Рыжик

    — Гриша! Вставай, сынок! Дядька приехал! — будила, толкая в плечо, своего пятнадцатилетнего сына Елена.
    — Что? — пробубнил тот, щуря спросонок свои голубые глаза.
    — Вставай, говорю. Дядька тебя ждет, на покос пора ехать.
Гришка быстро спрыгнул с полатей, потянулся, натянул на себя рубаху и холщовые штаны.
    — Что такую рань-то? — сонно зевая, пробурчал он, выходя во двор.
Вокруг стояла утренняя благодать. Солнце набирало силу, его первые лучи нежно искрились по алмазным бусинкам росы, обильно выпавшей под утро на изумрудную траву. В густой листве огромных тополей разноголосо и звонко пели скворцы, где то за околицей щелкал бич пастуха, зычно мычали коровы. У ограды на привязи недовольно фыркал запряженный карий конь, сонно косивший своим черным глазом.
    — Что тянешься! Не выспался, что ли, опять всю ночь с девкам проблукал? — улыбаясь в свои усы, поздоровался дядя Федор. — Давай быстрей! Коси коса пока роса, — торопил он Гришку, аккуратно укладывая в телегу вилы и ведерный лагушок с водой. — Брат твой Демьян на три часа косилку дал. Умывайся и поехали.
Гришка, подпрыгивая и дрыгая босыми ногами, подбежал по мокрой траве к наполненной до верху кадке и, обхватив ее руками за края, несколько раз с размахом окунул в нее голову. Вода с шумом плескалась ему на ноги, ручьями сбегала с  его косматой головы по телу, освежая от утреннего сна.
    — Что ты, вражина, делаешь! — крикнула на него Елена. — Я уже замучилась их доливать, они же рассохнутся без воды. Хоть бы мать пожалел! И в кого ты такой уродился, иди быстрей, дядька ждет! — бурчала она, незлобно подталкивая его своим кулачком в спину.
    — Мам не ругайся, приеду с покоса, весь огород полью и кадушки наполню, — улыбаясь, пообещал Гришка, ловко усаживаясь на телегу.
    — Поехали, дядька!
    — Обед-то возьмите! Я вам собрала, огурчиков, лучку зеленого положила, яиц отварила, а хлеба нынче нету, лепешки с рыжика*, — тараторила Елена, второпях протягивая сыну узелок, связанный из старенького платка.
    — Но-о! Карька! — щелкнул кнутом Федор, и рыжий конь, навострив уши и подняв хвост трубой, затрусил по дороге, телега задребезжала по кочкам.
Километрах в трех от деревни, в широкой ложбине, у самого пруда, раскинулся дробышевский покос. Еще Гришкин дед Макар облюбовал эти места, очистил от зарослей таволожника, осушил обводными канавами. Вот уже полвека в округе это место слыло как Дробышев лог. Правда, последнее время набирающий силу колхоз пристально стал приглядываться к их владению. Елена пока отмалчивалась на предложение правления вступить в него, но год назад, в тридцать первом, к колхозу примкнуло почти все село. И колхозные земли приблизились к их лугу, обжав его со всех сторон. Цветущий луг красовался единоличным бельмом на светлом лике дряблых колхозных полей и вызывал раздражение у районного начальства.
    Старенькая ТОЗовская косилка стрекотала, оставляя за собой густой валок и терпкий запах свежескошенных трав.
    — Поменьше! Поменьше бери, пятку порвешь! — то и дело кричал Гришке Федор, любуясь обилием и густотой цветущего луга. «Стога четыре хороших поставим, с лихвой хватит коровам на два двора», — прикидывал он, глядя, как тяжело прорезались луговые травы.
Гришку не надо учить, на покосе не впервой, с семи лет на лошадях, сполна познал все тонкости косовицы. Любил он эту пору. Под стрекот жатки, душа его, взлетала и пела, засевшими в памяти, словами предков «Толи дело брат в Сибири, воля и простор»! С первых шагов Гришка впитал в себя всю красоту, мощь родного края, и не мог представить, что где-то есть места лучше и краше.
