У Ч И Т Е Л Ь С К А Я
(ч а с т ь ч е т в е р т а я)
Зато как он читал на память стихи! Глаза его загорались, голос
начинал вибрировать, то он клокотал, то почти пел, то умолял.
Во мне всегда возникало невольное желание аплодировать
в конце чтения, хотя я к стихам всегда относился спокойно, и в юности,
и сейчас.
В чем и признаю откровенно свою ущербность, да что поделаешь,
если человеку не дано.
Хорошо хоть, что на склоне лет разобрался в том, что проза чаще
всего пробуждает мысль, а вот поэзия, поэтический текст скорее порождает
атмосферу чувств и ощущений.
Меня поражало то, как стихи, которые он читал, одухотворяли и
преображали его самого и я, восхищаясь, любовался им.
А вот будь рядом наставница его, она, уверен, не позволила бы
сыну при учениках терять над собой контроль до такой степени.
Эх, отлучить бы в свое время маму от задыхающегося от ее
любви сына, да отправить хоть на одно лето Валерку в пионерлагерь.
Конечно, он там очень быстро научился бы сквернословить,
заглядывать девчонкам за пазуху, курить.
Раз уж суждено ему было начать курить, то согласитесь,
что научиться этому у родной мамы, к тому же, с ее благословения, куда
непростительнее, чем у товарища по отряду.
Но хоть оставалась бы еще надежда на то, что повзрослеет, как
и все мы, наш бедолага.
Случилось так, что после того как мы закончили школу он
вошел в наш круг на правах младшего товарища.
Правда, ненадолго, потому что очень скоро почувствовал, что
безнадежно отстал от нас в своем общем развитии. Он искренне завидовал
естественности, как сейчас сказали бы, адекватности, нашего поведения
на улице, с девчонками, самостоятельности и относительной свободе
от родительской опеки.
Но и только. В результате он незаметно исчез с поля нашего
зрения.
Классным руководителем в последний год обучения в школе стал
Василий Прокофьевич Омельченко.
Это был его дебют и дебют, к сожалению, провальный.
Он был еще довольно молодой человек, высокий, грузный и слабо
подвижный.
Во время войны он лишился ноги и ходил с протезом, но без
костылей, а только с палкой.
Конечно, при его комплекции это было невероятно трудно.
Свой урок истории он переносил мужественно на ногах, даже
перекличку делал стоя, сгибаясь пополам перед каждой фамилией в
журнале.
Потом устраивался в самом конце класса, опершись спиной о
неподвижную створку входной двери, откуда и вел урок.
Мы понимали его состояние и, проявляя не свойственную
нам, в большинстве своём, шалопаям, деликатность, старались на него
не оглядываться.
К тому, что педагогом он был никаким, надо добавить еще и то,
что как личность он был, как бы это сказать помягче, совсем не яркая, с
примитивным словарным запасом.
Конечно, если бы не это ужасное ранение быть бы ему
замечательным прорабом, бегал бы он по строительным лесам или
руководил бы токарным участком, имел бы авторитет принципиального,
но свойского парня и за дело, но добродушно, матерился бы со своими
нетрезвыми бракоделами.
Однажды в моем табеле появилось замечание: "Прогулял
1.10.53 г. весь день. РазвязАНно ведет себя на уроках английского языка.
Кл. рук. Омельченко".
Ну, прогулял это правда. Не умеешь, не берись. Другие любители
этого дела неделями в школе не появляются и все им сходит с рук.
Я же за все время обучения прогулял два дня, в том числе и этот
злополучный "1.10.53 г".
Причина прогула была уважительная, "Скандал в Клошмерле",
в ту пору единственный откровенный псевдоэротический фильм с
приземленными отношениями между мужчиной и женщиной, который нам,
советским зрителям, удалось увидеть.
Меня покоробило вот это его "развязанно ведет себя".
Василий Прокофьич счел справедливым усилить в письменно
виде устную жалобу Марины на меня?
Пожалуйста, это его право, он классный руководитель. Но надо
же и со мной хоть немного считаться, даже если я признан виноватой
стороной.
Я никак не мог вести себя "развязанно", потому что развязанными
могут быть тесемки от исподнего мужского белья, но отнюдь не поведение
интеллигентного, или, по меньшей мере, производящего такое впечатление
молодого человека.
Даже если кому-то оно показалось неподобающим.
В любом другом случае я бы не преминул публично поиздеваться
над вопиющей безграмотностью автора замечания.
Но смеяться над калекой не годится. У меня хватило ума никому
об этой записи не рассказывать, никому ее не показывать.
Тем более, что мужик то он был неплохой и совсем беззлобный.
Наша англичанка Марина Ивановна, с отличным языком, и русским,
и английским, едва перешагнувшая за тридцать, была на то время особой
незамужней.
С великолепной фигурой, всегда одета со вкусом, из комиссионки,
что совсем не соответствовало стереотипу учителя послевоенной школы.
Это вызывало отторжение у коллег и наше тайное, а у некоторых
наглецов и явное восхищение.
Чего ей не могли простить остальные классные дамы.
А у нее, по мере нашего взросления, все ярче и чаще вспыхивали
ее насмешливо распахнутые глаза, нетерпеливые и требовательные.
