Наташе Алёшечкиной, перешедшей от нас в вечную жизнь
1
«...Таинственные слова, священные. Что-то в них... Бог будто? Нравится мне и “яко кадило пред Тобою”, и “непщевати вины о гресех”, – это я выучил в молитвах. И еще – “жертва вечерняя”, будто мы ужинаем в церкви, и с нами Бог. И еще – радостные слова: “чаю Воскресения мертвых!” Недавно я думал, что это там дают мертвым по воскресеньям чаю, и с булочками, как нам... И еще нравится новое слово “целому-дрие”, – будто звон слышится?.. Их-фимоны, стояние... как будто та жизнь подходит, небесная, где уже не мы, а души... И все мы туда приставимся, даже во всякий час! Потому и стояние, и ефимоны, и благовест печальный – по-мни – по-мни...
– Горкин, а вороны приставятся на Страшном Суде?» (Иван Шмелев. «Лето Господне»).
Говорят, монахи начинают особо усердно готовиться к жизни будущего века лет так после пятидесяти. Нам в шуме городов монастыря нет, но и тут чаяния христианской души все те же. Недавно ощутил, хоть и знал до этого: звоночки с того света учащаются, когда в твоем помяннике число дорогих покойников приближается к числу тех, кто пока рядом.
...Падают созревшие, налившиеся плоды. За три месяца проводили в путь всея земли: старого народного художника нашего города Юрия Васильевича Исаева; нестарого, но маститого калужского краеведа, мецената, патриота Виталия Николаевича Гороховатского; корифея подмосковного познавательного туризма Николая Владимировича Згуру, а еще – совсем молодую Машу Стрижеву, родовитую и талантливую девочку, фотохудожника, что называется, Божьей милостью.
А невдалеке, по сути, – остаются многие, с кем ты когда-то пересекся в судьбах, а потом эти же судьбы вас опять развели, но забыть этого человека не получается. И вот, спустя годы, приходит весть: всё, в этой жизни тебе с ним уже не свидеться.
Можно ли расширить сердце для стольких людей? Можно ли всех сразу обнять и всегда помнить?
«Человекам это невозможно»...
Этим Рождественским постом мы отпевали еще одного Божьего человечка. С нашей последней встречи прошло десять лет.
Небольшой домовый храм был заполнен. Служба погребения продолжалась ровно час, как и положено, и была тихим торжеством. Сквозь слезы, конечно, но именно торжеством.
Потом в автомобиле до самого кладбища всё читали и читали псалтырь и на месте у гроба, забрасываемого комьями грязно-рыжего лобненского суглинка, не переставали петь.
«Поминки недаром выдумали, – занес в дневник писатель Пришвин в год кончины матери, – на девятый день опомнишься, и начинает сниться». На сороковинах рассказывали, как все это время Наташа являлась во сне то одному, то другому с жизненно важными наставлениями. Видимо, она спешила с этим. Надо было поделиться с родными по духу внезапно открывшимся знанием.
Мне Наташа не снилась: я был лишь одним из многих встреченных и почти забывших о встрече. Но было ведь что-то, было...
В этих маленьких очерках постараюсь поточней воспроизвести то, что удержала память.
2
...Тринадцать лет назад я вовсю возил к родным святыням огромные паломнические автобусы. Как-то раз шеф, Андрей Дмитриевич, по обычаю напутствуя нас перед поездкой и вручая мне маршрутный лист, с какой-то особенной интонацией подчеркивает: вот тут в списке много-много имен, а старшая у них у всех Наталья Эдуардовна, любите, мол, и жалуйте.
Вот и познакомились. Ехали тогда в подмосковные Заозерье и Павловский Посад. Этих ребят набралось и вправду много – и молодых, и в почтенных летах. Роднила их жажда познания. И еще было видно, что они очень дружили.
Все они оказались с одних и тех же богословских курсов при храме Зосимы и Савватия.
Потом они ездили со мной еще и еще.
И лишь одна из них оказалась способной и на пешие путешествия. Конечно, это была все та же Наташа. На три года, – увы, всего на три года она влилась в ряды паломников-пешеходов Покровского храма в Тарасовке. И стала и здесь объединяющим началом, зажигающим, обогревающим и поддерживающим остальных.
Сохранилась фотогалерея из тех походов. На снимках нет только фотографа – Наташи. На одном из них мы, семнадцать походников (вернее, те, кто уместился в кадре), сидим в моей семиметровой келье в Лавре. Наташа писала потом: «Я помню. В келье было удивительно... Окошечко крошечное, с цветами на подоконнике... А справа на полочке много-много записных книжек...» Соседский люд там был лихой. Один не в меру развеселый сосед, Евгений, все рвался поглядеть на моих гостей. Наташа вспоминала с обычной своей улыбкой: «Как вы его тогда... выдавили».
