Глава 5
Сизиковы жили богато. Приехали они в Таловку лет десять назад, купили дом и сразу развернули торговлю. Но кроме торговли они еще занимались хлебопашеством. Иной год засевали десятин пятьдесят пшеницы. Держали годовых работников. За прилавком с утра до вечера стоял сам Спиридон Макарыч, обутый в подшитые валенки, сутулый, тонкий, в черной косоворотке с белыми пуговицами, на плечах — пиджак суконный, на голове — кепка блином, и за ухом — карандаш. Он смотрел на людей одним глазом, другой был прикрыт черным пятачком, вырезанным из суконки. Одну сторону лица сверху вниз рассекала черная тесемка, на которой держался пятачок. Здоровый глаз смотрел прозорливо, проникая в душу черной дробинкой зрачка и как бы спрашивая: «Чо тебе надо, паря? Я все могу сделать, лишь бы деньги были».
Спиридон Макарыч работал аршином быстро. Еще быстрее подсчитывал. Счеты с крупными желтыми костяшками лежали справа, слева — железный аршин, размеченный маленькими черными насечками на шестнадцать ровных долей — вершков.
По субботам и воскресеньям, когда был большой наплыв покупателей, за прилавок становился Василий. Но Василий торговать не любил. С лошадьми повозиться — его дело. Да еще с ружьем да собакой по лесу побродить.
Любил еще Василий ездить в город за товаром. Тут он был сам себе хозяин. Находясь за прилавком, Василий проявлял недовольство:
— Как каторжный — торчи тут!
Отец буравил его одним глазом.
— Отделю!
— Ну и отделяй! Чо ты меня этим пужашь? Думаешь побоюсь получить твой пуд муки на лепешки да телку, которыми ты меня кажный раз пужашь?
— А ты больше и не заработал.
— Вот-вот. Это я уже сто раз слышал...
— Замолчи! — свирепел Спиридон Макарыч.
— А ты не кричи. Никто тебя не боится, — спокойно отвечал сын, чувствуя в себе силу и зная, что отец теперь не полезет на него с кулаками.
— Тебя же люди и осудят. Скажут: «Был единственный сын у лавочника и того он обделил».
В спор вклинивалась мать и начинала стыдить их, как она говорила, — «малого да старого». Кривой Спиря не видел «проку» в своем сыне, опасался, как бы еще при жизни отца он безумно не промотал нажитое.
Спиридон Сизиков родился под Вяткой, в бедной крестьянской семье. Отец его в начале каждой зимы незаметно исчезал из дому. Мать говорила: «Тятька робить пошел». Летом, перед покосом и уборкой хлеба, он появлялся дома, но не надолго. Пожив месяц-два, снова исчезал. Дети выросли — а их было пятеро: два сына и три дочери — с матерью: она была их кормилицей и воспитателем.
Спиридон был старшим. Он рано стал трудиться в своем хозяйстве, помогая матери кормить младших. Однажды, когда отец побывал дома и снова ушел «робить», мать посоветовалась со старшим сыном — что лучше купить на деньги, оставленные отцом, — лошадь или корову? Было то и другое нужно.
Долго думали. Спиридон спросил:
— А чо тятька наказывал?
Мать безнадежно махнула рукой.
— А, тятька твой! Ничо он не говорил! Ему все равно...
Такое безразличие отца к нуждам семьи удивило Спиридона. Другой отец сам бы купил что следует, а потом бы шел снова на заработки. А этот... Спиридону было жаль маленьких сестренок и брата, и он посоветовал матери купить корову: хоть молоко будет. Но мать не согласилась с ним. И доводы ее были основательны:
— Без молока мы обходимся, а вот без лошади — никак. Давай, сынок, купим лошадь.
В первое же воскресенье Спиридон отправился в город. Тогда ему было восемнадцать лет. Взял он с собой младшего брата. Братья приехали в город и пошли на базар. День походили — не выбрали лошадь. Переночевали на постоялом и снова пошли на базар. И тут произошло то, что в корне изменило жизнь Спиридона. У него вытащили деньги. Спиридон взвыл прибитой собакой. Брат смотрел ему в рот и ничего не мог понять. А когда узнал — тоже завыл. На оставшиеся медяки купили черного хлеба и потащились домой пешком. За городом Спиридон повалился лицом в пыльную придорожную траву и проплакал весь день. Тут и заночевали.