Помилуй бог, ни о какой её доступности тогда никто не мог и
помечтать в своих знойных мальчишеских грезах.
Я совсем не об этом. Я вот о чем.
Однажды однокласссники видели ее вечером в саду Баумана
на танцплощадке или в летнем кинотеатре с мужчиной.
И этого было достаточно. В отместку за "неверность" горячие
головы моментально переквалифицировали ее из своего кумира да и
сразу в бл...дь.
Логика очень простая, если не сказать детская, ведь до того
случая она была нашей общей мечтой и принадлежала только нам.
А коль скоро она проводит время с кем-то еще, кто ей, очевидно,
более интересен, значит она изменила нам всем, следовательно, и каждому
из нас.
Вот такой мальчишеский радикализм.
Но мальчишки быстро взрослели и еще быстрее менялись их
взгляды на все, что называется жизнь.
А незаслуженное бранное словечко отскочило от нашей Марины
как подсохший комочек грязи с каблука при быстром шаге.
Здесь надо сделать оговорку. Ребята в классе были разные,
кое-кто уже имел представление о половом томлении, кто-то на уровне
рефлекса его испытал или испытывал.
В Алжире, где царство многокилометровых цитрусовых садов,
я столкнулся с невиданным для меня дотоле явлением.
На каждом апельсиновом дереве можно было увидеть
одновременно уже спелые оранжевого цвета плоды, на соседней или даже
на той же ветке висели подростки различных оттенков зеленых тонов и все
это в пышном окружении бело-розовых цветов и завязи разной степени
развитости.
Три жизненных стадии и все на одном дереве. Так же и в нашем
классе, большинство было зеленых, но попадались и скороспелки
оранжевые.
Английский язык мы начали изучать в пятом классе.
Но по настоянию родителей еще до этого со мной короткое
время занималась английским соседка по дому, недавняя выпускница
иняза, к тому времени одна из первых дикторов начинающегося
телевиденья в стране.
Вот только запамятовал, либо ее звали Неля, либо ее фамилия
была Нелина. Почему-то именно от нее, а не из школьных уроков по
русскому языку мне запомнилось правило: "Число гласных определяет
число слогов в слове".
Общеизвестно, что наибольшую трудность в английском языке
представляет произношение трех звуков, два из которых характерны
для слов "think", "думать" и "this", "это", и третий, это звук "R",
русская буква "эр".
Уже на втором занятии она приступила к прощупыванию моего
прононса и приятно удивилась.
Сначала она рассказала и показала на своих ровных зубах,
заманчиво подвижных губах и розовом язычке в каких позициях они
должны были располагаться при произношении этих непривычных для
русского языка звуков, а потом попросила меня повторять их вслед за ней.
Мне эта игра пришлась по душе. Мы сели друг к другу лицом
и я стал кривляться вслед за ней.
Усердно вытягивать губы, прижимать кончик языка к корешкам
верхних зубов или замыкать им щель между кончиками зубов верхней и
нижней челюстей.
Она ускоряла темп и я не отставал от нее, она переходила на
адажио и я вслед за ней подчеркнуто медленно и старательно выводил
повторы.
Чувствовалось, что ей это тоже доставляло удовольствие.
Когда она убедилась в том, что традиционно трудные звуки мне
удаются легко, она усложнила игру тем, что стала называть целые слова,
включающие неудобные для произношения звуки.
Я не знал смысла произносимых ею слов, да меня и не очень
интересовал их перевод, они сами по себе казались мне непривычно
музыкальными.
Я только следил за ее интонацией и покорявшими меня очень
милыми гримасами, которыми она сопровождала их произношение.
Если очередное слово звучало одновременно со, скажем,
горделивым встряхиванием головы, то я повторял его, выказывая всем
своим видом покорность ее воле, послушание.
Повинуюсь, моя королева.
Если она демонстрировала печаль, слегка опуская головку и
театрально прикладывая ко лбу кончики пальцев, я во всю мочь старался
развеселить ее своим мажорным повтором.
Не грусти, радость моя.
Как вы уже поняли, смысл, значение случайно произносимых
слов не имел ничего общего с пантомимой, разыгрываемой нами
попеременно.
Это усиливало комизм происходящего, но, по понятной причине,
только для нее.
Думаю, было бы здорово спеть наш спектакль под музыкальный
аккомпанемент.
К слову о музыкальности, когда бы я ни слушал после того дуэт
Литвиненко Вольгемут и Паторжинского из "Запорожца за Дунаем" я всегда
вспоминаю ту нашу совершенно неповторимую дуэль.
Что-то в нем есть похожее на нашу давнюю перестрелку словами.
Наконец, она не выдержала, захохотала, потом стала подпрыгивать
вместе со стулом и хлопать в ладошки.
Она не могла только никак понять, как эти непроизносимые для
новичков звуки удались мне так быстро.
Откуда ей было знать, что я родился под музыку слов с этими
звуками, что меня ими убаюкивали, что мне шептали их со дня моего
рождения. Правда, принадлежали они другому языку.
В греческом, кроме мягкого "эр", остальные два звука очень
схожи с английскими.
продолжение http://www.proza.ru/2019/02/19/657