Странным городом мне показался Львов в июле 1981 года, когда мы приехали туда на производственную практику от института. Прекрасный нарядный и пышный центр, почти враждебно чурался чуждых ему, совершенно сельских окраин, где торчала одиноким тополем высотка нашего общежития. Впрочем, это были обычные приметы, расползающегося, как спрут, вширь города. Подобное можно было увидеть и в нашем родимом Харькове.
Но и в самом центре Львова поражал контраст великолепных фасадов, скульптур и площадей с грубостью и какой-то даже нечистоплотностью местного населения. Потом, когда у Окуджавы я услышала строчки про флору и фауну, я сразу Львов вспомнила. Тот самый случай…
Даже в белых стенах костёла, освещенного льющимся cквозь высокие витражные окна нездешним светом, сохранялось то же странное диссонансное ощущение. Но, конечно, там оно было слабее, чем в общественном транспорте, где местные парубки так и норовили при посадке залезть приезжим девушкам запросто под юбку. Ухо приходилось держать востро.
Иная атмосфера была только в холмистом и старом Стрыйском парке и на таком же старинном кладбище со скульптурами девы Марии, маленькими часовенками и семейными склепами. Впрочем, там было вообще безлюдно. И можно было часами бродить, думать и сопоставлять…
Всё у меня здесь оказывалось как-то наперекосяк. Подруга, с которой я поселилась в одной комнате внезапно почувствовала себя плохо и улетела с моим паспортом домой в Харьков. Оставаться в комнате общежития одной оказалось не только тоскливо, но и опасно. Две мои соученицы, подружки - не разлей вода, к которым я переселилась, по их же приглашению, были настолько правоверно убеждены в неизбежности скорого построения коммунизма, что когда я, неизвестно зачем, стала им втолковывать, что это вообще и в принципе невозможно,а тем более, с нашим народом – смертельно на меня обиделись и вообще перестали со мной разговаривать.
* * *
В мае того года мы похоронили нашу маму. А мне всё казалось, что я с ней и вовсе не расставалась. Было почти неудивительно, что её присутствие часто мерещилось в нашей харьковской квартире, и на родной зеленой улице при подходе к нашей пятиэтажке. Но здесь, в далеком и чужом этом городе меня тоже не покидало ощущение, что её душа не оставляет, и как-то незримо и ненавязчиво охраняет меня, скрашивает моё одиночество. Для моего совершенно атеистического мировоззрения, накрепко вбитого в голову советскими учителями и собственными просвещенными родителями, это чувство было настолько неожиданным, что я чуть было не начала делать глупости. Мне почему-то ужасно захотелось креститься, причем в католичество, но это, как оказалось, совсем другая история, я и расскажу ее в другой раз.
А тогда, усталая и полусонная, я возвращалась трамваем около полуночи с вечерней заводской смены. Всю дорогу я ругала себя, что не захватила на завод кофточки, потому что ночью в моём неуместном атласном сарафане было прохладно даже в трамвае. Этот сарафан с широкими бретельками и неровными продольными полосами разных оттенков – от шоколадного до бежевого и почти горчичного – сшила для меня тётя Зина прошлым летом. Она еще жаловалась тогда на эту плотную, скользкую и сыпучую ткань, выбитую купоном. И мне поясняла, что для неё не годятся ни выточки, ни поперечные швы. Поэтому сшила его прямым, полу-облегающим фигуру с длинной застёжкой-молнией на спине.
В том полуночном трамвае сидений свободных не было. Серые, дремлющие силуэты ехали в нём со смены, а я кемарила, стоя, придерживаясь за поручень над каким-то сидением, окруженная такими же полусонными и усталыми фигурами. Удивительно, что я вообще заметила направленный на меня смоляной взгляд из-под крутых гуцульских кудрей. Парубок* тоже отметил мой ответный полусонный взгляд, улыбнулся белозубо и как-то очень быстро оказался со мною рядом.
- Вы, наверное, с общежития? – обратился он ко мне вежливо и почти по-русски.
-Да, мы здесь на практике. – кивнула я, польщенная его вниманием…
- Так Вам надо на следующей остановке сходить.
