Глава 3
И вторую свою дочь, Анюту, Бунаевы чаяли отдать за своего, деревенского парня, но и тут не обошлось без своенравия младшей...
— Твоя дочка всем взяла — и красотой, и приветливым нравом, — всякий раз говорил Дарье Ивановне при встречах лавочник Кривой Спиря. — Такая не засидится в девках. Выбирай только, Ивановна, кафтан по плечу, — намекал он ей. Конечно, для матери была лестна такая похвала, и ей хотелось выдать дочь за богатого жениха. Но где их взять, богатых-то женихов?
За Анютой ухаживал сын лавочника Василий Сизиков. Дарья Ивановна точно знала это. Но разве Анюта пойдет за Сизикова после того, как он опозорил себя на всю деревню, связавшись с Груней Шлеповой? Ни в жизнь! Анюта так и сказала родителям:
— Лучше отдайте за вдовца, у которого полон дом детей... Или за старика, которому нужна не жена, а нянька, но только не за этого...
Она даже не находила слов, как назвать Сизикова, так он был противен ей.
— А ежели насильно отдадите — утоплюсь, а то и повешусь...
— Никто тебя насильно не собирается отдавать, — успокаивал ее Бунаев. — И глупостей ты не говори, а то: «Утоплюсь!», «Повешусь!» И ты, мать, оставь свои советы. Они не нужны никому... Года ее ешшо не ушли. И печалиться о женихах рано...
— А чем плох-то Василий Сизиков? — замечала Дарья Ивановна.
— А чем он хорош? — вскипала Анюта.
— Ты забыла про Груню?
— С кем грех не бывает... И она тут виновата.
— Помолчим! — обрывал разговор Тимофей Демьяныч и строго смотрел на жену.
В деревне жила вдова Алена Шлепова с сыном Борисом и дочерью Груней. И хотя Борис был младше сестры, но успел давным-давно жениться, обзавестись детьми, а Груня все не могла выйти замуж.
Еще грудным ребенком она выпала из люльки, и у нее стал расти горб. Лицом Груня была красивая, душой — добрая, но из-за болезни покривилась.
Она ходила на вечорки, голосисто и звонко пела, но вот незадача — горб. Двадцать шесть минуло ей, а она все сидела в девках, тайно обливаясь слезами. Как сошелся с ней Василий Сизиков — никто не знал, только стали замечать: у Груни растет живот, по лицу пошли пятна и разводины.
Мать подступила к дочери:
— Кто опозорил?!
Брат тоже басил, хмуря белесые брови:
— А ну, скажи, кому салазки свернуть?
У Груни горели щеки от стыда.
— Никто меня не позорил. Сама виновата.
— Ах, так! — и мать оттаскала дочь за волосы.
Брат хотел поддать пинка.
— Не сметь! — прикрикнула на него мать. — Это дело наше, женское. Разберемся.
Брат даже побелел, закрыл глаза — позор ударил в самое сердце.
— Нет, я не могу больше так!
И ушел от матери, взяв в охапку детей.
Родилась у Груни девочка. И все ахнули: вылитый Василий Сизиков! Бабам на полгода хватило разговоров. Все обвиняли Сизикова. Парни не давали ему прохода. А он скалил зубы и отделывался шуточками:
— Вы чо ко мне пристали? Может, это ветер надул ей!
Все знали крутой нрав Кривого Спири и ждали, что он жестоко расправится с сыном. Однако шло время, а Кривой Спиря молчал. И вот однажды на всю деревню раздались вопли. Василий чем-то не угодил отцу. Кривой Спиря толкнул его в амбар, плотно прикрыл за собой дверь, накинул толстый крючок, туго входивший в петлю, не торопясь снял с гвоздя новый ременный налыгач и начал учить сына, или, как он говорил, «добавлять разума». Стегал по плечам, спине, бедрам, приговаривая:
— Это тебе за Груньку! Это, штобы не пил! Это, штобы родного отца слухал! Пакостник!
Василий выгибался, хватал отца за руки. Парень чувствовал в себе достаточно сил, чтобы справиться с родителем, но сдерживал себя.
— Тятька, перестань! Тятька, ну хватит!
И вдруг с его языка слетело:
— Я ведь тоже могу...Отец задохнулся от злости.
— Ах, угрожать, стервец?!