3
Мы с Наташей не были ровесниками, но все равно принадлежали к одному поколению. И нет ничего странного в том, что мне как предводителю путешествующей братии она стала оказывать дополнительные знаки внимания. Она ведь была художником – и по профессии, и по жизни. Для моей лаврской кельи Наташа сшила иконостас. Труд, надо думать, серьезный. Послужит он недолго – через несколько месяцев упомянутый соседушка Евгений на одолженные у меня двести рублей напьется до озверения, подожжет наш двухэтажный бревенчатый дом и сядет в тюрьму. Спасаясь из огня, я успел захватить нужное в быту, а икон не вынес... (Записные книжки, целая полка, тоже погибли).
Раза три довелось погостить в большой старой квартире Алёшечкиных в Тушино. Наташа похоронила в это время свою маму, Антонину, и осталась, как сама говорила, «старшей в роду». В сорок пять... Помню ее рассказ мне по телефону, как постепенно, не сразу успокаивалась душа ее мамы перед переходом в иной мир. А годы спустя она поделится со мной вот каким воспоминанием: «В детстве болела легкими более десяти раз... Моей маме говорили: не выживет... Господь миловал, бабушкиными молитвами и уходом за мной – живу... Бабушка моя ведь ни одного класса образования не имела, но была глубоко верующим человеком, пела в хоре, знала службы. Дочерей своих назвала редкими именами святых раннехристианской церкви, Антониной и Валентиной, а старшего сына – Сергеем... Помню ее: кочергой в печи гремит и вынимает пирог круглый с красной смородиной и на стол... а еще помню – по двору с хворостиной за теленком бегает, ругается а него – простыни с веревки сорвал, местами погрыз да в землю затоптал...»
У меня же в этих считанных посещениях тушинской квартиры был и свой интерес, кроме, конечно, общения с милыми, единодушными и творческими людьми – двумя Наташами (дочку, несколько лет назад ставшую мамой, в свое время назвали так же). Просто из Тушино было удобно стартовать на раннюю воскресную литургию и оттуда догонять своих паломников. Разговоры за чаем до полуночи, подъем до света – ну что там оставалось на сон? И при всем при этом... В один из визитов я увидел утром свою светлую рубашку, приготовленную для храма, немного не том месте, где повесил перед сном. При внимательном рассмотрении обнаружилось, что почти свежая – почти, но не совсем! – рубашка за оставшуюся часть ночи была выстирана, просушена и отглажена чьими-то любящими руками...
Единственный раз мы собрались «на раннюю» вместе с Наташей. В Никольский собор Наро-Фоминска. Оттуда, как уж повелось, в поход, а перед тем помолились за всенощным у Бориса и Глеба в соседнем Боровске да и заночевали там же в гостинице. В разных, естественно, номерах. И после совместного вечернего «правила» (а с нею было всегда хорошо молиться!) Наташа сказала мне, что я ей приятен по-человечески и... что она была бы рада находиться со мной рядом. Все. Больше ни слова. В этом не было никакого намека, а лишь, быть может, испытующий вопрос-приглашение к развитию темы. Огорчил я ее или успокоил, ответив, что у меня нет благословения соединять с кем бы то ни было свою судьбу, – не знаю. Мы остались добрыми друзьями и к этому больше не возвращались.
4
Наташа, причем как-то вдруг, пропала из наших походов. Бывает, нередко даже и в православных общинах, что талантливым и активным сестричкам, если таковых больше одной, трудно поделиться своим влиянием с кем-то еще. И Наташа, видимо, что-то такое поняв, однажды больше не появилась.
Мы тогда еще звонились. Я узнал, что она нашла замечательную домовую церквушечку недалеко от дома и там, на приходе, вновь отдалась кипучей деятельности. Она всегда кого-то или всех вместе окормляла, и физически и душевно. За это ее называли «нашей мамкой».
У того же Пришвина есть дневниковая запись о своей жене: «Во всем она переделана на любовь...»
В этом вся Наташа. Прямой участливый взгляд друга, ровность, полная открытость, готовность помочь делом или советом, непременно на пользу души, талант доброго юмора, не столь уж частый и такой ценный... И – всегда в движении, всегда вперед. Наташа не любила недомогать и писала: «Для меня лучше – здравствовать! Когда заболеваю – расстраиваюсь. Люблю послужить другим, смущаюсь, когда служат мне... А выздоравливаю всегда долго! Отцы говорят: “Терпеливое несение скорбей – вот настоящий крест!”»
