( художественный опыт поиска и приближение Пушкина)
Накануне дня города в Москве прошли с ветрами холодные дожди. С дождями ушло тепло, и улетели птицы. А сегодня снова солнце и ясное небо! Вера Ильинична отодвинула занавеску.
– Это он? – не оборачиваясь, спросила.
Ленка выскочила из-за стола.
– Пап, а пап, погляди, какая это машина?
– Кажется «Опель», но какой-то старенький. – подошел к окошку и Владимир Сергеевич.
– Ладно, пусть подождет, – задергивая штору, обернулась Вера Ильиничн а, – допей кофе и булочку съешь. – Вернетесь когда? – снова уселся за стол и развернул газету отец.
– Сегодня... – жевала булку и запивала кофе Лена.
– Надеюсь, что сегодня! – взглянул поверх очков отец.
– Пап, ты такой смешной! – хихикнула дочь и отставила чашку.
– Ты про что? – Владимир Сергеевич аккуратно снял очки и отложил газету.
– Смотришь смешно – поднялась дочь.
– Лена, отец тебя спрашивает, когда вы вернетесь? Или мне спуститься и спросить у Кости?
– Ну, мам! Ну, откуда я знаю? Мы сперва в Захарово, а потом может в Звенигород... поглядим древний монастырь. Там, я в интернете смотрела, красотища и полный отпад!
– Телефон возьми и не отключай. И чтобы не позже восьми дома быть! К семинару, забыла, готовиться надо. Ясно? – осматривая в прихожей одевающуюся дочь, давала последние инструкции Вера Ильинична.
– Фотографии привезите! Поглядим на ваш «полный отпад»! – отозвался из кухни Владимир Сергеевич.
– Хорошо! – и дочь хлопнула дверью.
Вера Ильинична стояла у окна и смотрела во двор. Вот дочь выпорхнула из подъезда, обернулась, помахала, подбежала к машине, открыла дверцу и плюхнулась на переднее сидение.
– Хочет выглядеть взрослой, но такая глупенькая! – вздохнула мать, – а если замуж выскочит?
– Замуж - это хорошо! – нараспев повторил Владимир Сергеевич.
– Ты чего там бурчишь? Газету отложи! Ей же учиться надо. Первый курс только! А этот...как его...? Костик...! Не тот ей нужен! Ты меня, Володя, слышишь?
Дочь липецкого мелкого помещика Алексея Дмитриевича Пушкина жила с батюшкой в небольшом родовом имении. Обыкновенная полная забот и скуки провинциальная жизнь. Вот только летом наступало оживление, когда на липецкие грязи съезжалось блестящее московское общество. Да еще приезжали с поручениями на императорские пушечный и литейный заводы служивые офицеры. Для местных барышень это был едва ли не единственный шанс. Вот и для Марии Алексеевны Пушкиной с выходом замуж за морского артиллериста Осипа Абрамовича началась новая жизнь. Сразу после свадьбы молодые перебрались в Псковскую губернию в имение мужа. Поселились в захудалом поместье Михайловское. Деревянный в один этаж Барский под соломенной крышей дом был более похож на длинный сарай. Там Мария Алексеевна вскоре родила дочь. Муж, не прожив в семье и двух лет, откровенно слинял, и для семьи начались долгие тридцатилетние скитания. Сначала с дочкой Надеждой вернулась в родительский дом. Батюшка, много болеющий, от добавившейся по дочери печали вскоре умер. Тогда пришлось Марии Алексеевне с младенцем ехать к свекру. Иван Абрамович помог купить маленький дом в Петербурге. Марья Алексеевна поселилась в Измайловском полку, где служили ее братья. Время шло, и подрастающая барышня Надежда Осиповна стала прекрасной креолкой. Именно так ее называли между собой молодые офицеры. За ней стал волочиться и неожиданно для самого себя сделал предложение майор Сергей Львович. Сергей Львович Пушкин был блестящим гвардейцем, был помещиком средней руки с тысячью душ крепостных и был троюродным братом Марье Алексеевне. На неожиданное предложение гвардеец вдруг получил неожиданное согласие. Делать было нечего, и Сергей Пушкин вышел в отставку. У молодых все быстро случается. И вот Марья Алексеевна уже бабушка. Она с дочерью и внуками живет в Москве у зятя. И что это за житье? Каждый год Сергей Львович меняет квартиру. Снимает всегда то холодный флигель, то огромный дом! А то снял и вовсе скворечник! Зато под крылышком у какого-то там князя! Зять, вроде, и богат. Есть хорошее поместье в Нижегородской губернии. А сахара дома нет! Дворня пьяная и ленивая. Сам же - щеголь, мот и бездельник. Да и дочь стала подстать мужу – то днями бродит по комнатам в исподнем, не чесанная, только ногти грызет, а то вдруг взъяриться, мебель двигать начинает, девок по дому гоняет, картины перевешивает да посуду колотит. Насмотрелась на такое житье Марья Алексеевна, собрала все свои вдовьи деньги, свезла в банк закладные и купила у вдовы надворного советника Ильи Яковлевича Тенькова Подмосковную усадьбу. Сельцо Захарово в 13 дворов. На пригорке среди столетних лип, кленов и могучих вязов господский дом. За домом далеко тянется фруктовый сад. Под горкой блестят рыбные пруды. Дальше за прудами виднеется плотина со старой мельницей. И вокруг, сколько хватает глаза, волнисто стелются луга и покосы. «Вы уж там сами, как хотите, - говорила Марья Алексеевна дочери, - а детей летом давайте сюда. Негоже им шляться по чужим садам в пыльной Москве». От прежних хозяев в сарае Марья Алексеевна обнаружила старую дорожную карету. Разбитые стекла, облезшая позолота, поеденный изнутри мышами, некогда красный рытый бархат. Но колеса ладные, оси крепкие и внутри можно тоже подправить. По приказу барыни плотник Гаврила с двумя мальчишками выкатил на двор колымагу. А через неделю, в мае 1805 года обновленный рыдван вез к бабушке по Смоленской дороге семейство Пушкина. На коленях у Надежды Осиповны спали, укаченные тряской, барчуки Лева и Николенька. Барышня Ольга Сергеевна крутила по сторонам головкой, будто боялась что-то пропустить. Сам барин Сергей Львович, накануне поссорился с женой и теперь перебравшись на козлы давал указания кучеру. Сорокалетний кучер Никита, не обращая ни на что внимания, тянул какую-то свою долгую заунывную песню. Вот эту-то песню затаенно слушал шестилетний Александр Сергеевич. Мальчику казалось, что песня была и про эту пыльную дорогу, и про эти избенки, и про пустое небо, под которым среди лугов, полей оврагов и речушек тащиться их колымага.
