал. Ещё до армии судим, только приговорен условно. Я так и не узнал, за что? А после он и у нас отличился, говорили мне солдаты, любит собак проволокой душить, наблюдать за их муками. И зловеще при этом улыбался, да с гордостью поглядывал в сторону свидетелей. Вот и не нашлось желающих с ним связываться, боялись его. А я слишком поздно об этом узнал, уж мы из Ростовской области уехали, где его застали за тем занятием. Да и статья за издевательство над животными тогда казалась экзотической, никто не знал, чтобы ее хоть раз применяли. В общем, не стал я поднимать тот вопрос, опирающийся на непроверенные сведения. Думал, опять он выскользнет, как и первый раз. Очень уж наше население, да и судьи, жалели тогда «сыночков». И понятно, у каждого почти сын или внук служит, потому и остальных жалко! Сам ведь знаешь! Да только разбираться следует, кого карать, а кого жалеть! И решения принимать не из жалости, а по справедливости! Бросился я с твердым намерением прибить эту сволочь, и прибил бы, да только ротный вдруг заорал во всё своё луженое горло:
- Стоять!
- Я замешкался, а он подскочил и сбил меня с ног. Кричит: «Мало мне трех трупов! Так ты ещё это дерьмо на меня хочешь вывалить?! Остынь, лейтенант! Всех уродов не перебьешь!» Но я сдержаться уже не мог, хотя бы потому, что к этому времени получил телеграмму – моя супруга родила нашу долгожданную дочку. И так я был этим событием счастлив, так мечтал ее, да их обеих, зацеловать, так любил, что уже не знал, как можно жить, когда рядом такие выродки, как Сафронов, угрожают детям и моей крохе. А ротный наш, он опытный волк, сразу раскусил, что со мной происходит, и сказал уже миролюбиво, но с горечью:
- Я и сам его хотел придушить, как увидел всё это. Там ещё… на месте происшествия. Да нельзя нам, пойми же ты, Петр, так поступать! Всё тогда вывернется наизнанку. Не он, а мы окажемся всему виной. Мы и пострадаем, а этот гад опять в тени останется.
- Вот я и сдержался, не бросился в тот же миг, но и не успокоился, по правде говоря. Не одну неделю потом, как вспомню Оксану, так всё во мне переворачивается, или сжимается, не знаю! Попадись он мне в такой момент, никто бы меня не удержал.
- Понимаю. И я бы не сдержался, наверное, – поддержал меня Николай Владимирович. – Не знаю…
- А потом мне пришлось ещё и мать Оксаны в морг везти… Машину, «газик-козел» я у ротного взял, всё же легковая. Вообще вспоминать не могу… Мать непрерывно рыдает, ее трясет, на ногах не держится, а я и сам такой же, но ее должен вести и успокаивать. Ужас! А когда ленточку в косичке увидел, всю в крови… И ведь приходилось раньше мне погибших видеть не раз, вроде бы давно очерстветь пора, но здесь, эту невинную Оксану видеть неживой не мог, и простить Сафронову его сучье существование на этой земле никак не мог. И понять не мог, как он жить с таким грузом на душе может? А на выходе из морга родственники, приехавшие отдельно, уже меня самого грозились убить. Для них-то я во всём виноват, командир ведь! Рвались ко мне, едва сдерживаемые другими родственниками, - кто-то их там сильно подстрекал, - и кричали мне в лицо:
- Вон, это он, военный, во всём виноват! Это он убийцу послал к нашей Оксаночке! И кто этих военных вообще прислал на нашу погибель? И так далее.
- Сам не знаю, как я тот кошмар пережил? А вспоминать и теперь... – Петр Алексеевич опять задохнулся, потер глаза, замолчал.
- Извини… что подтолкнул тебя к воспоминаниям. Тяжелая история. Только хуже всего, что ты даже теперь сам не свой. Напрасно ты так реагируешь, не вернуть ведь никого. Родственники, и те давно уж, пожалуй, свыклись – и живые, и мертвые – а ты… Его-то хоть посадили, Сафронова того?