Сбил сына с ног и хлестал лежачего. Василий закрыл лицо руками, сжался в комок. Кривой Спиря надсадно ревел, ухал. Неповоротливая лавочница, едва передвигающаяся от полноты, тут, как рысистая лошадь, бегала вокруг амбара, хлопала руками по бедрам и кричала:
— Ратуйте, добрые люди!
Кривой Спиря, накинув на шею Василия налыгач, поволок его из амбара. Крик лавочницы перешел в визг и отчаянные вопли. Она ухватила тяжелые березовые грабли и двинулась на мужа; огрела его по спине тыловой стороной колодки. Кривой Спиря согнулся от удара, втянул голову в плечи и какое-то мгновение стоял с закрытыми глазами. Вдруг вырвал грабли у жены, бросил их на землю зубьями вверх и тяжелыми сапогами прошелся по колодке — зубья, как сухари, захрустели. Подвернувшуюся жену толкнул кулаком в грудь, и она, взмахнув руками, плюхнулась в корыто, из которого кормили свиней.
— Ирод! Кровопийца! — выдохнула она.
С надрывным хрипом тащил Кривой Спиря сына через двор, в дальний угол, где были воротца, ведущие к речке. Сзади — пыль столбом. Все живое во дворе всполошилось: Волчок неистово лаял от своей конуры, куры кудахтали, телята, задрав хвосты и навострив уши, отбежали в сторону и удивленно смотрели, точно спрашивали — что же это делает человек над человеком? На склоне к речке слетел сапог у Кривого Спири. Неуклюже ступая на голенище, лавочник запнулся и упал.
Пока отец вставал, Василий почувствовал, что на шее у него ослаб налыгач. Сорвав с себя петлю, сын вскочил и бросился на отца. Живым клубком покатились под уклон и — в воду. Окунувшись с головой, вынырнули порознь и снова сцепились — да так крепко, что, казалось, никакая сила не растащит их. То один упадет, то другой, то сразу оба скроются под водой.
Наконец, Василий цепко ухватил отца за руку, и, зная, что тот не умеет плавать, упорно тащил его на глубокое место.
— Не уйдешь! Утоплю!
Кривой Спиря отчаянно отбивался, стремился к берегу и тащил за собой Василия. И только подоспевшие мужики разняли их.
— Все одно женю тебя на этой горбунье! — не унимался Кривой Спиря после этого случая.
— Ну и жени! Будешь горбатых нянчить.
Кривой Спиря плевался и уходил подальше от сына. Все это настолько принизило Василия Сизикова в глазах однодеревенцев, что его начали презирать, смеяться над ним. Парни дали ему прозвище — «Груня».
— Эй, Груня, куда пошел?
— Груня, дай закурить!
От злости Сизиков скрипел зубами и даже пытался пустить в ход кулаки, если дразнивший был слабее его.
Девки стыдились даже разговаривать с ним. Анюта Бунаева возненавидела Сизикова.
— Не подходи ко мне, — говорила она. — Я не знала, что ты такой мерзавец...
— Нюра, я объясню тебе все.
— Не надо мне твоих объяснений!
Сизиков подумывал избить Анюту, но побаивался парней — они ведь тогда могут устроить ему «темную».
Глава 4
В жаркий августовский день, когда над тихими полями и густыми зелеными перелесками плыла золотистая паутина, в Таловку въехали переселенцы. Было их подвод пятнадцать. Заморенные лошаденки едва тянули скрипучие телеги. За ними устало плелись бородатые мужики в холщовых портах и рубахах. Обоз остановился на середине деревни, против лавки Кривого Спири. Было воскресенье, и несмотря на то, что уже началась жатва, многие таловцы сидели на завалинках у своих изб и домов.
— Откуда мужики? — подходя к телегам, спрашивали они.
— Из Саратовской губернии.
— А далече едете?
— Где хлеба поболе...
— А как у вас?
— Недород. Почитай, третий год все выгорает.
— Давно в дороге?
— Шестнадцатая неделя пошла.
Таловцы удивленно переглядывались: добро — у них урожай каждый год, хлеба, почитай, полные сусеки, а люди вот бегут в поисках хлебных мест. И нынче вот урожай на славу.
Переселенцы медлили, не уезжали. Некоторые сходили в лавку к Кривому Спире. Лавочник предлагал им товар, муку, чай, сахар. Они мялись, брали самую толику...