Сколько помнил Костя, отец постоянно пропадал в сарае. Всегда что-то ремонтировал, крутил гайки, гнул железки и стучал по верстаку молотком. Мать вечно ворчала, что он там не машину ремонтирует, а с дружками спивается. Тогда отец отремонтировал свой «Москвичок», сел в него и навсегда уехал. Сарай опустел. На лице матери застыла обида. Вот тогда Костя и решил, что станет самым лучшим мастером. У него будет большая, настоящая мастерская. После девятого он поступил в автомеханический техникум. Мечты сбывались. Сперва в отцовском сарае парень вырыл смотровую яму. Затем вдоль стен появились верстаки, а на стеллажах расположились запчасти. Главное, впереди была профессия! Сюда, в обновленный гараж, окрестные мужики все чаще и чаще загоняли на осмотр свои тачки. Работал Костя с любовью, и платили ему люди за работу с удовольствием. А месяц назад подвернулся этот «Опель». Машинка, правда, десятилетка, но состояние приличное и цена подъемная. Своя тачка в восемнадцать лет! Реальный предмет мужской гордости. С Леной Серафимович Костя учился в одном классе. Нравилась она ему всегда. До шестого даже дружили. В кино по выходным или в «Парк культуры» на карусели. А после дружба как-то стала расползаться. То ли взрослей стали, то ли еще что-то? Мать всю жизнь на почте, отец закладывал. А у Ленчика родоки – интеллигентные чувачки. Может они, чего в уши девчонке и надули? Короче, она все на своей скрипочке пиликала, а он уже в то время из сарая не вылазил. Пытался ремонтировать мопеды да мотоциклы. И тоже друзья. Особенно осенью и зимой. Запрутся, включат калорифер, дымят и портвешок гоняют. Потом, Уже когда в техникуме учился, случайно в подъезде встретились. Он у батареи стоял – товарища поджидал. Она вошла, в почтовый ящик заглянула и вверх по ступенькам мимо копытцами поцокала. Он окликнул, а она не сразу и узнала. Обернулась, подошла.
– Костя! – улыбалась и с интересом рассматривала. – Наслышана о тебе и твоей мастерской! Ты становишься местной знаменитостью! Усы отрастил, щетина! Совсем мужчиной стал. А как когда-то на каруселях катались, помнишь? У меня голова закружилась..., ты под руку взял. В глазах темно, я думаю на скамейку идем, а ты этим и воспользовался? Да?
– Зачем? – покраснел Костя.
– Зачем это у тебя надо спросить! – рассмеялась Лена, – может затем, чтобы поцеловать? Или про поцелуй забыл?
– Нет, он все помнил. Через полгода Костя купил эту машину. А три дня назад, проезжая мимо метро, увидел Ленку. Остановился, посигналил, дверцу открыл. Лена села. Пока до дома ехали, разговорились. Она, оказывается, поступила на филфак, а на выходные собиралась ехать в Звенигород.
– Хочешь, можем прокатиться туда вместе?
Притормозил у ее подъезда Костя.
– Отличная мысль! – улыбнувшись, кивнула и отточенным коготком поскребла ему щеку Лена. – Но с одним условием.
– Какое условие?
– Если к выходным побреешься!
– Куда поедем?
– Под Звенигород, село Захарово. Пушкинские места. Может, слышал?
– Пушкин это поэт, что ли?
– Ну да.
– А чего туда ехать?
– Доклад надо подготовить.
– А интернет зачем? Там все есть.
– Да я, что нашла, все скачала. И, вроде бы, материала навалом, а вот воздуха не хватает.
– Понял, - хлопнул по рулю ладонями Костя, - значит, дышать поедем! Окей.
К полудню семейство доехало до места. Брата Николеньку в дороге растрясло и его обессиленного, с зеленым лицом дворник Федор отнес в дом. Старшая сестрица Ольга принялась бегать по комнатам. Смешной Лева не отрывался от юбки маман. А он - рыхлый и неуклюжий молчун, пошатавшись по дому, вышел через заднее крыльцо на террасу. Внизу пестрый цветник. Шесть ступенек вниз и дорожка, убегающая в разросшийся сад. Саша огляделся, спустился и пошел. Слева, подоткнул юбку, в цветнике ковырялась дворовая девка. Тихо напевая, она переступала голыми ногами меж цветов, ловко тягала и отбрасывала на тропинку сорную траву. Большая зеленая стрекоза кружилась над ее вспотевшей под рубахой спиной. К лицу подлетел, тяжело гудя, майский жук. Саша фыркнул, отмахнулся и девка, повернув голову, засмеялась. Подловленный за подглядыванием, барчук дернул вывернутыми ноздрями и, подцепив с земли щепку, швырнул ее в девку и бросился бежать! Он пересек фруктовый сад, свернул на боковую тропку, сбежал с пригорка и оказался перед прудом. Камыши обрамляли сверкающую под солнцем воду. Справа по склону виднелись крестьянские избы; спорили горластые петухи; да мычали коровы. Тут на полянке было неподвижно, знойно. Гудели мухи. У ног лениво вздрагивала сонная вода и, чуть поодаль в закрученных до колен штанах стоял старик.
– Ты что тут делаешь? – взбешенно, задохнувшись от бега, крикнул Сашка. Старик обернулся и отер рукавом пот.
– Тише, не горлопань! Рыбу распужаешь!
– Смотри! Плывет! Ну, лови же, старик! – стал махать руками он.