А утром, проснувшись, меньший брат не нашел возле себя Спиридона. Пришел домой один и рассказал, как было дело. С того времени Спиридон сгинул. Искали, но никаких следов. Решили, что он или в реку бросился с горя, или ушел в лес, затерялся и с голоду умер.
А через двадцать три года Спиридон объявился в Сибири. Прислал письмо матери, которой к тому времени уже не было в живых. И отец давно умер, и брат уехал, одна только средняя сестра еще держалась. Она и получила это письмо. Спиридон сообщал, что он жив-здоров, живет хорошо, гоняет ямщину на большом сибирском тракте. Занятие это хлопотное, трудное, но он привык к нему. Живет в собственном доме, имеет три пары лошадей, упряжь, на летний и зимний сезоны — транспорт...
А сбежал он тогда от стыда и позора.Одно утаил Спиридон Макарыч — почему он стал Кривым Спирей. А случилось это в ту пору, когда он был еще молодым ямщиком: дружки в лихой пьянке выбили ему глаз.
Кривой Спиря сумел широко поставить торговлю. Товар он отпускал не только за наличные, но и в кредит. Под прилавком, в выдвижном ящике, у него лежала книга в малиновом переплете. В нее он заносил должников. И в лавке часто происходили такие разговоры:
— Спиридон Макарыч, отпусти мне селедки, мыла и табачку маленько, — просил какой-нибудь бородач.
— А ты мне должон?
— Должон.
— Сколько?
— Кажись, рубль с чем-то...
— Не могу. Уплати должок.
— Да за мной не пропадет, Спиридон Макарыч.
— Знаю: ты человек честной... Но у меня такое правило: больше рубля в долг не давать.
Так он обходился с малонадежными плательщиками. Но если плательщик был состоятелен и аккуратен, Кривой Спиря говорил:
— Ничо, и в должок можно поверить. Так, значит, вы дали мне пять рублей, а у меня взяли товару на семь с полтиной... Два с полтиной за вами запишу. Должок будет... Распишитесь вот тут.
— Да я неграмотный.
— Ничо. Крестики поставьте.
Были и такие случаи:
— Пиши, Спиридон Макарыч, на руб больше, на руб меньше — какая разница! Все равно платить. От тебя, как от попа, — никуда не уйдешь.
Лавочник сверлил одним глазом такого покупателя и, медленно багровея, говорил:
— Когда это я тебя обсчитал?! А ну, скажи, когда? Пошто ты мелешь своим поганым языком? Эвон сколько народу в лавке, могут и вправду подумать: Спиридон Макарыч обсчитывает людей! А он хоть бы лишнюю копейку с кого взял! Бесстыжие твои глаза!
И покупатель был не рад, что затевал такой разговор.
— Да я чо? Да я ничо! Я пошутил, Спиридон Макарыч. Ей-богу, пошутил.
— Знаю я эти шутки! Шутить — шути, а глупостей не говори. А то ему одолжение делаешь, а он укоряет. Поезжай вон в Шаталово. Там дадут тебе в кредит.
— А чо, думашь, не дадут?
— Держи карман шире. Знаю я, как купцы Карандашовы дают.
— Да хватит тебе, Спиридон Макарыч. Чуток не так скажешь, ты уж из себя выходишь. Нервный чо ли стал?
— С вами будешь нервный, — ворчал лавочник, изучая записи в книге.
— За тобой тута должок, Середкнн... Три рубля семьдесят семь копеек. Надо платить.
Это означало: кредит Середкину закрыт.
*****
После того как Анюта Бунаева вышла замуж за Горлова, Василий Сизиков начал пить сильней. Видя, что пьянки не приведут к хорошему, Кривой Спиря поспешил женить сына. Невесту ему выбрали в селе Шаталово, из богатой семьи. Ольга была пухленькой, застенчивой, и первые полгода молодые жили хорошо, но потом пошли нелады. Василий стал снова пить, по деревне покатились слухи, что он бьет жену. Ольга зачастила к родителям, и один раз прожила у них больше месяца. Над Василием начали смеяться, что от него убежала жена. Тогда он поехал к тестю, хотел привезти Ольгу, но тот выставил его за дверь. Сизиков больше недели не показывался дома. Уехал в город и там кутил с дружками.
Тогда он и познакомился с вдовой купца Шихалева. Шихалеву знал весь город. Покойный муж ее содержал пекарню и имел несколько хлебных лавок. Самые лучшие сайки выпекались в булочной Шихалева. Они так и назывались «шихалевские сайки».