— Можа, поработаете у нас? Хлеб поможете убирать? — спросил Кривой Спиря. — Я взял бы человек с десяток на поденную работу.
— А какая цена?
— Не обижу. И харчи мои...
Начали уговаривать и другие: пока будут работать — кони отдохнут, бабы у ребятишек вшей повыведут.
— А мне и троих за глаза. Умеешь косить хлеб? — обратился старик Рогов к рослому широкоплечему парню в ситцевой рубашке с распахнутым воротом.
Парень смотрел на седую бороду Рогова веселыми насмешливыми глазами, от всей фигуры его дышало силой, здоровьем. Круглое лицо было покрыто густым загаром, короткие русые волосы словно кто по заказу завил.
— Ишь, какой кудрявый, как ярочка. Всем девкам на загляденье. Нарошно чо ли кудри завил, али сами так растут? — полюбопытствовал Рогов.
— Сами, — ответил парень с улыбкой, не спуская своих васильковых глаз со старика.
— Ну так пойдешь ко мне хлеб жать?
— Пойду.
Кто бы мог подумать, что Василий Горлов, нанимаясь к старику Рогову на поденную работу, навсегда обоснуется в Таловке.
Переселенцы, подзаработав хлеба, уехали дальше, а три семьи остались, в том числе и Василий с матерью Авдотьей Андреевной.
— Сынок, будем здеся жить. У меня уже все кости болят от этой проклятой дороги, — сказала она.
Попросились они на постой к Варваре Черенковой — вдове, жившей с малолетней дочерью и старухой матерью. Изба у нее была большая, на две половины; одну половину она и отдала им. Василий, заработав на зиму хлеба, оставил работу у Рогова.
С Анютой Бунаевой Василий Горлов познакомился в пору, когда еще батрачил у Рогова.
В один из воскресных вечеров Василий пошел на игрище. Девки сразу приметили его и зашептались:
— Какой красивый.
— Кто это?
— Переселенец.
И закрепилась за ним кличка: «Васька Переселенец».
В деревне была одна гармонь — у Василия Сизикова, но по пьянке он сломал ее, а новую купить не успел.
Василий Горлов пришел на игрище со своей саратовкой очень кстати.
— А ну, дружок, садись вот сюда, — сказал Сизиков. — Сыграй нам чо-нибудь веселенькое. А то наши девки совсем скисли.
Парень в фуражке, сидевший рядом с Сизиковым, не хотел освобождать место для гармониста. Сизиков крикнул:
— А ну встань, падла! И ударил парня ребром ладони по шее. У того слетела фуражка и, как колесо, покатилась по земле. Парень молча поднял ее. «Другой бы огрызнулся, а этот — как воды в рот набрал, — подумал Горлов и перевел глаза на Сизикова. — Видно, силу имеет тут этот парень, коль так безнаказанно расправляется».
Горлов сел на освободившееся место, поставил на колени гармонь и сыграл саратовские страдания.
— А у тебя здорово получается! — похвалил Сизиков. — Давай пять. Как звать? Василием? О, тезка мой! Я вот куплю новую гармонь, подучишь меня.
Горлов улыбнулся: «Друг какой нашелся. Еще посмотрим, стоит ли тебя учить». Тогда вот и приглянулся Анюте Бунаевой переселенец.
Сизиков попросил у Горлова гармонь и заиграл польку. Парни и девки закружились. Горлов пригласил Анюту. Перекинувшись с ней несколькими словами, он узнал ее имя, потом спросил, с кем она гуляет. Она засмеялась, слегка откинула назад красивую голову, подумала и тихо ответила:
— Ни с кем.
— Не верю.
— А я говорю — ни с кем. Нет у меня ухажера.
И опять засмеялась. Второй раз она не пошла танцевать. Сидела и все смотрела на Горлова, и улыбалась. И закружила любовь в своем хмельном хороводе Анюту Булаеву и Василия Горлова.
Когда расходились с игрищ и Горлов уводил Анюту домой, ему вслед кричали:
— Эй, Переселенец! Мотри, паря, приедет Сизиков, переломает тебе ноги!
Горлов скрепя сердце ничего не отвечал, Анюта предупредила его:
— Ты с ними не связывайся. Они все передадут Сизикову. Что и не говорил, скажут — говорил.