– Вижу, что плывет. Рыбка то она рыбка, да не наша.
– Почему, почему ты ее не поймал?
– Не поймал, потому как плотвичка эта с червячком.
– С каким червячком?
– Болезненная значит. А вот эту рыбку мы любим! – и дед, отведя в сторону уду, Ловко подсек и вытянул золотистого краснопера.
– Ух, ты! – от восторга стал тереть ладони, лоб и щеки барчук. – Давай еще!
Дед снял с крючка бьющуюся рыбешку и швырнул ее в прибрежную траву.
Оранжевые в красную крапинку глаз, вздрагивающий рот, сверкающие золотинки чешуек и красные плавники. Пока мальчик, присев, разглядывал рыбку, дед достал из привязанного на груди берестяного туеска червя и, приладив его на крючок, бросил лесу в воду.
– Вы, барчук, чьи будете.
– Я - Пушкин. А ты кто?
– Я дед Ничай. А вы, стало быть, наш молодой барин? Марьи Алексеевны внучек будете?
– Буду, буду! – подскочил и, перепрыгнув с ноги на ногу, побежал обратно Саша, – прощай, Ничай!
– Прощайте, прощайте! – провожал глазами убегающего барчука дед, – Лицом черен! Эфиоп, Господи, помилуй! А волосенки светлые! Чудно!
Московский дом он не любил. Да и где был этот дом? Они то и дело переезжали. В комнатах подолгу стояли не распакованные дорожные баулы. Сами комнаты в раз могли до неузнаваемости меняться. Уходили с нянькой гулять в Юсуповский сад, а возвращались уже в другие комнаты. Где утром была детская и стояла его кровать, теперь могли висеть картины, громоздиться шкафы и на круглых столах из тяжелых канделябров торчать толстые оплывшие свечи. Гневная, разъяренная на всех домашних, маман фурией носилась по дому. Перепуганная прислуга перетаскивала из комнаты в комнату мебель. В никогда не узнаваемом и потому всегда чужом доме он неловко цеплял углы, мог нечаянно свалить статуэтку или разбить вазу. Тогда взбешенная Надежда Осиповна принималась хлестать его по лицу и потом заставляла часами стоять в углу на горохе. Или того хуже - вязала ремнем руки!
– Проси, негодный, прощения! – орала маман. В такие минуты ее абиссинская желтизна кожи получала землянистую мертвенность. Ноздри расширялись, глаза наливались кровью, – ну! Что же ты молчишь?
Да, Он всегда молчал. А раз, застав сына в девичьей, она выволокла его за ухо и, приказав принести розог, сама жестоко выпорола. Единственной тайной и почти запретной отрадой для мальчика в доме была библиотека. Когда отца не было, он пробирался в его кабинет. Полки до потолка здесь плотно были уставлены книгами. Книги жили везде – на широких подоконниках, в креслах, на огромном столе и даже на полу. На нижней полке стояли большие пыльные тома. Страницы были рыхлые, буквы просторные, на рисунках знамена и герои. Чаще других книг открывался том, в котором были особенные рисунки - большие, спокойные женщины, совсем обнаженные или в длинных одеждах, с открытыми ногами и с глазами без зрачков. Это были нимфы и богини из Юсуповского сада. Саше было лет десять, когда он добрался по лесенке до самой верхней полки. Там стояли маленькие синие книжки в кожаных переплетах. В них у каждой женщины были милые тайны; все разнообразно обманывали друг друга; подруги притворно гнали пастушков; вельможи давали забавные ответы; фавны гонялись за нимфами с какой-то сладкой и неясной целью; наездники до изнеможения объезжали горячих кобылиц; охотники убивали таинственную дичь наповал; садовник сажал розан в корзинку какой-то Аннеты. Счет шел ночным победам и, все изнемогало от томления. В этих книжках о женщине говорили, как о незнакомой стране, которую предстояло открыть, с холмами, лесами, горами, гротами, прохладной тенью.
Французский язык чтению придавал особенную сладость. Дыхание мальчика перехватывалось и, забываясь, он неистово облизывал пальцы и грыз ногти.
Перед Одинцово они попали в пробку. Машины вереницей ползли медленно, дымили, то и дело вставали. За развязкой, вроде, поехали быстрее, но у Перхушково опять встали.
– Куда только все в такую рань прутся? – Костя опустил стекло, закурил и откинул голову в подголовник, – Как много ворон. Гляди. Целая туча! – Лена тоже опустила стекло. – Интересно, куда они собрались?
– Может, на юг?
– Разве вороны улетают? У нас в парке они зимуют.
– А у нас одно время жила ворона – сказал Костя.
– Как это?
– Очень просто. Точнее это был вороненок. Сеструха Маринка притащила. У него крыло было сломано. Всю зиму у нас прожил, а весной выпустили. Могли выпустить уже зимой, но побоялись, что замерзнет.
Машины двинулись. Поехали и они. Лена закрыла стекло, Костя выбросил сигарету.
– Знаешь, что с этим вороненком было дальше?
– Что?
– Прикол полный! – усмехнулся Костя, – Прошел год, может, даже больше. Короче, я как-то летом иду мимо «Лаванды». Вдоль тротуара железная такая, невысокая, типа заборчика изгородь. Помнишь, наверное? Иду, значит, и вижу, три вороны на этой изгороди сидят. Две улетели, а одна осталась. И так смешно головой крутит и глазом в мою сторону косит. Я в метре остановился, гляжу. Ворона сидит и не боится. Я сделал шаг, руку протянул и погладил.
– Ну да!
– Точно говорю.
– Ну, и что было дальше?
– Ничего. Посмотрели друг на друга и я пошел.
– Так это была ваша ворона?
– Не знаю. Может наша. Маринка сказала, что наша. Она с ней больше возилась, а я так... Чудно, правда?
За Голицыно трасса стала свободной. Последние километров пять, Костя прогнался с ветерком!
– Кажется, тут. – сбавляя скорость, он вывернул влево руль. Вслед за красным чемоданом экскурсионного Икаруса свернул с трассы.