К обеду, порядком измотавшись, сделав последний прокос, он подогнал косилку к меже.
    — Все, ближе к ручью нельзя, косилку утопим. Я потом, дядь Федь, когда подсохнет, литовкой докошу. Да и конь устал, весь в мыле, — сказал Гришка.
    — Ну все, так все. Выпрягай и веди коня к пруду, только сразу не пои, пусть остынет. А я схожу, обед возьму, подойду и поедим.
Гришка уставшим шагом, с сибирским степенством, подвел коня к изогнутому березняку, прижившемуся на верхушке плотины, и привязал его уздой к суку.
    — Смотри, племяш, как в раю! — сказал подошедший к нему Федор, любуясь с плотины красотой, окружающей деревню. Пред ними лежали свежескошенные травы, а по обе стороны от луга набирали силу бескрайне зеленеющие хлебные поля. Дальше ровными рядами высились Титовские хаты, за ними, умываясь в небесной синеве горизонта своими вековыми макушками, сплошной зеленой стеной стоял лес. Легкий свежий ветерок с пруда обдувал их потные лица.
    — Пойдем в тенек, пообедаем, коня попоим и домой.
Усевшись поудобней на мураву в тени берез, Федор развязал узелок, неторопливо разложил скудную снедь.
    — Не дураки были наши предки! — с чувством гордости произнес он. 
    — Дядь Федь, а батька мой такой же был, как ты? — спросил Гришка.
    — Батька? - Переспросил Федор и пристально посмотрел на него . - Сходи-ка к колодчику, водички холодненькой попьем. - Встрепенулся вдруг он, протягивая племяннику котелок и глядя куда-то в даль...
    В феврале девятнадцатого, сняв свои офицерские погоны и кресты, через всю Россию Федор, наконец, добрался до родного села. Но едва успел вкусить мирной жизни, как ранним майским утром этого же года в дверь Дробышевых раздался тихий стук. Федор поднялся и, не одеваясь, в нижнем, вышел на крыльцо. На пороге стоял его бывший однополчанин по 9-му Сибирскому полку унтер Яков Левандовский.
    — Здравия желаю, Федор Макарыч! — поприветствовал он своего бывшего командира. — Сегодня в Токарево белые будут проводить мобилизацию. Вчера вечером свояк с управы по секрету сказывал, подчистую всех офицеров, унтеров и Георгиевских кавалеров. Завтра, говорит, к обеду у нас будут. Что делать будем, Макарыч? На нас и так крови — в век не отмыться, так еще сволочи и в своей выкупать хотят.
    — Не паникуй, Яков, нам спрятаться где-то надо, пересидеть это время.
    — Может, на ивановской заимке сховаться? — предложил Яков. — За десять верст от села искать нас никто не станет.
    — Добро! Кто еще с нами? — спросил Федор.
    — Кавалер Тимоха Красов да два унтера с Колдунов.
    — Хорошо, берите провизию недели на две, оружие захватите, встречаемся сегодня в полночь на конях у плотины. Но чтобы тихо, ни одна душа не знала. Понятно?
    — Так точно, ваше благородие! — козыряя, усмехнулся Яков.
После полудня к дому брата подошел Петр. Во дворе бойкая сноха Дарья, закатав подол юбки, развешивала выстиранное белье. Среди развешенного, разноцветного белья, зеленела защитная форма брата.
    — Здравствуй, Даша! Федор дома? — спросил он у снохи.
    — А где ж ему быть! — бойко ответила та, поправляя свой платок. — Дома с Сашкой сидит, ест, я курицу зарубила, квашня у нас сегодня, пирогов настряпала, да вот еще стирку затеяла. Иди, Петро, к мужикам за компанию.
    — Спасибо! С удовольствием отведаю. С чем пироги-то?
    — С картошкой, с яйцом есть.