Все также знали его историю женитьбы на старой купчихе, его головокружительную карьеру от простого пекаря до купца. Старая купчиха давно умерла, и Шихалев жил с ее дочерью. Любил он азартные игры, лошадей и охоту. По вечерам катал молодую жену на рысаке по городу. Умер купец внезапно: пришел из бани, выпил стакан водки и не успел посудину поставить на стол, как навалился грудью на столешницу и перестал дышать.
Молодая жена вначале перепугалась, поплакала, сорок дней носила по супругу траур. Но как только сняла его — начала принимать женихов. И тут на ее пути встал Василий Сизиков. Первый раз он увидел ее в церкви, она стояла рядом с какой-то старушкой и усердно молилась богу. «Черт возьми, эх, какая баба!» — подумал Сизиков. Когда кончилась служба и люди повалили к выходу, напирая друг на друга, Сизиков шел сзади купчихи и сдерживал натиск:
— Тише! Не толкайтесь! — говорил он. Купчиха взглянула на него и благодарно улыбнулась.
Второй раз он встретил ее в большом магазине братьев Тумашевых, у которых отец брал в кредит товары. Она стояла у прилавка и выбирала кружева. Когда она уехала, приказчики сказали ему:
— Это купчиха Шихалева. Хочешь познакомим? Ставь четверть водки!
У Сизикова глаза засияли.
— Братцы, для такого дела ведра не пожалею!
На следующий день он появился у Шнхалевой под предлогом купить собаку и ружье. Однако больше болтал о разных пустяках, чем говорил о деле. Розовощекая купчиха мило улыбалась, рассеянно слушала его и думала: «Зачем он пришел? На меня смотреть или в самом деле покупать?» Молодой лавочник начинал нравиться ей.
Глава 6
В ладу и согласии жили Василий Горлов и Анюта. Первое время Анюта не отставала от мужа ни на шаг: он едет в поле — и она с ним, он собирается в лес — и она с ним. А когда настал сенокос — много дней прожили в шалаше.
Тимофей Демьяныч каждый вечер ездил домой с маленьким возком травы, а молодые оставались в лугах. И каждый раз находили какую-нибудь причину: один раз им вздумалось ночью бреднем рыбу ловить в озере, другой — быков пасти. Дарья Ивановна, встретив мужа вечером одного, спрашивала, где Анюта, и, узнав, что та снова осталась на ночь, сердилась и ругала дочь.
— Пусть ночуют, ежели им так хочется, — заступался за Анюту Тимофей Демьяныч.
— Дома делов вона сколько, а она там прохлаждается! Сегодня огород не успела полить. Капуста засыхает.
— Об чем разговор, — усмехался Тимофей Демьяныч. — Завтра на зорьке полью тебе капусту.
Но Дарья Ивановна все равно ворчала. К зятю она относилась сдержанно: ни ласково, ни сурово. Уж год прошел, а она все присматривалась к нему, привыкала и не могла привыкнуть. Все он казался ей чужим, случайным человеком в их доме. Василий замечал это. Старался расположить к себе тещу, был с ней обходительным, называл мамой. В такие минуты и она была внимательна к нему, называла его Васей, за столом подсовывала самые лакомые куски.
Совсем иначе относился к Василию Тимофей Демьяныч. Второй зять ему нравился больше, чем первый — Антон. Антон едва умел читать и писать, по зазнайства было — хоть отбавляй: сын мельника, сам имеет мельницу, завел хороший выезд, копил деньги на крупорушку! Василий любил шутку, веселые разговоры, никогда не врал и не терпел лгунов. Василий пришелся по душе Тимофею Демьянычу почти с первого взгляда. Тогда Горлов только приехал в Таловку, но уже успел познакомиться с Анютой.
Старик Бунаев, будучи навеселе, заприметил Горлова с гармонью, повел его к себе в дом; парню было интересно посмотреть, как живет Анюта. Василий сел на лавку в кухне, поставил на колени гармонь, собираясь заиграть, но Тимофей Демьяныч, пошатываясь, взял его за рукав и провел в горницу.
— Твое место вот здесь, а не там. Садись. Дарья Ивановна! — закричал он. — Дай нам что-нибудь закусить!
На столе стояла початая бутылка водки. На тарелке лежали сочные малосольные огурцы, тут же — половинка вяленого язя.
— Я хочу выпить с хорошим человеком...
На пороге появилась маленькая сухонькая женщина с большими черными глазами. Она остановила свой взгляд на незнакомом молодом человеке, державшем гармонику в руках, тихо, сквозь зубы, процедила: «Здрасте!», потом перевела вопрошающий взгляд на Тимофея Демьяныча.