– Да мы тут не одни! – припарковался и осмотрелся он.
– Давай, я побегу вперед. Надо опередить эту ораву, – Лена указала на выкатывающуюся горохом из автобуса школьную шантрапу! – Ты потихоньку догоняй. – выпрыгнула из машины и побежала отыскивать кассы девушка. Между тем, детей построили в колону.
«Вот так же и нас строем водили..., – шел позади школьников и думал Костя, - Двести лет назад мужик здесь жил, а народ до сих пор ломится! Ну, понятное дело, поэт! Может самый лучший. Но вот, к примеру, я? Стихи не люблю, и сам бы сюда никогда не приехал! А эти приперлись. Зачем? Неужели все любят Пушкина? Ну, про школяров ясно, их везут и не спрашивают. А остальные?».
Перед узкой калиткой сгустилось напряжение. Входящие и выходящие терлись друг о друга; приостановившаяся ребятня загудела; за калиткой мелькнула желтая ленкина куртка. Остановившись, Костя оглянулся. Слева приближалась шумная компания. Впереди, в окружении нарядных мужчин и красивых женщин шла облитая сверкающим туманом невеста. «Да ведь это же свадьба! Ну, дела! Я думал на Поклонную гору да к Вечному огню надо ехать! А эти к Пушкину приперлись! Тоже стихи любят? Вон и шампанское тащат! Бухать, значит, здесь собираются, любители поэзии! Может подойти и, по приколу, попросить стишки, чтобы почитали»? – разглядывая свадебную команду, веселил себя Костя. Между тем, детки втянулись в калитку; Костя пропустил свадьбу; и вслед за каким-то бодро шагающим старичком вошел и сам.
– Бу-бу-бу, – шел и ворчал странный дед.
«Чо мухомор сюда приперся? Неужели тоже влюбленный в Пушкина? Или лично знакомый? Лежал бы дома на печке.
– А я ничего! – вдруг, оглянувшись, просто ответил Косте дед.
«Чего он? Мысли что ли умеет читать? Или я вслух брякнул?»
– Я размышляю. – Остановился старик, – вслух размышляю.
– Чего размышляете? – остановился и оглядел деда Костя. Дед начинал веселить приунывшего парня. «Прикольный старичок! Может, хоть он повеселит?».
– Обратили вы внимание, молодой человек, в тесные врата вошли мы!
– Ну и что? – шел уже рядом и все с большим любопытством разглядывал чудака Костя.
– Дорожка к правде всегда узка. А толкаться все же не надо. А его знаешь, как по жизни толкали!
– Вот уже и на «ты» мы перешли! Интересно, что дальше будет?
– Ты людей не суди. Люди правду чуют. Вот поэтому и идут сюда. –
Костя опустил лицо и нахмурился. Еще минуту назад он это же спрашивал себя. И вот дед ему отвечает.
– В Москве памятник хороший! Слышал, моют его от вороньего говна шампунями! Во как! – а все равно не шибко идут туда люди! – продолжал старичок, – а вот тут, да в Михайловском, да в Болдино всегда народ есть. А все потому же! Чуют люди, где, правда!
– Да про какую правду вы говорите? – не выдержал Костя.
– Правда? – как бы даже вздрогнул старичок, – это, как разговор двоих. Один спрашивает: «Прав?», а другой отвечает: «Да». Вот и выходит правда.
– А кто с кем разговаривает?
– Да по-разному бывает..., – смутился дедушка, – но про настоящую правду человека спрашивает только Бог.
– А Пушкин здесь причем? – все сильнее морщил лоб и тер глаза Костя.
– Как же? – от удивления даже взмахнул руками старик, – батюшка Александр Сергеевич ответ держал перед Богом! Всей жизнью держал! Не одними стихами, но всей жизнью!
– И что?
– А то, что тут его жизнь вся и закладывалась. Тут он весь. И пусть все тут «новодел». Пусть. Земля только не новодел. Она все помнит. Земельку не переделаешь. Ты, сынок, походи, погляди. Пушкин весь тут.
С покупкой Захарово семья каждое лето выезжала в Подмосковную. Точнее постоянно гостили у бабушки только внуки. Мать хоть и приезжала, но часто возвращалась в Москву. Отец же вообще не показывался. В 1807 году в Захарово заболел и в три дня умер брат Николенька. Саша каждое утро заходил проведать больного. Вот и в тот день пришел и, как всегда, чтобы повеселить, стал корчить уморительные рожи. Сам похож на обезьянку, а как еще сморщит нос, выкатит глаза и растянет толстые губы – так хоть покойников выноси! Умора и страх! Николенька улыбнулся, показал брату язык, закрыл глаза и умер. Соседние виземские мальчишки, приходившие на захаровские пруды удить рыбу, дразнили Пушкина – желтым арабом. Он закипал таким гневом, что нянька Арина Родионовна пугалась. Зубы оскаливались, вывернутые ноздри на плоском широком носу дрожали, глаза блуждали, а на губах скапливалась пена. Напуганные деревенские убегали от разъяренного тигра. «Слава Богу! – крестилась нянька, - гнев барчука проходил быстро».
Вообще, в Захарово у бабушки с Александром стали происходить чудеса. Когда уезжала в Москву Надежда Осиповна, ребенок из неповоротливого молчуна и увальня превращался вдруг в свободного, ловкого мальчишку. Ему ничего не стоило без усилия вспрыгнуть на стол, перескочить через кресло или садовую скамейку. Он рыбачил в камышах с дедом Ничаем; бегал наперегонки с сыном управляющего Федорком; играл с дворовыми мальчишками в бабки. А в дождь или по вечерам полюбил торчать в девичьей. Нянька Арина вначале ворчала, но вскоре девушки привыкли к барчуку, здоровались, смеялись и фыркали. Разговоры в девичьей велись о пьянице и драчуне кучере Никите и о поваре Николашке. Про кучера и повара ему было не интересно. Зато с затаенным дыханием полюбил он слушать, как пели девки веселые и озорные или долгие, протяжные песни. Смех и фырканье сменялись тогда серьезными лицами. Среди других особенно полюбил он слушать черноокую Таню. А та, бывало, забежит в горницу, набегу схватит барчука – крутит, мнет, хохочет и целует!
