Сверчок
Часть 1
На царских харчах
74
Потреплем старика!
Но настала пора вспомнить и педиков. О Куницыне я уже говорил. У нас он читал нравственные и политические науки. Сам он был из духовного звания, окончил тверскую семинарию, а потом Педагогический институт в Петербурге, слушал лекции в Геттингене и Париже.
Как он вел занятия!
Я открывал рот и слушал как завороженный.
Он умел зажечь нас мальчишек!
На наших несовершенных мозгах он отпечатывал вдохновение!
Он отпечатывал красоту!
Он что-то вкладывал в нас фундаментальное!
Он что-то вкладывал в нас сокровенное!
Он вкладывал в нас такое, что мы еще и понять не могли.
Он создал нас, он воспитал наш пламень!
Спасибо тебе Куницын Александр Петрович!
Хорошо помню я и Николая Федоровича Кошанского, или Кошака, прожившего всего сорок лет с хвостиком.
В лицее ему было лет 26, одевался он изящно, ревностно ухаживал за прекрасным полом, любил говорить по-французски, но говорил смешно и слегка коверкал слова. Например, к нам он обращался со словом «месьес».
Он преподавал у нас русскую и латинскую словесность. Латинский надо знать, чтоб на том свете можно было с приличными европейцами поговорить, Кузанским или Катуллом.
Кошак был автором пресловутой «Риторики» над которой смеялись Белинский и Добролюбов, а я на него написал стихотворение «Моему Аристарху».
Люблю я праздность и покой,
Мне счастливый досуг не бремя,
И днем найду себе я время,
Когда нечаянной порой
Стихи кропать найдет охота,
На славу дружбы иль Эрота.
Сижу ли с добрыми друзьями,
Брожу ль над тихими водами
В дубраве темной и глухой,
Задумаюсь, взмахну руками,
На рифмах вдруг заговорю —
И никого уж не морю
Моими тайными стихами...
Это вам вдохновение!
Тяжелые потуги ремесленника – нафиг!
Сижу, сижу три ночи сряду
И высижу — трехстопный вздор…
Так пишет (молвить не в укор)
Конюший дряхлого Пегаса…
Служитель отставной Парнаса,
Родитель стареньких стихов…
Да, Кошак был нудный и скучный проповедник, и меня преследовал за сочинение стихов. Козел русско-латинский! Правда, пацаны любили систему Кошки и последовательность дачи знаний. Собственно, он меня преследовал не за стихи, а за то, какие я слова в них употребляю. Он навязывал свой литературный вкус, поощрял напыщенность и ходульность и резко отвергал простоту стиха. Увидит у ученика фразу типа «выкопав колодцы», тут же заставляет править на «изрывши кладези», вместо слова «площади», чиркает на «стогны», «говорить» чиркает на «вещать». И несть конца сему!
Дельвиг выучил Горация под его руководством. Но пародии мы любили писать!
Когда умерла молодая графиня Ожаровская, в которую Кошанский был влюблен, он написал высокопарную Оду на ее смерть. Свое искреннее горе он излил в таких высокопарных виршах, что даже добродушный Дельвиг не выдержал и написал в ответ «Оду на смерть кучера Агафона».
Кошанский писал:
Эроты слезы льют,
Супруг и грации венки на урну вьют,
И оросив твой прах слезою,
Почий, вещают, мир с тобою.
Дельвиг ответил:
Кухарки слезы льют,
Супруга, конюхи венки из сена вьют,
Глася отшедшему к покою:
Когда ты умер, чорт с тобою.
Но мне до лампы были уроки сухой учености, я сам знал свои пороки.
Может быть я и пишу стихи не для бессмертия, но холодным умом не собираюсь охлаждать вольное кипение чувств.
Теперь переходим к Галичу.
Александр Иванович Галич, рожденный Говоров, сын дьячка, тоже, как и Кошанский окончил Педагогический Институт, там он и изменил свою фамилию. Он тоже учился за границей и был поклонником философии Шеллинга. Галич целый год заменял Кошака, поскольку Кошак пил как бочка и допился до серьезной хвори. Приезжал из Петербурга и читал лекции. Это был ленивый хохол, доктринист и юморист. Он посылал подальше все эти аблятивусы и херрундии, и вел с нами беседы о литературе и искусстве. На дисциплину он плевал. Мы у него на уроках что хотели, то и делали! Даже по хохляцки выражались, во всю гакая.
«Горить сосна, горить, горить та й палає, кричить Галя криком, кричить розмовляє».
Галя, как мы его ласково звали, Галя иногда вспоминал, что он по программе должен давать латынь, хватал в руки книжку Корнелия Непота и говорил: «Ну, господа, теперь потреплем старика!». Тут мы начинали переводить старика. Гале нравились мои стихи. Он меня заставил на экзамене в 1815 году прочитать «воспоминания в Царском селе». Мне он нравился за озорство, юмор и дурашливость. Самые прекрасные качества в человеке! Правда Галичу по жизни не везло. В Университете Галю обвинили в атеизме и революционных замыслах и был предан университетскому суду. В Университете он удержался с сохранением жалованья, но без права преподаванья. Но потом его все-таки уволили… К тому же он имел очень необразованную, злую и безобразную жену и потихоньку стал пить. Так и усыхал крупный талант!