— Закусить нам, Дарьюшка.
Женщина, ничего не сказав, вышла. Вскоре она вернулась и принесла в большой эмалированной чашке холодец, подернутый сверху золотистым жирком. Молча поставила на стол и снова ушла. Василий понял, что это, видимо, мать Анюты: ждал, что вот-вот войдет и сама девушка.
Тимофей Демьяныч начал угощать гостя, но тот отказывался пить водку, сидел как на иголках и все время посматривал на дверь. Тимофей Демьянович все-таки принудил его выпить с ним.
— Какой ты мужчина, ежели водку не пьешь? — говорил Тимофей Демьянович. — Давай, держи! За наше знакомство! Всю, всю до дна! Это я понимаю!
Потом Тимофей Демьяныч вышел на середину горницы и топнул ногою.
— Вася, сыграй плясовую. Ух!
Руки в бока — и пошел по кругу, выделывая такие кренделя, что только молодому под стать.
— Ух! Ах!
Любил поплясать Тимофей Демьяныч. Под конец встречи спросил:
— На медведя пойдешь со мной?
— Пойду! — горячо согласился Василий.
— А не забоишься?!
Василий «не забоялся». На охоте он показал свою удаль...
*****
В семье Бунаевых строго соблюдали большие и малые праздники. На пасху пекли пышные румяные куличи с изюмом и белыми сахарными шапками, варили вкрутую яйца, раскрашивая их то в синий, то в красный, то в голубой цвета. Сложив в корзину куличи и яйца, везли их в церковь святить. Возвращались оттуда под утро и сразу разговлялись.
Накануне рождества в сочельник Дарья Ивановна варила чугун пшеничной каши — кутью — и до сумерек держала ее в теплой печи, чтобы она не остыла. Тимофей Демьяныч приносил с улицы охапку холодного душистого сена. В теплой избе оно быстро нагревалось. Дочери устилали им пол, лавки и даже стол. Дом наполнялся ароматом луговых цветов. Затем Тимофей Демьяныч приносил с току не обмолоченный сноп пшеницы и ставил его в переднем углу со словами:
— Коли рожь колосится, в закромах хлебу водиться.
Когда зажигали свет, Дарья Ивановна ставила на стол кутью, мед в сотах и начиналась трапеза: ели кашу с медом, пили чай с мягкими булками; если была рыба, — жареная на постном масле, — ели рыбу. Это когда был последний день филипповок и можно было есть скоромное.
Зато в святки разрешалось все. Начинались рождественские праздники. Стол в это время ломился от разных кушаний: тут были и пельмени, и домашние колбасы, и пироги, и жареное, и пареное. На масляной неделе со стола не сходили блины. Дарья Ивановна была великой мастерицей печь их. Блины получались пышные, румяные, круглые, как солнце, и вкусные до объедения. Обычно она ставила их на опаре, из нулевой крупчатки, подмешивая немного гречневой или пшенной муки. Каждый блин впитывал в себя столько масла, что было достаточно съесть полдюжины и — сыт по горло.
Постились в семье все. За этим следила сама Дарья Ивановна. Постную пищу она считала для человека обязательной. Каждое воскресенье рано утром, позавтракав, Тимофей Демьяныч запрягал лошадей, и всей семьей ехали в Шаталово в церковь, к обедне. Этот порядок нарушался редко. Из церкви возвращались не сразу: у Дарьи Ивановны было обыкновение походить по лавкам или что-нибудь купить на воскресном базаре. Только после обеда они возвращались домой, празднично настроенные.
Анюта искренне верила, что есть бог, что по голубому небесному простору летают невидимые ангелы-херувимы, которые якобы охраняют жизнь людей, и у каждого человека есть свой ангел-хранитель. А если человек умирает, то душа его улетит на небо и там живет вечно.
— Мамка, а бог всё видит? — спрашивала она, расширив детские светлые глазенки и о чем-то сосредоточенно думая. Получив утвердительный ответ, она как бы не верила сказанному и снова спрашивала:
— Всё, всё? И если бы я сметану съела, он тоже бы увидел?
И она боялась всевидящего бога. Прежде чем сделать что-нибудь, за что ее могли поругать, она смотрела в угол, где висели иконы в тяжелых темно-вишневых рамах и думала: а как к этому отнесется боженька? А боженька был намалеван искусным художником-ремесленником так, что куда бы она ни пошла, он все следил за ней. Боязнь рождала страх, страх переходил в веру. За стол садишься — надо лоб перекрестить. Не сделаешь этого, мать ложкой треснет по «некрещеному лбу». Наелся, обязан сделать то же самое. Утром, после умывания, стать перед иконами и прочитать короткую молитву. А на сон грядущий должен опять помолиться, попросить своего ангела оберегать тихий сон.