– Миленький вы наш! Страшненький вы наш! Любенький вы наш! – смеется Таня. Как-то ему не спалось. Бабушка покликала Арину. Та стала рассказывать свои сказки про леших да чертей.
– Не хочу. – отвернулся мальчик.
– Что же вы, батюшка, хотите?
– Таню покличь. Пусть она попоет.
Хоть и неприятно няньке, что ейным сказкам Александр Сергеевич предпочитают дворовую Таню, а делать нечего, пошла, разбудила девку, привела. Пришла Таня босая, в длинной рубашке с открытой грудью, простоволосая. Позевывая, присела рядышком на кровати и запела протяжно и сначала без слов.
– Таня, ты ту, что у пруда в роще пела... спой, – попросил он.
– Веснянку что ли? – взглянула, задумалась и запела:
Стало ясно солнышко припекать, припекать,
Землю, словно золотом заливать, заливать.
Громче стали голуби ворковать, ворковать,
Журавли вернулися к нам опять, к нам опять.
А в лесу подснежники расцвели, расцвели.
Много цвету вешнего у земли, у земли.
Ой, ты, ясно солнышко, посвети, посвети!
Хлеба, земля-матушка, уроди, уроди.
- Поцелуй меня Таня, – сонно шептал Саша. Теплая мягкая Таня нагибалась и его лицо водопадом покрывали пахнущие озерной водой ее волосы. Она нежно целовала барчука, а он тянул к ней руки, касался гладкой кожи и безнадежно падал в глубокий сон.
Спустя много, много лет, специалисты назовут Александра Пушкина «поэтом без детства». Сам Александр Сергеевич, не спускаясь в воспоминаниях ниже своей лицейской юности, первым даст такой повод. Всегда с восторгом, реже с печалью вспоминал лицей и никогда той бестолковой, чужой и холодной Москвы. В долицейской юности навсегда оставались не любящая истеричка мать, верхогляд папенька; Юсуповский сад; да еще библиотека. И все? Неужели больше ничего не было? Мать отказалась кормить новорожденного младенца. Для этого была выписана из деревни девка. Вот отсюда от кормилицы и няньки начинается и бежит в захаровскую даль тропинка, по которой в припрыжку скачет смеющийся, смуглый, в светлых кудряшках мальчик. Там всегда будет сиять для поэта солнце; плыть над лугами нарядными хороводами девичья песня; над прудом будет жужжать веселая парочка - зеленая стрекоза и ворчун-жук; а на крыльце будет поджидать любимая бабушка – мамушка! В лицее, и дальше по жизни, он останется с прозвищем Француз, а душа, родившаяся здесь, навсегда запомнит свою родину!
Двухэтажный под железной крышей помещичий дом пах свежей краской. Парадное в шесть ступеней с деревянными колонными крыльцо было закрыто. А вот в боковую дверь, как в мавзолей, топталась очередь.
«Не пойду». – обошел столпившихся людей Костя. Направился он приметил блестевший за деревьями пруд.
– Кому куда, а мне туда! – и парень, оглядевшись – не видят ли его, – по дорожке весело сбежал с холма. Вода в пруду была подобно состарившемуся лицу, - покрыта густой морщинистой ряской. Через пруд был переброшен ажурный мост, а справа на бугорке красовалась белоснежная беседка. На берегу в траве Костя разглядел большого ребенка. Кудрявый из бронзы мальчик сидел к нему спиной и, завалясь на одну ногу, что-то разглядывал среди застывших морщин пруда. Вокруг росла трава, желтели цветочки и назойливо топтались люди.
«Должно быть это Пушкин»? – всмотрелся Костя, – мне бы не понравилось лежать в траве, когда вокруг бродят косяки любопытных туристов. В это время к беседке подвалила свадебная публика. Сразу стало шумно. Хлопнула и тут же хлопнула вторая пробка. Кто-то взвизгнул, раздался хохот, в руках появились пластмассовые стаканчики и, искрясь под солнцем, щедро полилось шампанское!
– Пушкин! Смотрите, вон на берегу загорает Пушкин! – кто-то крикнул, и свадьба скатилась к берегу. – Привет, Пушкин! – белый стаканчики окружили бронзового мальчика.
– Давай, фоткай нас с Пушкиным! – кто-то кричал; кто-то уже присаживался в траву; кто-то допивал шампанское и наводил объектив. У Кости зазвонил мобильник.
– Ты где? – спросила Лена.
– У пруда. Свадьбой любуюсь.
– Стой, где стоишь. Я сейчас. – Костя отключил мобильник и оглянулся. На горке за толстыми липами мелькнула желтая куртка, быстрые шаги, и вот Лена уже перед ним.
– Как ты? В дом ходил? – спрашивала и крутила головой девушка.
– Нет. – отрицательно кивнул Костя.
– Почему? Не захотел стоять в очереди?
– Здесь тоже прикольно. Гляди, вон на бережку отдыхает Пушкин! Сразу видно, что поэт народный!
– С вами все понятно. – продолжала оглядываться Лена, – Пойдем вон туда!, - там скульптура бабушки.
Они взялись за руки и двинулись по песчаной дорожке вверх. Ладонь у Лены была теплая.
– И здесь тоже Пушкин? – подойдя к скульптуре, спросил Костя.
– Что значит «и здесь тоже»? – остановившись, Лена взглянула на Костю и аккуратно поправила упавшую на лицо прядку.
«Какая же она красивая!» – взглянул и покраснел парень. – Там на берегу в окружении свадьбы тоже Пушкин. Невеста его поцеловала!
– Невесте все же лучше жениха целовать!! – рассмеялась Лена, – а то жених ненароком сбежит. Давай, я буду тебя, балда необразованная, просвещать! Вот смотри и слушай! Перед тобой парная скульптура. Это - Бабушка Мария Алексеевна с внуком Александром Сергеевичем. Обрати внимание, как автор точно сумел в реалистической скульптуре отразить иконографический образ Богородицы с младенцем. Фигура бабушки – наклон головы, жест руки, взгляд на внука. Она знает все. Знает, что ждет в жизни ее маленького Сашу. А вот, почему, как думаешь, Пушкин не глядит на бабушку?
