_______
это сериал-киллерз дарк-ау по спнщине
тут есть что-то типа кроссовера с "Полубратом" Ларса Саааби Кристенсена
и human-Импала
_______
***
Гравий шуршит, наполняясь колесами. Колеса застревают, или, вернее, я не хочу ехать. Но мы с ним одной породы — с моим хозяином, и то, что мы хотим, не берется в расчет. Мои глаза светят на дорогу.
— Дорогая, — говорит Дин, — приехали!
И я остаюсь в темноте.
Он отражается в одном из моих зеркал — просто силуэт, пронизанный ночью. Уходит, растворяется в зазеркалье. Я остаюсь ждать. Стою, остываю под облаками, пытаюсь представить его путь, засунув руки в карманы. Несколько зеркал разной формы висят у меня на груди, черная куртка не гнется, зрение делится вечно на несколько искаженных фрагментов.
Мучительно хочется пойти за ним, но я боюсь, что меня узнают. Или что меня не узнают? Отгонят прочь? Не стоит об этом думать.
Чтобы не думать об этом, я вспоминаю. Луна постепенно теряет свой серп над пригородом. Истончается.
Отец закончился, а газеты — нет. С отцом закончились дела, то есть, совсем. Будто с ним они существовали, а без него обернулись обычным пшиком, реальностью, порожденной только желанием и бредом отца. Дин ехал в город, один, второй, двадцатый — они слились воедино, их голоса стали неразличимы. Газеты не кончались, буквы в них извивались, словно насекомые с жалами. Они заползали под кожу и прогрызали в нем дыры наружу, словно кто-то изнутри разрядил через него обойму 45го. Пулевые отверстия слов.
Телефон отца, напротив, оглушал его гробовой тишиной после тошного голоска операторши, сообщавшей Дину молчание. А газеты не кончались, и руки Дина вцеплялись в них, словно существуют сами по себе, или хотят заполнить эту тишину, слепо вцепляясь в мертвые, похищенные слова.
Поймав их над землей, он шел по следу, обнаруживал, что все умирают по-людски. Работа бросила его вместе с отцом, сговорившись с ним, или это пытка взросления, или это случайность, или он сходит с ума, или он выздоравливает?
Но газеты не кончались. Только он и газеты.
В душном, пропахшем страхом городке Космос Стар, маленьком, но бесконечном, как его название, куда его привел №3 от этого года желтой насквозь местной новостной, он купил клетчатую рубашку а-ля Джеффри Даммер, и подумал, что на этот раз не ошибся. Девушка по имени Элен, мускулистая и похожая на лисицу выражением лица, встряхнула плечами, сказала ему, что «как раз тебя и ждала, потому что так сказали сны», повела на пустырь, потом на станцию железной дороги, и они шли по рельсам, над которыми дрожал воздух и лаяли псы. Тогда ему показалось, что наконец все сдвинулось с мертвой точки, и теперь он действительно увидит, как время снова пошло. Без работы сейчас, в эти дни, слившиеся сплошным, перебродившим, вырванным из контекста прошлой жизни куском времени, ему хочется выть, как посаженому на цепь псу, и не ровен час, он сорвется.
Элен считала, что она — следующая, стоит на краю, слушает стук дверей, слушает, как лишь немногие вещи еще отделяют ее от смерти, и она готова взлететь, но за ней погоня. Дин не вникал в подробности, так сильно встала шерсть на его загривке, он оскалился в той своей особенной улыбке, за которой следует кровь, и, пока она не последует, улыбка держится на его губах, болезненно и призывно искривленных.
Небесный бармен напоил Дина неведомым пойлом, и кто-то сжимает Элен за шею. Стальной капкан рук, она не может дышать. Нож Дина пропарывает ему грудину. По инерции Дин сжимает зубы на горле, а небесный бармен заходится смехом, Дин слышит этот смех, пока они молча выволакивают труп, пока ищут лопату, пока земля не становится выше, чем дыра в ней — и пока не догорает костер. Элен зачем-то приобнимает его за плечи, ее длинные темные волосы кажутся почти красными в свете пламени. Далеко слышен звук поезда, стук колес. Кажется, она говорит Дину слова благодарности, но Дин мало что слышит за гулом в его голове, тяжелым и плотным, как набат.