Петр вошел в дом, вкусно пахло вареной курицей, а с прокопченных железных листов, накрытых широким рушником, исходил запах свежего хлеба. На столе стояла крынка молока, деревянная расписная миска с курятиной, горкой валялись румяные пироги. Федор и его пятилетний белобрысый сын Сашка ели, запивая молоком.
    — Здорово, брательник, — поздоровался Петр протягивая брату руку. — А Сашка у тебя уже какой большой! Иди, поздоровайся с дядей!
Сашка бойко спрыгнул с лавки и, мигая своими голубыми глазками, быстро протянул ручонку.
    — Здорово, здорово мужик! — ласково улыбнулся Петр, легонько пожимая своей ручищей его маленькую ладошку.
    — Присаживайся с нами, — предложил Федор. Я уж хотел за тобой Дуняшку послать, да та запропастилась где то, поговорить нам надо с глазу на глаз.
    — Тять, я пойду на улицу побегаю! — перебил его Сашка.
    — Давай беги! Мамку только кликни до дому, — сказал он, подтолкнув к двери сынишку.
    — Мамка! Тебя тятька зовет! — едва захлопнув за собой дверь, закричал тот и, мелькая босыми пятками, рванул на улицу.
    — Звал, Федя? — спросила, краснея, вошедшая Дарья. Она до беспамятства любила своего мужа, стеснялась этого и никак не могла привыкнуть к нему после пятилетней разлуки. Она боялась снова потерять его, и всячески старалась угодить ему.
    — Даша, у нас под курицу и к пирогам есть что-нибудь покрепче молока? С браткой нам бы посидеть, потолковать о жизни.
    — Только спиртовая настойка на березовых китешках.
    — Неси на китешках, не баре.
Дарья вышла в сенцы, погремев немного посудой, вернулась с коричневой литровой бутылкой.
    — Что надо еще, Федя?
    — Иди присядь с нами, — попросил ее Федор.
    — Некогда, Федя, у меня еще дел много, хоть бы к вечеру управиться. Собрать вот одежку надо, она уж высохла, — стесняясь отказалась Даша и вышла во двор.
    — Я тебя о чем хотел попросить, — подняв стакан с ядреным, коричневым самогоном, начал Федор. — Ладно, потом! Давай за батю, царство ему небесное! Достойный мужик был!
Братья, не чокаясь, выпили.
    — Фу-у! Злющий какой! — выдохнул Федор, ставя на стол стакан. — Мне ненадолго надо из села отлучиться, — отламывая куриную ножку, сказал он, посмотрев на Петра. — Я хотел тебя попросить, чтобы ты приглядел за моим двором.
    — Ты знаешь, брат, я тебе ни в чем не отказывал, — прожевывая курятину, ответил Петр. — Но эту просьбу я не могу исполнить. Завтра ухожу к Колчаку. И ты как офицер, я вижу, тоже?
    — Ты к Колчаку?! — открыв в недоумении рот, вскрикнул тот. - Народ впервые пришел к власти, выбрал новую жизнь, наметил цель. Зачем тебе воевать с народом? Забыл батькин наказ — и в радости, и в беде будьте всегда со своим народом. А когда умрете, то будет кому вам глаза закрыть и ноги обмыть. Я не пойду против народа! Сегодня в ночь уеду из села, отсижусь где-нибудь. И ты не дури, брат!
    — Вот ты говоришь народ выбрал новую жизнь. Народ ли? - Вопросил Петр. - Народ наш слеп, он как телок, которого поманили пустым ведром. И ты ослеп, Федор. Антихрист вас одурачил, — с жаром доказывал он, глядя брату в глаза.
    — Ведь жизнь человек не выбирает, ее дает Бог, а вот душу он нам дает на сохранение. Цель у нас одна — сохранить эту душу, а чтобы в теле ей жилось привольно, написаны заповеди Божьи. Сейчас к нам пришел зверь в облике человека и разжег адово пламя. И если его не потушить, то выродится в этом пламени Род человеческий, сгорят Души. А вместо Рода человеческого наплодится бездушное потомство, которое подобно толпе на Голгофе распнет Россию. Иду я добровольно воевать, за Род человеческий, за Душу свою, за Россию.