– Он ни на кого не глядит. – усмехнулся Костя. На вон тех школяров он глядит! Через пруд по мостику переходила знакомая группа школьников.
– Ты хоть немного понял, о чем я тебе рассказала?
– Немного понял.
Тут к скульптуре подошла женщина с ребенком.
– Посмотри, Проша, это бабушка и маленький Александр Сергеевич.
– Редкое имя. – шепнула Лена. – Ты бы хотел сына назвать Прохором?
– Какого сына? – удивился Костя.
– Ну, если бы у тебя был сын?
– А.... Не знаю.
Мальчик сделал неуверенный шаг и протянул руку. Пальцы коснулись плеча маленького Пушкина. Потом руки взбежали верх по курточке и принялись ощупывать лицо.
– Он же слепой! – вгляделся Костя
– Мама, а у Пушкина толстые губы! – щупал лицо поэта и смеялся Проша. - И приплюснутый нос!
– Все правильно! – кивнула мама, а теперь посмотри на бабушку. Лена и Костя притихли.
– Подождите, – кто-то зашептал у них за спиной. Костя оглянулся. Чуть поодаль от скульптуры остановились две женщины. В руках у каждой расчехлённые фотики. А в глазах застыла оторопь. Теперь замолчали вместе с молодыми людьми обе женщины. И тут с Костей произошло что-то невозможное! Он смотрел и не верил своим глазам. Слепой мальчик, ощупывая бабушку, забрался ей на колени.
«А где Пушкин»? – открыл от изумления он рот. Костя ясно видел, что вместо маленького Пушкина теперь со старушкой сидит слепой Проша.
«Может куда отошел? – огляделся и тут же тряханул головой он, – кто, куда отошел? Железяка отошла? Костя снова уставился на скульптуру. Но что это? Холодное железо вспыхнуло, и во всей фигуре бабушки засияли любовь и сострадание! Костя моргнул и оказался в детстве. Захотелось подбежать, обнять, прижаться.
– Эй, ты где? – одернула его Лена.
– Хорошая бабушка! – растеряно промямлил парень. – Жаль, что у меня такой не было!
– Проша, давай слазить. – подошла и протянула к ребенку руки женщина.
– Мама, Мне хорошо с Пушкиным! – крикнул слепой мальчик.
– Осторожно, не упади. – поддержала сына мама.
– Знаешь, какая бабушка у него добрая! – спускался на землю мальчик.
– Извините, а можно бабушку с вашим мальчиком сфотографировать? – обратилась одна из женщин.
– А давайте сфоткаемся все вместе! – улыбнулась и предложила Лена.
«Какая она у меня молодец!» – обрадовался Костя. – Вставайте все рядом... Я сфотографирую. – достал фотоаппарат он. Все выстроились и застыли.
– Пушкин! – навел объектив и выкрикнул Костя.
– Пушкин! – повторили и улыбнулись все.
– Знаете дядя, а я очень люблю Пушкина! – вместе с мамой подошел к Косте маленький Проша.
– Я кажется тоже. – пожал мальчугану ладошку и улыбнулся Костя. Возвращались они молча.
– Клево! – шла и пролистывала на мобильнике фотографии Лена, – смотри, Проша сидит на коленях у бабушки, а Пушкина вроде и нет! Как тебе удалось так снять?
– Александр Сергеевич может быть на минутку отошел ... – подумав, ответил Костя.
– Отошел? Как это отошел? – не поняла Лена.
В сумочке завибрировал телефон.
– Да, мамуля... – усаживаясь в машину, защебетала Лена, – да, мы уже все посмотрели.... Нет.... Хотим заехать в Звенигород.... В кафе пригласил.... Но, почему?... Хорошо.... Ладно, говорю. Пока. Домой гонят ребенка! Кафе переносится до лучших времен. Ты, надеюсь, не обиделся? – и Лена потянувшись, губами коснулась костиной щеки. – А следы преступлений немедленно убираем! – достав платочек, Лена стерла две полоски помады.
– Домой, так домой. – завел мотор и стал аккуратно выруливать Костя. У автобуса толпились причастившиеся к Пушкину школьники.
– До свидания! – помахала Лене и Косте нарядная девочка.
– Пока! – улыбнулся ей Костя.
Они пропустили маршрутку и выкатились на трассу.
– Давай вон того деда подвезем. – на остановке притормозил Костя. – Спроси, куда ему.
– Садитесь к нам! – помахала старику Лена.
– Спасибо! – поднялся с лавочки дедушка. – А куда вы едите?
– В Москву.
– Значит нам по пути! – нырнул в открывшуюся дверь он.
– Здрасте! – обернулся к нему Костя. – А мы с вами уже встречались.
Дед прищурился и подергал себя за бороду.
– Про правду мне рассказывали. Помните?
– Правду я помню. – кивнул старичок. – Значит, это вам уши я мозолил?
– Мне ваши мысли понравились.
– Так вы знакомы? – посмотрела на Костю и обернулась к старику Лена, –расскажите, пожалуйста, и мне про правду. Очень интересно!
– Про правду все просто. - и дедушка охотно пересказал его с Костей разговор.
– Прав? Да! – повторила Лена, – оригинально! Вы философ?
– Нет, что вы, милая барышня! Так, люблю вслух словами поиграть.–
Помолчали. В салоне было тепло и уютно. Машина плыла легко и мягко.
– А позвольте вас спросить, молодые люди, – прокашлялся и обратился старичок, – кем в жизни будете?
– Костя - автомеханик, а я - студентка-филолог, учусь в университете.
– И значит, вот решили посетить Александра Сергеевича?
– Мне доклад надо подготовить.
– Понимаю, – пожевал губами дедушка, – а языками какими-то владеете?
– Английский. – кивнула Лена.
– Английский. – повторил и задумался дедушка. – Жаль!