Он садится в машину и пялится в дневник отца, пока солнце не высвечивает горизонт ослепительным рассветом. Я знаю, что он ищет там того, кого он убил; когда он закрывает кожаную обложку и заводит меня прочь отсюда, его лицо расслабляется: он нашел его либо в неразборчивом почерке Джона, либо в себе самом — и убил еще раз. Но что-то в его лице или запахе поменялось, я чувствую сквозь пары бензина, что, возможно, теперь он надолго заперт в секундах свершившегося этого числа этого года этой ночи лезвия, протыкающего чью-то диафрагму, и идущего дальше, к трахее. Что стоит Дину ослабить хватку рук на руле, как он вновь окажется там и тогда, потому что иногда смерть длится и длится, происходит с тобой постоянно, и только богу известно, когда это кончится. Быть может, он заберет ее, если ты позволишь себе отдать.
А газеты не кончаются, как не кончаются города с глупыми названиями, и в каждой газете кто-то простился с миром, и кто-то простится с ним между строк, думает Дин, — если он не приедет, и только в один город после Космос Стар ему хода нет. И когда ему попадаются живые слова с названием этого города, он затыкает уши.
Глядя на него через зеркало, через отражение на лобовом стекле, я уже знаю наперед Дина, что этого города нам с ним не избежать, ведь у меня тоже есть то, что называется животным чутьем.
А призрак Джона усмехается мне через заднее, и я задыхаюсь вместе с Дином от этого оскала, неизбежного исхода, и пью бензин быстрее, чем следует.
Обратного хода нет. Это шоссе — бесконечно.
***
Я думаю, что можно обнаружить на кожаной спинке, что она впитала собой? Память Дина вроде бы очень точная, но как бы припорошенная пылью, и достать оттуда действительное непросто, как непросто все действительное вообще. А Джона я помню очень хорошо. В Дине не так-то много его, как он думает, но что сделаешь, если самое яркое, что сохраняет кожаное сидение — это освежеванный мальчик, и второй глупый мальчик, и их отец, забывший даже вытереть нож, с которого капает на мои ботинки.
Я прячу руки в карманы и подсчитываю, сколько времени у нас осталось. Получается немного. Дерьмово, если честно, получается.
Если нужно, я могу промотать дорогу назад, как пленку, до самого первого перекрестка. Многолетнего назад, когда Дин начал что-то понимать.
Дин сидит напротив отца в темном мотельном номере. За стенкой Сэм — спит или не спит, неизвестно, поэтому Дин чувствует, что нельзя говорить громко, кричать — тем более, лучше не издавать никаких звуков. Отцу необязательно проговаривать такие вещи, под его взглядом Дин плавится и без напоминаний.
Через стекло я почти не слышу, о чем они говорят, и, когда мои фары выключены, вижу все не просто неярко, а очень темно, будто через самые черные очки, я у окна по ту сторону людского, но так хочу быть, что встаю и иду. Затихнув, не дыша, приближаю лицо почти вплотную к стеклу, мотельные занавески чуть колышутся на ветру из оконных щелей, происходящее дословно и мутно одновременно.
Отец говорит, что Дин не был хорош на этой охоте. Не слишком хорош, говорит он. Как я могу тебе доверять, говорит он, и сразу добавляет — как я могу доверять тебе Сэма? Ты понимаешь, Дин? — спрашивает он, наклоняясь ниже. Он шепчет — от этого и от того, как он покоен, меня прошибает пот, и Дин сидит, распятый на стуле, застывший, как приколотая булавкой бабочка. Джон говорит: — Посмотри на меня. — Дин смотрит на него, и Джон спрашивает: — Было больно? — Дин молчит. — Ты должен уметь терпеть боль, Дин. И выполнять мои приказы.
— Я умею, — тихо говорит Дин. — Сэр.
Джон смотрит очень пристально.
— Знаешь, что происходит, когда ребенок врет отцу?
— Что?
— Отец начинает любить его чуть меньше.