- Нет! Представляешь, не посадили! Знаешь, в жизни часто так бывает, чем больше вина, тем меньше наказание. Вся злость из нормальных людей еще в самом начале выходит, что ли? А ротный тогда, видя мой настрой отомстить, перевел Сафронова подальше от меня. Во взвод, который стоял далеко от нас, километрах в сорока. Вот он мне на глаза с той поры и не попадался. Представь, этого негодяя даже под стражу не взяли. А от меня ротный ежедневно требовал, чтобы я «перестал слюни распускать».
- Лучше представь, – говорит он мне с нажимом в голосе, – как ты вернешься в свою ракетную бригаду с тремя преступлениями во взводе и тремя трупами! Ведь всё это на неё, родимую, сразу и повесят! То-то комбриг обрадуется! Думаешь, после такого подарка он тебя с оркестром встретит и всё простит, на радостях?
- Моя вина, что ли? – огрызнулся я.
Но ротный заорал на меня, нисколько не сдерживаясь, даже не обращая внимания, что рев этот слышен далеко за пределами нашей комнатки:
- А чья вина? Может, моя?! Так почему же мне теперь в моей дивизии отвалят еще более твоего. Если тебе всё, кроме твоей боли и обиды, безразлично, если надеешься отомстить, рассчитывая, что время всё когда-то спишет, то я этого не допущу! Я не допущу, что бы из-за этой мрази моё честное имя в дерьме до конца жизни валяли! Мне до пенсии три года осталось! Ты хоть это понимаешь? И потому я еще до твоего возвращения, по свежим следам, прошелся тогда по всей цепочке, от кого исход уголовного дела зависит. Со всеми переговорил, к прокурору местному ездил. И объяснял, и каялся, и просил-унижался, и к здравому смыслу призывал… И не гляди на меня волком. И для тебя заодно же старался! Да, для тебя, чистоплюй ты наш праведный! И договорился я тогда со всеми!
- Как договорился? О чем? Ведь три трупа! – стал уже я кричать, чувствуя, как ротный из союзника превращается в заклятого врага, не только переступившего закон, но и растоптавшего еще возможную справедливость - самое святое в моем представлении. Справедливость отмщения этому мерзавцу.
- Помолчи, наконец! Возьми себя в руки. И приготовь сто рублей. Я уже отдал их, кому надо. И свои двести в придачу. Так что, не испепеляй меня своим благородным презрением! Это на меня не подействует! Да! Поставил я прокурору два ящика коньяка… И он обещал сделать всё возможное… Он-то, в отличие от тебя, камикадзе хренов, соображает, что в этой истории мы все заслуживаем даже большего сострадания, чем твоя Оксана! Ей в новом качестве теперь легче, чем нам с тобой!
Готовься ещё долго расхлебывать это дерьмо, да силы рассчитай, чтобы не подавиться! Только ты своим бессмысленным надрывом сам себе же яму копаешь! Включи мозги, наконец, лейтенант! Ты же себе, мне и прочим невиновным отомстишь, а не этой падали! Он сам сдохнет, придет время!
- Какой коньяк? Да я любому прокурору тысячу отдам, только бы засадил его навсегда, чего он давно заслужил!
- Молчи, дурак! Я его, что ли, выгораживаю! Я нас с тобой спасаю. Ты, оказалось, до сих пор не соображаешь, что дальше тебя ждет! Ты о своей дочке подумай, а то Оксана тебе начисто соображение отшибла! У тебя же после Ростовской области первое место в опергруппе вышло, так? Тебе же орден светил! Перспективы по службе открывались! А ты мне про Сафронова твердишь, как чокнутый! А свою судьбу и жизнь твоей семьи кто вместо тебя устраивать будет? Ну, как тебе объяснить, если ты раскис, словно… Правдолюбца разыгрываешь, самолюбие тешишь! Утрись лучше, и делай, что тебе велено, лейтенант!