Интернет только появился, и, как это бывает, мы постепенно перестали созваниваться.
И на семь лет она исчезла с моего горизонта.
5
Наташа нашла меня три года назад в больнице, узнав о случившемся от моих родителей. К нам не пускали из-за эпидемии в городе. Наташа написала мне. Это нежданное посещение было почти чудесным и тогда же вылилось на страницы рассказа «Праздник, дядя Коля и пневмония».
«...Андрей очень тщательно подбирал друзей в своей сети. Их у него было куда меньше сотни, но все это были по-настоящему симпатичные ему люди, и он дорожил каждым.
А сегодня он обнаружил, что его коллега из далекой Тулы, чудная и замечательная Настя, прекрасная жена и мама, готовящаяся к появлению очередного “сокровища”, неожиданно разорвала с ним все эпистолярные отношения и начисто вымела все Андреевы следы со своей сетевой странички. Андрей не мог понять, почему. Ну, разве что из-за какой-то его публикации... Он бросился сочинять послание Насте с покаянием непонятно за что, попытался отослать его, но оно не отправлялось: Настя перекрыла все входы и выходы. Но надо же что-то делать, думал Андрей.
К вечеру он совсем уже собрался написать открытое письмо всем своим друзьям, излить душу и признаться всем сразу и в любви, и в собственном ничтожестве.
На исходе дня Андрей получил письмо. Его неожиданно нашла когдатошняя спутница по путешествиям. Они не переписывались и не звонились уже давно, Андрей и не помнил, сколько лет. Да и расстались-то не очень мирно.
Андрей отослал ответ, радуясь такому примирению, и снова перечитал те же строки.
Ага, вон оно что.
Этого вдруг нашедшегося Андреева старинного друга тоже звали Настей».
Я не мог не сообщить Наташе на следующий же день об этом маленьком чудесном событии, нечаянной участницей которого она стала. Наташа сразу ответила: «Не печальтесь о своей потере, верю, все устроится... Теперь только молитвенное ожидание. Митрополит Антоний Сурожский просил в таких случаях собеседовать с душой человека, которая несомненно и тоньше и отзывчивее».
И когда я пишу все это, я верю, что неким образом беседую с прекрасной бессмертной душой Наташи. Как часто не удается пробиться к душе тех, кто связан с тобою теми или иными узами и пока еще ходит по этой земле. Мне кажется, что Наташа и впрямь близко. Кто-то из многочисленных друзей воскликнул за столом на недавних сороковинах: «Слушайте, а ведь похоже, будто Наташа сейчас с нами!»
6
Наташа была праведницей. Ее жизнь – путь веры, действующей и возрастающей через любовь. Наверное, потому она теперь может невидимо появляться посреди нас. И поэтому же молиться о ней хочется и легко. А ей, как написала ее дочь, – «наблюдающей за нами, сидя на облачке рядом со своим Ангелом-Хранителем», – о нас, каждый из которых был для нее дорог и драгоценен.
На таких вот Божьих человечках, которые есть и будут во все времена, исполняются слова незабвенного духовного наставника, батюшки Вячеслава Резникова: «В “Символе веры” мы не говорим ни о возможной погибели, ни о вечных муках. Мы дерзновенно заявляем: “Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века”. Вот так. И на меньшее мы не согласны».
И вновь вспомню любимого Пришвина.
«Так не в том ли смысл смерти, чтобы мы между собой сближались, соединялись в единого человека в полной уверенности, что, когда все сольемся воедино, то тем самым исчезнет самый страх смерти, и тем самым кончается и умирает самая смерть?»
Я опоздал повидаться с Наташей. Опоздал настолько, что приехал уже на ее проводы в вечную жизнь. И когда переступил порог уютного домового храма в Тушино, увидел ребят из давнишних автобусных путешествий, только постаревших на десять или двенадцать лет. Для настоящей дружбы это разве срок?
Наташа не успела справить собственное шестидесятилетие. Но она долго ждала и таки благословила молодую семью Наташи-маленькой. И даже понянчила внука Данилку. А наша разлука с ней до нескорого всеобщего воскресения – это задание нам, тем, для кого еще существуют времена и сроки. Задание жить и за нее. Смотреть в ее лучистые глаза, которые навсегда такими и остались. Учиться ее щедрости, любви и умению бескорыстно дружить. И восполнять то, чего она не сделала здесь...