Джон тяжело откидывается назад на стул. Мы с Дином остаемся пригвожденными, приговоренными к смерти. Красотища, думаю я.
«Папа любит меня чуть меньше», — стучит у Дина в висках.
Чуть меньше — это насколько? Это как чуть больше текилы, — и всё.
Аризона. Великий каньон «чуть меньше».
Папа любит меня?
На втором перекрестке, куда я качусь через силу, в задвинутый угол Диновой памяти, ярко горит фонарь посреди пустынного шоссе с белой разделительной. Кажется, в воздухе была дождливая взвесь, противная и колкая неизбежность. Дин молчит, это молчание невыносимо, оно слишком громкое, чтобы обойти его стороной.
— Потому что у меня только два выбора — весь мир или ты, Дин, — говорит Сэм. — Потому что ты не оставляешь мне ничего другого и я, получается, навсегда в долгу, но навсегда не я. Очень устал, — выдыхает он. — Не могу больше.
Глаза у Сэма просящие и изломанные, и сам он в этот момент весь насквозь перебитый, будто из него вытащили внутренности. Мне жаль его, но, когда он разворачивается и уходит, с каждым шагом его лицо наполняется облегчением, в последний момент я успеваю заметить широкую улыбку, озаряющую его, шагающего навстречу себе и прочь от Дина. Дорога безлюдна и тиха настолько, что я слышу, как Дин не дышит, а сердце у него не стучит. Я слышу, как его душа каменеет в любви, как он строит, строит, строит стену из любви, запрещая себе все остальное, кроме нее, потому что иначе он погибнет здесь, на этой дороге, под дождем, который стучит все сильнее, словно церковный звон, high hopes. The ringing of the division bell had began*.
***
Я пропускаю пару тонн бензина, чтобы приблизиться к грязноватому бару на границе одного южного штата, с простыми людьми и сложным названием. Дин сидит, чуть развернувшись к двери, и ощупывает взглядом тоненькую официантку, этакую юную Одри Хепберн с испуганными движениями. Она приносит ему стакан и ретируется слишком поспешно, Дин хмурится, он заматерел немного, оброс щетиной и замер во времени, будто когда-то, возможно, после ухода отца, оно остановилось и не соизволило пойти дальше — движется и меняется только сам Дин. Так я это чувствую, и чувствую его злость на время, его неприближение к городу, имени, человеку, который даст ему секунду передышки в беге от одного чумного места к другому. Координаты на карте ведут его в ничто, в белую область, в того себя, которого нет и не будет еще вечность.
— Эйприл, будь добра, подойди — слышит Дин голос от барной стойки. Там сидит худой, в возрасте мужчина, у него в руках книга, очки блестят под желтой потолочной лампочкой, неприкрытой и голой, как повешенное на тонком проводе тело. Одри-Эйприл подходит к нему на негнущихся ногах и склоняет голову, оказавшись рядом.
— Ты бы зашла ко мне сегодня позаниматься. Ученье — свет, дочь моя. Человек всегда, каждую секунду, — шепчет он ей, — должен думать о своей душе. Не забывать о ней. Работать над ней. Почему тебя вчера не было?
— Я была занята здесь, — тихо говорит Эйприл. — Мне нужно было работать.
— Не могу одобрить твой выбор, крошка. К тому же, я ждал. Ты знаешь, как я расстраиваюсь, когда ты не приходишь. Будто многое нужно начинать сначала.
— Я не хотела вас расстраивать. Так получилось.
— «Так получилось» не бывает, — терпеливо сказал мужчина, будто говорил это ей много раз до того. — Ты веришь мне?
— Да, конечно. Но я не очень верю себе.
— Если ты веришь мне, а я верю в тебя, то как ты можешь не верить в себя?
В глазах у Одри-Эйприл стоят слезы. Сзади видно, как ее руки сжимают край форменного платья в кулак и мнут.
Мужчина тяжело вздыхает, дергает головой, и, сжалившись над ней, предлагает:
— Через час встретимся у нашего фонаря, ладно?
— Конечно! — чересчур бодро говорит она. — Я буду очень рада встрече! Спасибо!
На минуту Дин расслабляется от того, как искренне это было сказано, весело и легко.