Петр Алексеевич опять замолчал. Было понятно, насколько нелегко ему рассказывать о себе такое, заново переживать давнее унижение, опять испытывать все душевные терзания той грязной истории, которую, как тяжелое испытание, преподнесла судьба. Казалось, он полностью погрузился в прошлое, заново переживает, испытывая почти физическую боль. В конце концов, он справился с собой и голосом обреченного человека продолжил:
- Уже перед отъездом из Красноярского Края, недели через две, пришлось мне по распоряжению ротного забирать из прокуратуры постановление о прекращении (или об отказе) в возбуждении уголовного дела на гражданина Сафронова – точное название документа не запомнил. Очень интересные в нем были формулировки. Например, «водитель плохо знал местность, так как впервые оказался в ней всего за шесть дней до ДТП». Или ещё – «несмотря на темное время суток, у мотоцикла горела только одна главная фара, а подфарник на боковом прицепе был не исправен, что в темноте делало мотоцикл незаметным». Причем здесь мотоцикл?
И далее подобный бред в том же духе. А в итоге – фактическое оправдание преступления – «в возбуждении уголовного дела отказать». Пусть даже, неумышленное, но ведь тяжкое преступление! Три человека погибли по очевидной вине этого пакостника. И расследования, по большому счету, не требовалось, чтобы осудить. Но по оценке нашего правосудия цена трех жизней эквивалентна двум ящикам коньяка! И нет девочки… Оксаны, едва начавшей жить! Знаешь, я ведь все эти годы себя больше всех виню в том, что не уперся, позволил тогда этому гаду выскользнуть. Поэтому и не рассказывал до сих пор никому.
Вот теперь и рассуди, кто больше всех виноват в той истории? Не в том, конечно, что люди погибли – тут всё ясно, Сафронов машину угнал, он же и людей убил – а в том, что заслуженное наказание не последовало, что преступники у нас часто торжествуют, часто неподсудны, часто даже правыми оказываются. Кто виноват? Я виноват? Признаю, в значительной мере, виноват! А разве ротный наш не виноват? Ещё как, он же был инициатором того коньячного подлога!
Только, если бы мы поступили иначе, сдали бы того гада в руки правосудия, то сами от него, этого премилого нашего правосудия, и пострадали бы. Разве это более справедливо? А прокурор, а следователь – они-то, чем рисковали, когда в корыстных интересах человеческие жизни оценивали несколькими бутылками конька? В общем-то, ничем! Они нам, невиновным, даже помогали выпутаться! Но ведь они - представители власти – не имели права так поступать! Так, может, винить во всём следует именно советскую власть, которая их не контролировала, которая сама на беззаконии организовала всю эту, в общем-то, объективно необходимую стране «целину»? Мы же с неё разговор начинали, помнишь? Так кто виноват! Или, как всегда, только некоторые личности из состава этой власти, которые в нашей стране и создали когда-то не правосудие, а левосудие? А власть сама, вроде как, ни при чем! Однако именно теперь она, как ни крути, защищает преступников куда надежнее, нежели их жертв, ни в чем не повинных! Замечал, наверное? Видимо, еще тогда эта практика была неплохо усвоена.
- Сложная история… Трудно всё разом охватить. Думаю, что в этой истории все, в какой-то мере, виновны, только ответственность для всех законом предусмотрена разная. Там же целый букет должностных преступлений. Следовало возбуждать… Впрочем, зря ты терзаешься, Петр Алексеевич. Не в твоих силах воскресить ни Оксану, ни тех мужиков, ни исправить нашу систему. А, значит, твои жертвы оказались бы напрасными. Тяжело, конечно, пережить такое, а потом столько лет в себе носить, только ты это с себя сбрось. Воды с тех пор утекло… даже настоящих преступников по давности лет уже простили бы.
- Спасибо, за участие. Только я теперь не об этом! Помнишь начало нашего разговора? Вот и ответь начистоту – сегодня такое безобразие возможно?
Николай Владимирович невесело усмехнулся, как-то крякнул, неопределенно покачал головой, демонстрируя, тем самым, крайнее затруднение, глубоко вздохнул, пока его товарищ терпеливо ждал ответа. Казалось, что он решил бесконечно тянуть время, только бы не отвечать. Но и Петр Алексеевич держался стойко – ему этот ответ казался крайне важным.
- Да, не смотри на меня так! – попросил, наконец, Николай Владимирович. – Я же заметил, как меняется выражение твоих глаз, а вместе с ним и отношение ко мне! Ответить тебе, в общем-то, нетрудно, только ответ не может быть однозначным. А ты ведь от меня черно-белого ждешь, да?