– Что вам жаль? – удивленно обернулась Лена.
– Извините, я к чему спрашиваю. Есть у меня одна история. Если хотите, я расскажу. Я то сам языками не владею. Одноязыкий, то есть. И во рту один язык, и в голове один язык. Кстати, язык, на котором мы теперь беседуем нам батюшка Александр Сергеевич, так сказать, завещал! Они же там, в девятнадцатом веке, все поголовно русскими французами были. Речь французскую барчуки раньше русской узнавали. А свой язык для «Высоких людей» был непотребным. Всякие там Глашки, Палашки, да конюхи с кучерами русским языком пользовались. Вот я и хотел узнать..., еже ли бы вы учили французский, как там у них так ладно и музыкально говорить получалось?
– Я, к сожалению, пока французского не знаю, – ответила Лена. - А что вас конкретно интересует?
– Мне, милая моя, сказывали, что для певучести и легкости французского языка надо, как-то там, в нос гнусавить. Тогда речь ихняя начинает течь, как музыка.
– Возможно.
– А когда все эти русские французы вспоминали родной язык, то по привычке продолжали гнусавить. Оттого и русские слова гляделись через такой насморк какими-то простуженными. Вот и выходило, что народ «хамкал», а те «шамкали». Где уж тут языку расти? А ведь всякий язык, как цветочек! Ему солнышко, жирная земелька, любовь да просторный воздух нужны. Тогда он красотой и силой наполняется. А без этого кошмар и уродство. Батюшка Александр Сергеевич по родительскому воспитанию французиком тоже рос. И, наверное, остались бы мы и без поэта, и без нашего языка! Были бы теперь какими-нибудь чухонскими французиками или мордовскими лапландцами! Хотите - верьте, хотите - нет, а мы потому тут есть, что было у Александра Сергеевича это Захарово! – Дедушка замолчал и стал глядеть в окошко.
– Очень интересно! – тоже помолчав, заговорила Лена. – А ваша история?
– Ну, да, история. – живо откликнулся старик, - Я ведь к чему это говорил? Ясное дело, что прививку тут Александр Сергеевич на всю жизнь получил. Но, как и через кого? В этом главный вопрос. Через матушку Надежду Осиповну он получил француза, тычки, попреки и нелюбовь. Через батюшку Сергея Львовича в наследство достались: жажда нескончаемо чиниться и бестолково блистать. Стало быть, должны быть те, кто насадил и другие цветы. Бабка Мария Алексеевна купила Захарово, нянька Арина сказки рассказывала, да выгуливала барчуков. Это мы знаем. Но должен был быть еще кто-то, чрез кого все тутошнее богатство могла впитать его душа.
– Кто же был этим человеком? – спросил Костя.
– Историки пушкинисты в один голос разводят руками. Им достаточен сам Пушкин. А я знаю.
– Вы знаете этого человека? – обернулась Лена.
– Да, такой человек был. И я его отыскал.
– Как интересно!
– Расскажите, пожалуйста!
– Была тут в Захарово крепостная девушка Таня! Видная на все село девка! Крепкая, статная, с толстой до попы косой! Когда распускала волоса, то будто обливалась солнечным светом! Светилась с макушки до самых пят! Не девка, а ядреная кобылка! Работает, поет или просто идет - Будто какая струна в ней звенит.
– Ну, дедушка, вы даете! – ухмыльнулся Костя.
– Ага! – кивнула и Лена, – так рассказываете, будто сами все это видели!
– А может, и видел! Ведь вроде Пушкина уже двести лет нет, а вы к нему в гости приехали! Саша не просто любил эту девушку..., крепостных крестьянок было и без нее довольно! Тут было что-то другое!– Да, Таня хорошо пела, хороводы водила, веночки плела. Но главное, Танюша для Александра Сергеевича стала ожившей нимфой из папенькиных французских книг. По возрасту Александру Сергеевичу десять, а Тане девятнадцать! Так что чувства барчука тут только зародиться могли. Зато все последующие..., включая конечно и стихи, растут из тех захаровских песен. Таню скоро Арина Родионовна замуж спровадила, да из барских комнат на деревню сослала. У самой Аринушки Родионовны от мужа были четверо деток. Младшенькую звали Марьюшкой.
Барыня Марья Алексеевна любила окружать себя разного рода помощницами. Первой среди помощниц, конечно, была Арина Родионовна. Аринушка еще смолоду сперва нянчила всех пушкинских деток - и старшую Оленьку, и Левушку и Николеньку и, конечно, Александра Сергеевича. А к лицейскому времени, когда Саше уже исполнилось одиннадцать, Аринушка была в господском доме главной ключницей. Все ключи от хозяйства у нее на поясе звенели. Тут надо заметить, что в ту пору барышни-дворяночки раненько замуж выскакивали. Наташе Гончаровой, к примеру, было семнадцать, когда к ней Пушкин сватался. Не то было у крестьянок. Конечно, бывали случаи, когда и в двенадцать отдавали. Но чаще давали родители девке погулять. Да и без нужды не спешили от работницы в доме избавляться. Та же Аринушку замуж выдали в двадцать три. И доченька ее Марьюшка выйдет в двадцать три. А пока ей только пятнадцать. На ту пору в барском флигеле жила болезненная девка Аксинья. Что-то вроде падучей. И уж кому пришло в голову, что болезнь эта - испугом лечится? И вот сговорились девки напугать Аксинью. Сама барыня Мария Алексеевна была в дело посвящена. По ее повелению Аринушка специальный пожарный шланг на то дело выдала. В общем, всей усадьбой собрались лечить бедняжку. С вечера девки стали от пруда ведрами к насосу воду таскать, кучера Никитку на рычаг определили. Было решено, что, как стемнеет, и дом вроде, как уснет - Никишка в кустах начинает рычагом работать и в шланг воду нагнетать, а сам шланг в отворенное окно Аксиньи засунуть надо, и девку водой холодной окачивать. Шлангом Марьюшку поставили управлять. Александр Сергеевич к вечеру перевозбудился. По дому ошалелым ходил; две чашки с тарелкой в буфетной нечаянно расколошматил; во двор двадцать раз к кусту, где хоронился Никитка, подбегал. Чуть все дело не порушил. Но вот стемнело. В полной темноте раздается скрип отворяемого окна. Никишка, как бес, в кустах рычагом работает. Марюшка взбирается на пень и в окно сует хобот. Что происходило в комнате только можно представить! Под окошком лежанка Аксиньи. Девушка уже спит. И вот скрипят ставни; всовывается хобот; и на спящую девку льется холодная вода, напор, водопад! Настоящий потоп! Аксинья вскакивает и в чем была с криком - «Пожар! Пожар!» - бежит по дому и у лестницы натыкается на Александра Сергеевича.