Мужчина уходит, хлопает дверь. Вскидывается от ветра напольный мусор, дергается под порожным сквозняком.
Немного выждав, девушка выходит тоже, обходит бар и останавливается на заднем дворе под окном. Вечереет, небо серого, грозового цвета. Дин смотрит, как Эйприл нервно достает сигарету и прикуривает. Она меряет шагами небольшой пятачок земли. Бар, и так почти пустой, пустеет окончательно. Дин вертит кольцо на пальце и ловит себя на желании закурить, хотя никогда этого не испытывал.
Эйприл возвращается, подходит к нему с подносом и быстро, неловко обращается:
— Вас рассчитать, мистер?..
Дин откидывается на стуле и спрашивает:
— Ты не хочешь туда идти?
— Куда? К Аарону?
— Не знаю. Может, к Аарону, — улыбается Дин.
— Не знаю. Может, да, а может, нет, — в тон ему говорит она.
— Как можно не знать, чего ты хочешь?
— Очень просто, — с раздражением отвечает Эйприл. — Не знаю, и все.
Дин кладет деньги на стол и встает, морщась от желтизны лампочки.
— Вы бы ее накрыли, — говорит он, кивая вверх.
Эйприл пожимает плечами в извиняющемся жесте и вдруг выпаливает:
— Подождите секундочку.
Дин удивленно останавливается и ждет. Скоро она возвращается с кухни и протягивает ему небольшую коробку.
— Что это?
— Подарок.
— Чего ты боишься? — спрашивает Дин.
— Того, что вы его не возьмете?
— Почему?
— Почему не возьмете, или почему боюсь? — тут у нее проскальзывает даже какая-то тень иронии, детской веселости, и Дин невольно любуется этим.
— Второе.
— Потому что я всегда и всего боюсь, — отвечает она легко.
— Но не признаешься? — Дин смеется.
— Не всем, — говорит она. — И не всегда.
Лампочка мигает и странно трещит над их головами, когда Дин идет к выходу.
Эйприл какое-то время сидит на барном стуле, поджав под себя ноги. Она тонкая, и у нее получатся закрутить их одну за другую, как изломанные деревья. Она пьет, думается, для храбрости. Допив стакан, Эйприл встает на стул и тянется к лампочке, но не может достать. Она совсем невысокая.
Эйприл молчит, и лицо у нее не меняется, но мне кажется, что она кричит, кричит «ненавижу», или кричит «не хочу», или кричит «люблю», или «господи», когда она берет стакан и разбивает им свет.
Дин садится на переднее и говорит:
— Детка, нам подарили подарок.
Он нюхает коробку. Медленно открывает ее. Смотрит и ненадолго закрывает глаза. Вдыхает и выдыхает.
Мы начинаем ехать только через десять минут. Но мы не уезжаем из города. Мы едем вдоль по нему.
Уже совсем ночь. У фонаря ждет Эйприл, довольно давно и долго. Она нетерпелива, но, когда приходит Аарон, не показывает своего недовольства. Они обнимаются и минут пятнадцать идут до одного из дальних домов на улице, Аарон что-то говорит, Эйприл кивает.
Они заходят. Через окно видно, как они долго сидят на кухне. У Эйприл горят глаза, но она чаще молчит. Иногда курит, отгоняя от Аарона дым ладонью.
Потом они идут в комнату, Аарон роется в сумке и достает Библию и плеть. Эйприл ложится. Аарон читает Библию и отсчитывает удары. Эйприл не издает не звука, хотя спина у нее рассечена в кровь. Наконец все заканчивается.
— Теперь ты, — говорит Аарон. — Но в этот раз старайся получше. Ты все время плохо стараешься.
У Дина дергается угол рта.
Мы спешно уезжаем утром следующего дня. Кромешная рань. Дин трет рукавом темное пятно на рубашке. Светло-бежевая клетка, с кирпичным. Я разочарованно вздыхаю. Люблю такие города, маленькие и незаметные, в них всегда происходит что-то настоящее. Глубинка глубинная. Рассвет еле теплится на заднем стекле.
— Детка, мы еще вернемся, чуть позже, — утешает Дин.