- Что-то ты юлишь, Николай Владимирович. Годы-то по тебе прошлись изрядно, да только по-прежнему, вижу я, есть для тебя правда, о которой можно всем говорить, а есть иная, не для всех! Но я думаю, что дело не в социализме, не в капитализме или, что там ещё для нас придумают? Дело в людях! В их принципиальности или беспринципности, в готовности или неготовности выполнять свой долг. Готовы люди моральные нормы соблюдать… Вот, если когда-нибудь изменится суть каждого человека в нашей стране, будь он, как я в ту пору, командиром взвода, прокурором или домохозяйкой, то лишь в этом случае о подобных историях можно будет забыть! А пока, у нас всё наоборот! Везде корыстный расчет, беспринципность, безответственность, сговор. Да-да, я и сам знаю, что моё попустительство Сафронову на ту же мельницу… Но посмотри вокруг, все за свои места схватились, чтобы только урвать, а работу лишь имитируют! И чем выше занимаемый пост, тем наглее творят беззакония. А указы всякие, приказы, распоряжения и законы, неподкрепленные кулаком, в нашей стране соблюдают лишь дураки.
Но власти и это безразлично. Вот, скажи, разве сложно навести порядок? В нынешний бардак только вбрось лозунг «безнаказанно обогащайся!», и кровавый хаос обеспечен! Нет, без жестких законов, обязательных для всех, всё будет разворовано, развращено и сверху густо полито нашей же кровью! И останется от России запекшаяся кровь да пепел. Взгляни на молодежь! Вон, они сидят, ЕГЭоты, а ты, не молодой уже, стоишь перед ними! Им уже внушили, что они надежда России. Но это не предполагает ни малейшей их ответственности за свою страну. Не означает, что для этой страны они должны хоть что-то сделать. Нет, они уже привыкли полагать, что это мы обязаны им дать «всё и сразу», а потом тихо умереть, поскольку мешаем веселиться! И как теперь, скажи мне, сдержать их неудовлетворенный аппетит? Бумажными законами? Раздуванием МВД? Так, сегодняшняя милиция авторитет утратила и даже не обеспокоена этим; она со своей репутацией уже и в праведных делах, если такие случаются, будет всеми проклята! Но порядок-то нужен! Жесткий, справедливый, без исключений! Тогда и коньяк не понадобится, ибо при справедливом порядке самая хилая демократия не захиреет. А будет демократия, будет и воля народа услышана! Или не так?
- Не совсем! Выходит, опять твердая рука понадобилась? Опять диктатура? А без нее и жить уже не сможем? Нет, думаю, что теперь мы далеко продвинулись в нужном направлении, а потому твоя история в точности повториться не сможет. Да и прежней «целины» уже нет, и не будет, – усмехнулся Николай Владимирович. – Однако и это не главное...
От сдерживаемого с трудом возмущения Петр Алексеевич горячо вскинул руку, свободную от портфеля, и резанул ею воздух.
- Невозможно, говоришь! Разве только потому, что прокуроры теперь стали честными? Такими, знаешь, ревностными строителями капитализма с человеческим лицом! Ты меня за придурка держишь, навешивая пропагандистскую туфту? Или действительно считаешь, будто наведение порядка невозможно без диктатуры? Тогда оглянись по сторонам, сколько стран живет нормально? И везде к демократии приложена жесткая рука закона! А у нас, может потому ничего и не выходит, что порядок и беспорядок наводят одни и те же люди? Им бардачина выгодна! Помнишь, как у Гоголя: «Действие третье; те же, но в жупанах!» Вот и у нас, - те же, но в жупанах! Так, может, пора снять с них хотя бы эти чертовы жупаны? А лучше бы и штаны заодно, для начала.
- Только тише, не привлекай внимание! Ты, Петр Алексеевич, видимо, никогда не изменишься! Давишь на меня, словно танк под Полтавой? Своеобразная у тебя дипломатия! Очень тонкая, как лезвием по горлу! Ну, положим, скажу я тебе, что думаю по этому поводу, тебе легче станет?