Спасибо за угощение, брат! — засуетился Петр, вставая из-за стола. — Мягкий, вкусный хлеб печет у тебя Дарья. Дай Бог, чтобы он был у вас всегда на столе. Нижайший поклон вам, авось еще свидимся! — И, попрощавшись, вышел.
С этого дня они больше не виделись. Федор хоть и с трудом, но уклонился от белой и от красной мобилизации, помог ему в этом старый фронтовой друг. О судьбе брата он узнал лишь в двадцать втором, от вернувшегося унтера Бухтоярова, уходившего вместе с ним к белым.
    ... Внизу, у обрыва плотины, по другую сторону пруда, бил родник. Его холодная прозрачная вода медленно стекала за края небольшого деревянного сруба в узкий ручей, шедший в низину. По крутой, утоптанной песчаной дорожке Гришка легко  спустился к срубу, наполнил котелок и перевел взгляд на ручей. Сквозь чистую воду было видно, как  у самого дна мелькали зелеными спинами гальяны, а у одинокой камышинке, притаился пузатый карась. От ручья тянуло холодком и тиной, а на бережку чуть поодаль, подпрыгивая по солончаку, испуганно кричал чибис. Поднявшись с трудом обратно, он вяло сел на траву и протянул Федору котелок.
    — Ух ты, какая холодная! Аж горло леденит! — сказал тот, медленно сделав несколько глотков. — Отец твой, Петр, этот ключ отыскал, очистил, сруб сделал. Память о себе оставил, царство ему небесное!
    — Дядь Федь, так какой батька мой был? — снова спросил Гришка, с треском откусывая сильными зубами кусок землянистой рыжиковой лепешки.
    — Во зубы! Гвозди кусать можно, — усмехнулся Федор, замачивая в котелке лепешку. — А у меня ни к черту, война, будь она неладна.
    - Батька твой хороший был, старой, нашенской закваски. По гроб не прощу себе, не разъяснил я ему толком тогда, обидел в последнем нашем разговоре, — хрустнув огурцом, продолжал он.
    — Особенный какой-то был, — смачно жуя выдавил из себя Федор и, вытащив лепешку, впил в нее свои зубы.
    — Ох, мать твою! — вскрикнул он, скривясь от боли, выплевывая недожеванный огурец. Выпеченная в печи лепешка из рыжика была как каменная. Морщась, шумно протянув сквозь зубы воздух, продолжил — Батька твой был как ты, Гриша, так же радовался жизни, каждому деревцу. Каждую травинку, каждое новое гнездышко примечал. Любил жизнь, а погиб по-глупому в двадцатом. У Колмыцких Мысов на бугорке похоронен. Я был у него, крест поставил, съездим как-нибудь, я тебе его укажу.
Боль утихла, Федор поднес лепешку, пытаясь откусить ее с другого бока. Лепешка по-прежнему не поддавалась. Намучив свои зубы, он со злостью швырнул ее на водную гладь и с силой выдохнул:
    — Вот гады, вывели народ на светлый путь, скоро дерьмо жрать научат!
    Лепешка, вжикая по воде, оставляя за собой круги, долетела почти до середины пруда.
    — Ого! Вот это да! Пятнадцать аж! — восторженно крикнул Гришка и весело захохотал.
    — Что «пятнадцать»? — недоуменно спросил Федор.
    — Пятнадцать блинчиков напек! — сквозь смех пояснил Гришка.
    — Хоть таких блинчиков наелись, — горько усмехнулся тот. — Вот уже пятнадцать лет как эти горлопаны лозунгами да дерьмом из рыжика людей кормят. Мать их! А может, все-таки прав Петр был?!
* Густорастущая, в Сибири маслянистая полевая трава.