Я люблю его за то, что он знает цену слова «чуть-чуть». Оно похоже на «чуять». И время пошло сейчас.
***
Я вспоминаю, как немногим меньше десяти лет назад маленький Сэм занимал пассажирское. Джон вышел на заправке. Пахло бензином.
— Дин.
— Что?
— Дин, я хочу стать юристом.
— Юмористом?
— Юристом!
— Зачем? — спросил Дин.
— Что зачем? Чтобы защищать людей. Помогать им, только немного по-другому. Не так, как вы с папой.
— То есть адвокат? Подонков от тюрьмы отмазывать?
— По статистике на кажд…
Дин перебивает его.
— По статистике тебе выпадет максимум пара невиновных на десять тысяч виновных. Ты правда хочешь рассказывать всем сказки про их трудное детство?
— Я верю в людей, Дин.
— Ну и ****ат ты тогда, Сэмми.
— Значит, ты не хочешь, чтобы я пошел в колледж?
— Не хочу, чтобы ты был адвокатом. Не люблю эти игры с совестью.
Сэм редко может придумать быстрый ответ Дину. С Дином любые аргументы, которые он долго и старательно подбирал, ворочаясь по ночам в постели, кажутся абсолютно никчемными.
— Ты просто не хочешь оставаться один с отцом, — зло говорит Сэм.
Хлопает дверь. Джон садится и смачно рыгает, сплевывает за опущенное стекло. От него пахнет. Сэма начинает немного тошнить.
Дин не хочет оставаться один с отцом.
На пятнадцатый день рождения Сэма Дин кидает через спинку тяжелый сверток.
— Ай! — вскрикивает Сэм. — Прямо по голове!
— Все верно. Прямо по голове. С днем рождения, Сэмми.
Тот обиженно отодвигает подарок в сторону, но вечером, когда Дин сменяет задремавшего Джона и садится за руль, а Джон храпит, болтаясь на ремне безопасности, Сэм тихо разворачивает бумагу.
— United States Constitution*, — читает он тихо и повторяет, вглядываясь в буквы при неверном свете проносящихся за бортом фонарей, похожих на стремительных птиц, — повторяет, пока его губы не начинают болеть от долгого шепота. — United States Constitution.
Закон важнее любви?
***
Через сорок дней мы стоим у того бара, грязноватого бара со странным названием «Рёст». Дин заходит с широкой улыбкой на лице. Его обслуживает другая девушка. — Простите, а Эйприл сегодня нет? — спрашивает он. Официантка подозрительно оглядывает его, чему-то кивает и вытирает руки о передник. — Эээйприл, — зовет она, подходя к двери в кухню и скрываясь за ней.
Дин стоит у порога. Выходит невысокая, плоская Одри-Эйприл.
— Здравствуйте, — улыбается ему.
— Привет. Как жизнь?
Ее лицо болезненно искривляется, делая ее некрасивой.
— Мой друг пропал, — говорит она.
— Какой?
— Лучший. Вы его видели. Аарон.
— Мне жаль. Люди редко находятся, если они пропали, — говорит Дин.
— Я могу вам как-то помочь? — спрашивает Эйприл.
— Я, на самом деле, пришел сказать спасибо.
— За что?
— За пирог. За яблочный пирог.
— Но я не сама его готовила, — она смущается.
— Это неважно. Спасибо большое, — улыбается Дин.
— Пожалуйста, — говорит она, — и зачем-то прибавляет, — меня он научил говорить «пожалуйста». Раньше я говорила «не за что».
— Он, кажется, был в этом прав.
— Да.
— Но ты можешь говорить, что хочешь.
— Я не знаю, чего хочу.
— Совсем?
— Сейчас я хочу снова угостить вас пирогом, — она смущенно смеется.
— Был бы рад, но часто — нельзя. Мне пора ехать. Прощай, Эйприл.
— До свидания, Дин, — говорит она.
Через несколько десятков баков бензина после Дин резко тормозит и думает, что никогда не называл Эйприл своего имени.