- Как ты не понимаешь! Речь идет не о несчастной девочке по имени Оксана! Это же история всей нашей страны! Полная аналогия миллионов судеб! Россию точно так же предали всякие горбачевы, ельцыны, шеварнадзы и путины. Дело даже не в фамилиях – там полно всякой … набралось. Не моргнув глазом, они страну предали и развалили, потому что им это лично выгодно, им приказали. Вот они без сожаления нас в унитаз и спустили. И поверх уселись! До сих пор давят всех, кого грязным потоком тогда не смыло! А они никак в толк не возьмут, убогие, почему все действия кремля на удивление выгодны только нашим врагам?
- Ну, ты совсем расшумелся, Петр Алексеевич. Ладно уж, черт с тобой, слушай, что я об этом думаю! Только не записывай! Всё-всё, не набрасывайся на меня, это я неудачно пошутил! – Николай Владимирович театрально вытянул руку вперед, принимая протест возмущенного товарища. – Если говорить откровенно, то я действительно считаю, что твоя история теперь невозможна, – очень выдержано и негромко настаивал Николай Владимирович. – Хотя бы потому, что в прокуратуре теперь с тобой на эту тему и разговаривать не станут, принеси ты им всего лишь тот коньяк. Тем не менее, как понимаешь, любой вопрос теперь можно решить… И порядок наведут, если подход найдешь. И непременно закроют, кого тебе надо, и откроют кого надо, и посадят, кого надо! И тебя, в том числе, – засмеялся Николай Владимирович. – В этом, будь уверен! Только напрасно ты на прокуратуру всех собак спускаешь! Почему она должна быть лучше своего, морально разложившегося народа? Много ты теперь встретишь людей принципиальных, с безупречной честью, с незапятнанной совестью? То-то же. А в прокуратуре те же людишки пристроились, только более ловкие. Это же азбука! А теперь, извини. Я, однако, свою станцию уже проскочил, придется возвращаться. Я в этих местах, знаешь ли, случайно оказался. И очень тебя прошу, даже советую, забудь ты эту тему, которую я необдуманно тебе подбросил, и сам успокойся. И хотя разговор у нас вышел немного нервным, встрече с тобой я очень рад! Действительно, рад! Звони, если понадоблюсь… Ах, да! У меня же перемены, возьми визитку. А теперь, бывай!
Уважаемый мой Читатель! Как ни велико было искушение, но я не смог разглядеть молниеносно переданную не мне визитку. Впрочем, нетрудно догадаться, что на ней написано – фамилия, имя... Ах, вот ещё, - вспомнил! В левой части, выделенной синей полосой, красовался цветной герб прокуратуры. Вроде, так? Да-да, точно! А может быть, я что-то напутал?
Уже на перроне Николай Владимирович, само воплощение солидности, обернулся и помахал товарищу развернутой ладонью, после чего, повинуясь давлению человеческого потока, обогнул мраморную колонну и скрылся из виду. В тот же миг двери вагона сомкнулись, приглушенно лязгнув, и состав стал ускоряться, всё истошнее завывая могучими электромоторами, пока не набрал, наконец, нужную скорость.
А Петр Алексеевич рассеяно втиснулся на освободившееся место и затих. Потом обнаружил зажатую в руке визитку, машинально взглянул на нее, потом еще раз, уже более внимательно, чему-то удивился, сунул визитку в карман и в ожидании своей станции будто оцепенел. Внешне он уже ничем не отличался от остальных пассажиров.
*
Я вышел на следующей станции, так более ничего не узнав о случайных попутчиках. И всё же, как ни удивительно, воспоминания о них запали в мою душу крепче, нежели хотелось.
Впрочем, потому мне и нравится московское метро, что иной раз в нем соприкасаешься с необычными судьбами вполне обычных с виду людей. Но, честно говоря, выбора у меня всё равно нет, как и собственного автомобиля, и завтра я снова окажусь в давно опостылевшем метро, без которого жить не могу. И жизнь опять меня закружит, и голова застучит по тем же рельсам, направляя моё существование на поиск пресловутой свободы от вечно досаждающих обстоятельств! Но найду ли её в этой жизни и в своей стране? Ведь искать следует справедливость!
2010 г.