Василий Горлов был другого склада. Выросший под влиянием старших братьев, не веривших в бога и даже однажды судимых за богохульство, он редко молился, еще реже ходил в церковь и не задумывался над тем, есть ли бог?
Когда мать была с ним, она сердилась на сына, что он — весь в отца — «басурман». Чтобы не огорчать мать, Василий изредка ходил в церковь и крестился перед иконами. Женившись на Анюте, Василий Горлов почувствовал, как крепки здесь религиозные обряды и как слепо все верят в силу бога и молитвы. Это было для него непривычно, и он часто подшучивал над женой, повторяя известную пословицу:
— Без бога — ни до порога, так, что ли?
— А ты как же думал? — удивлялась Анюта. — Конешно.
Василий усмехался.
— А ежели я не перекрещу лоб, убудет от меня?
— Не дури, — отвечала Анюта. — Смотри еще при мамке этого не скажи. И не забывай лоб крестить. А то прошлый раз вылез из-за стола и не помолился...
— Я забыл.
— Другой раз не забывай.
В семье Бунаевых никто не умел читать. Не было ни одной книги, кроме поминальника. Лежал он на божничке и брали его оттуда раз или два в год. С появлением в доме Василия, разбиравшегося в грамоте, этот поминальник стали извлекать чаще.
Однажды Василий разговорился с тестем про попов и религию. А причиной послужила поездка в церковь, где священник с амвона по случаю второй годовщины со дня смерти сочинителя Толстого предал его анафеме. От старших братьев Василий слышал, что Толстой — граф, но заступался за бедных и сильно не любил попов.
— Редко так бывает, когда бары за бедных заступаются, — заметил Тимофей Демьяныч, дымя цигаркой.
— Значит, человек совесть имел. По справедливости хотел жить... А попы, — он махнул рукой, — об них и калякать не приходится. Мужиков они и за людей не признают. Взяли арапники и гонят, куда захотят, как стадо баранов. Вона даже в святом писании народ сравнивается со стадом овец...
Василий засмеялся, а Дарья Ивановна строго взглянула на мужа и как следует отчитала его за «длинный язык».
— Ботало ты! А зачем ты тогда в церковь ходишь?!
Тимофей Демьяныч усмехнулся:
— Все так делают... А я чо?
— Ой, съедят тебя черти на том свете.
— Ничего не будет до самой смерти... А ты думать, кто святое писание писал? Те же самые попы. — Бунаев покачал головой, улыбнулся. — Недавно прихожу я к Роговым, а старик овечку собирается резать. Связал ей ноги. Овечка лежит на боку и безвинными глазами смотрит на хозяина. Сын таз подставляет, чтобы она не выпачкалась в крови. Рогов в одной руке нож держит, другой шерстку на шее овцы перебирает и со мной разговаривает. Этой овечке осталось жизни всего ничего, а она лежит и пучок травы жует. Никак не может расстаться с ним. Я посмотрел на нее и думаю: «Эх ты, животина! Тебе смерть сейчас будет, а ты все о своем животе заботишься, никак не можешь насытиться!» Так вот и мы, как эта овечка.
Василий опять засмеялся, а Дарья Ивановна сказала мужу:
— Хватит тебе голову людям побасенками морочить. Иди вона на улицу, буран перестал, снег от ворот надобно очищать...
Василий вскочил и начал одеваться.
— Не беспокойтесь, я пойду очищать, — сказал он. — Взглянув на Анюту, принесшую с улицы дрова и зарумяненную от мороза, он добавил с укоризной: — Ну зачем ты это делаешь? Я бы сам принес. Все торопишься. Вот надорвешься...
— Не надорвусь! — весело ответила Анюта. — Потяжелее ворочать приходилось — и то ничего. А такое дело и комар осилит.
«А старик здорово сказал про овечку... И про народ, — улыбаясь, думал Василий. — Его интересно слушать».
Семья Бунаевых пришлась по нраву Василию Горлову. Испытав нужду и голод, долгие лишения и мытарства по белу свету в поисках более счастливой доли, Василий был рад, что ему наконец-то удалось зажить по-настоящему. Он был сыт, одет, над головой — теплый кров, под боком — любимая жена.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/18/502