- Нет, - удивилась я, - мне через одну.
- Так то ж по дороге – далеко в обход идти. А я Вам покажу, как можно покороче, навпрямки** через поселок…
Мне и вправду предстояло километра два зябко топать по плохо освещенной и не мощенной дороге до девятиэтажки нашей общаги. И эта перспектива не радовала. Может, есть проход покороче? Поэтому, хотя мне не очень нравилась дерзкая и непростая улыбка этого хлопца, я решилась на риск. Может голова у меня уже плохо работала. А может, от скуки приключений захотелось…
Мы вышли в ночную тьму на остановке. Трамвай почти беззвучно продолжил свой путь,.. Ночь была безлунной и беззвёздной. То есть звёзды наверняка где-то были, но черное облачное одеяло уж очень плотно укутывало небеса. Правда, возле самой остановки покачивался одинокий фонарь, но дальше – словно волчья пасть. Поселок спал. - Иди вперед, – глухо сзади приказал мой спутник. Но не успела я сделать и трёх шагов в темноту, как он ухватил меня за руку и резко расстегнул длиннющую молнию на спине. Атласный сарафан соскользнул с меня на землю. Какой, однако, необычный способ ухаживания!!
Я обернулась к своему провожатому, но увидела не темное лицо его, а что-то ярко блеснувшее в его руке. И это был не фонарик.
- Бижи***, - приказал он мне, - тепер бижи!
Я, наклонившись, наощупь подобрала с земли свой полосатый сарафан. Куда бежать? Тьма кругом непроглядная... Что за странную игру затеял со мной незнакомец?
Я огляделась по сторонам и тут заметила едва различимую игру света на листве кустарника. Как будто несколько невидимых глазу светлячков заставляли часть листьев отражать их мягкий свет. Я кинулась туда, потом за угол, потом ещё… Едва заметные световые блики продолжали освещать мой путь. Я не помню, шла я тогда или бежала.ног под собой не чуяла. Не помню, гнался ли кто-то за мной. Если и гнался, то довольно скоро он, видимо, потерял меня в темноте.
В одном месте я всё-таки остановилась и оглянулась. Никакого света на листве позади меня не было. Вообще ничего не различить там было в непроглядной тьме. Не помню, сколько времени еще продолжался мой бег, но все это время удивительный, неизвестно откуда берущийся свет листвы впереди сопровождал и направлял меня пока я, в конце концов, не вышла на свою хоть и скверно, но освещенную улицу.
Только тогда я позволила себе отдышаться и надеть, наконец, мой, ставший ненавистным атласный сарафан… сердце било, как ударник в ресторане на разные лады… Мои супер сознательные соседки по комнате уже спали. Они тогда работали в первую смену. Утром я засунула полосатый сарафан в пакет с грязным бельём, и больше во Львове его не надевала.
Назавтра в два часа пополудни я опять села в трамвай, чтоб ехать на свой ламповый завод. Мой вчерашний горе-провожатый гуцул зашел в тот же вагон, но при виде меня, испуганно отвел глаза и вообще отвернулся…
С тех пор прошло очень много лет. Но я до сих пор так и не поняла, что за странную игру хотел завести со мной этот парень. Почему раздел и приказал бежать? Почему сразу не ударил ножом, если хотел убить? И вообще…За что? И зачем?... И, главное, откуда взялся этот спасительный свет на листьях, показавший мне путь из западни? Пути господни и впрямь неисповедимы…
А стихи я тогда написала как акын: как увидела, так и написала…
Там, где тьма непроглядна
и нет ни луны, ни звезды,
где звериная ненависть
скинула всякие маски,
Наступают минуты
зеленого света листвы.
из особой – приветливой,
мною придуманной сказки.
Когда жизнь беспросветна:
И тьма, черный мрак впереди,
Когда в воздухе нет кислорода,
И воздуха самого нету,
Возникает внезапно иное дыханье в груди,
И явление зренью другого – особого света…
*парубок (укр) - парень,
**навпрямки(укр) - напрямик
***бижи (беги) – беги.