Однажды Кривой Спиря послал сына в Омск за товаром. Василий проездил более месяца. Привез много мануфактуры, скобяных изделий. Себе купил белые бурки, шапку-кубанку с красным верхом, гармонь двухрядную и черкесский ремень, украшенный серебром и насечками. И пока он ездил, за это время Анюта Бунаева с Василием Горловым поженились. Свадьба была сыграна в первое воскресенье после покрова. Гуляли почти всю неделю, то у невесты, то у жениха, потом поехали в город, к Прасковье.
Василий Сизиков рвал на себе волосы.
— Эх, какой я дурак. Пентюх, проворонил! И все из-за тебя, старый черт! — набрасывался он на отца.
— Не поехал бы за товаром — не было бы у них свадьбы.
— А чо бы ты сделал? — Не допустил бы этого!
— Ну и сказал. Она все равно за тебя бы не пошла. Потому што ты кобель, а не человек. А бабы, которые уважают себя и самостоятельные, гонят палкой от себя таких...
Подруги Анюты, часто встречавшие Василия Сизикова, передавали ей, как он ругал Горлова и ее.
— Да, милая, так прямо и сказал: не я, грит, буду, штобы не отомстил этому переселенцу. Пущу их по миру обоих...
Когда Василий Сизиков напивался — а это стало все чаще с ним случаться — на всю улицу кричал:
— Где Васька Переселенец? Подайте мне его сюда! Я ему, подлецу, в лоб всажу картечь!
После свадьбы Бунаевы и Горловы стали держать совет: где лучше жить молодым, а также свахе. Тимофей Демьяныч предлагал всем переехать в его дом.
— Ну что вы будете по чужим углам таскаться? Когда ишшо свой-то будет! — доказывал он.
Авдотья Андреевна не соглашалась.
— Свой дом будем ладить.
Зимой, уже великим постом, когда Василий и Анюта ездили в лес за бревнами для избы, Авдотья Андреевна ходила на Олею полоскать белье, поскользнулась и упала. Ее привели под руки и уложили в постель: на третий день она попросила священника исповедаться. Но пока ездили за ним в соседнее село, Авдотья Андреевна умерла.
Как жить дальше? С таким раздумьем Василий и Анюта пошли к старикам Бунаевым. Тимофей Демьяныч предложил не «городить свои хоромы», а перебираться к ним и жить в готовом и теплом углу.
— Нам со старухой много не надо, — сказал Тимофей Демьяныч. — Сегодня мы живы, а завтра — бог знает... Так что нечего тут раздумывать — переходите и живите!
Так Василий Горлов оказался в примаках. Уже летом, поливая огород, Анюта встретилась с Василием Сизиковым. Перекинув через плечо узду и посвистывая, он шел по тропке, берегом речки, обходя ветлы и осины, и вдруг столкнулся с Анютой. Подоткнув подол юбки, она несла полные ведра. Увидев Василия, Анюта поставила ведра на землю и одернула юбку. Василий остановился на полшага от нее и пристально смотрел ей в лицо.
— Ну как, красавица, не жалеешь, чо вышла за этого... голодранца?
— Нисколько! — с некоторым вызовом ответила Анюта.
— Эх, Нюрка! — Василий скрипнул зубами. —Выходила бы лучше за меня... Знаешь, как я люблю тебя? Из думок не выходишь. А как бы жила!
— Пошел к черту!
— Вот как перед богом! — И Сизиков перекрестился.
— Хошь, стану на колени и дам клятву, никогда пальцем не трону? Хошь? Глотку перегрызу тому, кто посмеет тебя обидеть?
— У меня есть защитник, — невольно усмехнулась Анюта.
— Кто? Этот? — Сизиков матерно выругался.
Анюта вспыхнула.
— Эх, ты! — зло сказала она. — Я думала, ты поумнел, а ты все такой же... дурак!
Подхватила ведра и хотела идти, но Сизиков сцапал ее за руку.
— Прости, Нюра. — Он пристально смотрел ей в глаза. — Нюра, дорогая... Помни: есть на свете Васька Сизиков. Есть! Он никогда не забудет тебя...
Она высвободила свою руку и, подхватив ведра, быстро направилась к огороду. Сердце ее трепетно билось: а вдруг кто-нибудь видел, что она с ним разговаривала? И даже подслушал его признание? Ох, и дура же она! Зачем остановилась?
Сизиков уходил по тропке, оглядываясь на Анюту.
*****
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/18/497