– Батюшка, батюшка! – кричит Аксинья, – я горю!
– Почему, ты мокрая? – спрашивает ее Саша.
– Так ведь поливают!
– Ты, Аксинья, цветочек, а цветы, сама знаешь, надо поливать! – и с этим берет Александр Сергеевич ведро и опрокидывает девке на голову. Визг и хохот катится по дому! Набежали люди, глядят, смеются. Аксинья уже смеется тоже, кучер Никишка – тот вовсе жеребцом ржет. Тут же и Марьюшка. Все на Аксинью пялятся – решают, помогло ли лекарство? Один Александр Сергеевич на Марьюшку глядит. Девушка тоже вся мокрая. Сарафан тело облепил. Бедра крепкие, живот плоский, глаза озорные смеются и две острые грудки торчат! Но вот веселье в доме кончилось, дворня на пруд ушла, а его бабушка спать отправила. Огорчился, конечно, Александр Сергеевич, а потом подглядел, куда девки купаться ходят. За плотинку, на дальний пруд в камыши ходят. Там он Марьюшку и подстерег. Как-то в полдень пришли туда искупаться три девки. Среди них и Марьюшка. Рубашки скинули, косы расплели и в воду полезли. Фыркают, брызгаются, со смехом подныривают, хватают друг дружку и будто резаные визжат. Александр Сергеевич сидит в засаде. Вот две русалки вышли на берег. Марьюшка оставалась в воде. Сидит, значит, наш Саша в камышах, а на него Марьюшка плывет. Тут Александр Сергеевич и не выдержал. Как тигр, выскочил из камышей! Девки перепугались, подхватили рубахи и, в чем мать родила, бросились наутек. Стоит наш Александр Сергеевич, разгоряченный по пояс в воде, а к нему подплывает Марьюшка. Представляете эту сценку? Вопросик вам, молодые люди, на засыпку - чего хотел от девушки будущий поэт?
– Известно чего! – ухмыльнулся Костя.
– Ничего подобного! – перебила его Лена. – Пока Александр Сергеевич в засаде сидел, он свой первый стих сочинял! Тут видит Марьюшка на него плывет! Ну, делать нечего – надо выходить! А как?
– Да, как?
– Со стихами! Решил прямо в камышах ей прочитать!
– А знаешь, Ты почти угадала! – обрадовался дед. – Когда Марьюшка подплыла, Саша попросил ее научить плавать.
– Сильный ход! – кивнул Костя.
– С того дня каждый день в назначенный час они встречались за плотинкой. Он маленькая шустрая обезьянка; она крепкая большая рыба. Входили в воду, обезьянка забиралась Марьюшке на спину и, белая рыба уплывала. Представляете, каково это плавать на живой рыбе? А еще рыба умела петь, и переворачиваться со спины на живот! Вот так Пушкин научился плавать. Двадцать лет с тех купаний пройдет. Когда соберется Александр Сергеевич жениться на своей «косой мадонне», то попрощаться приедет в Захарово. К тому времени тут много что изменится. Бабушка и Аринушка умрут, имение будет продано. А он, все равно, сядет в коляску и отмотает сорок верст по Смоленской дороге.
Подъедет Пушкин сюда не по главной аллее прямо к барскому дому, а, совершенно странным и не понятным образом - через задние дворы. К кому же мимо господского дома, ехал, спрошу я вас, наш Александр Сергеевич?
– К кому?
– Приехал он в избу к своей Марьюшке!
– Неужели! – всплеснула руками лена – И что дальше?
– Как приехал значит к ней Пушкин, отослала Марьюшка погулять семилетнюю дочку, а сама, пока батюшка Александр Сергеевич будут окрестности осматривать, яишенку ему изжарит, да штофчик может на стол выставит. Или барин штофчик с собой привез? Только посидели они хорошо. Крепко тот последний приезд Александра Сергеевича запомнила Марьюшка. Спустя четверть века, вспоминая ту их встречу, не уставала повторять: «Любили, очень любили..., так сильно любили они меня!»
– Все, Марьюшка, решено, – сидел на лавке в крестьянской избе грустный Александр Сергеевич, – Женюсь, Марьюшка. Околдовали, очаровали, огончаровали! Ты не забывай меня и обязательно приходи в Москву. А я к тебе еще приеду, – помолчав, добавил: Постарела ты, Марьюшка, а какой белой и ладной была? Помнишь, как плавали? Ты, белая большая рыба, а я, будто в седле и без штанов! – рассмеялся Пушкин.
– Как такое забудешь! Вы, батюшка, ярый дюже были! Чуть что не по вас, глаза кровью, и зубами меня ну кусать! А теперь страшненьким стали.
– Зато жена! Красавица первая на Москве! – расхохотался Пушкин. – Приходи, покажу.
– Что, она у вас кукла, чтобы показывать?
На том они и расстались. А Марьюшка через недельку в Москву ведь пришла.
– Тогда, мои юные друзья, электричек еще не было, и народ пешком ходил. Сорок верст баба до Москвы топала. Вот такая моя история, ребятки! Мы уже в Москве? Меня у Беговой, если можно...
И, выйдя из машины, нагнулся и снова заглянул.
– В Захарово до сих пор живут потомки той Марьюшки.
– Неужели! – удивилась Лена.
– Порою мне кажется мы все потомки Марьюшки!- кивнул и растворился в толпе старичок.