Что вмещает в себя пространство от руля до спинки заднего? Сколько клетчатых рубашек в нашем багаже, пистолетов в бардачке, тревоги, злости, грязи, вины, лжи? Поместится ли здесь свет, вера, любовь, прощение? Я знать не знаю, меня качает от полного неприятия до полного отрицания, до равнодушия. Я не могу зависнуть в равновесии над землей. Я маятник, иногда — песочные часы. Дин спит.
Я помню обычный день, самый очередной, когда была далеко от него, в разлуке. Дин переполнял меня, его было так много, что все было им каждый день, но в какое-то утро, обыденное и непримечательное, прямо посреди любви к нему я вдруг подумала, что, может, не дождусь его. И вдруг, не люблю его. Это новое чувство, новый мир так потрясли меня, что я застыла, замерла наедине с собой. Солнце поднимало пыль в воздухе. Мелкие звезды пыли. — Что, если? — Не может быть. — А если? — Сквозь щели сквозил свет. Безмятежное небо в окне, зеленая полоса леса дальше. Какие-то дома. Беспричинная тоска вползла на четвереньках через дверь и уставилась на меня молча и тихо. Ни до, ни после мне не было в жизни так страшно, как в то утро. Сомнение было таким внезапным, таким настойчивым. Над крышей пронзительно закричала чайка. Я посмотрела себе в глаза через зеркало заднего вида. Нет, — сказала я себе, — не смей.
Откуда оно взялось? Почему? Что со мной? — Нет, — сказала я себе и успокоилась. — Нет, я умею ждать.
Тогда я считала его богом. Сейчас я. Сейчас я уже не знаю. Быть богом — большая ноша. Это слишком жестоко.
Мой спидометр не умеет врать. Я маятник, то ухожу, то возвращаюсь. Я в ужасе до и после, но счастлива, когда рядом.
А Сэм? Сэм в Стэнфорде.
***
Дин меняет мотели со скоростью выпущенной пули, удара ножом, хруста сломанной шеи, булькающего в воде горла. Ночами он шатается по улицам в тяжелых ботинках и кого-то высматривает. Дин больше не улыбается и не читает газет. Ему нравится, когда немного крови остается на его одежде или лице.
Кое с кем приходится повозиться, кое-кто, наоборот, не стоит труда.
Но раз он садится в машину и говорит:
— Карт бланш. Нам досталась крупная рыба. Профильный сукин сын. И знает законы, падла.
Я — завожусь.
То, чего мы боимся, обязательно происходит. Уже не Дин настигает газеты, новости настигают его сами, так настойчиво, что он не может отмахнуться от них. Дину хочется прикинуться, что у него дислексия, что он не умеет читать, что буквы перестали собираться в слова. В конце концов, эта наука в самом деле давалась ему нелегко.
Но в Стэнфорде есть serial killer*, и он выбирает молодых мужчин по смутно знакомому Дину принципу.
И я остаюсь на обочине. Дин выбегает, даже не захлопнув дверь, и я остаюсь открытой, продуваемой ветром, темным сквозняком ночи, холодком мироздания.
Дин бежит сквозь сумрачный лес, как кровяная гончая, деревья гудят над ним. Он быстрее и ниже, фигура впереди кажется огромной, настоящий лось, сметающий кусты. Ни огонька вокруг, темно и вольно, земля сама подталкивает его бег, расстояние смято клочком бумаги из старой тетради, вдох-выдох. С треском рвется тонкая ткань на рукаве лося. Тот падает, издав невнятный звук, полумычание боли. Дин отшатывается, потому что его ударяет знакомый запах. Его натренированное чутье давится привкусом горчицы на корне языка, призадушенным воспоминанием.
— Ты знал, что это я? — спрашивают они друг у друга синхронно.
Мои часы рвутся с поводка и начинают нестись вперед, стрелка за стрелкой, Большой пес и Малый, бог пишет, звездное небо раскидывается над лесом, как его глаза.
И так я оказываюсь в трех минутах от небытия. Мне хочется спросить:
— Оно того стоило?
Но я знаю, что ответ на этот вопрос будет ясен совсем не скоро. Точно не здесь и сейчас.
Возвращаясь к принципу, первый убивает себя, чтобы стало легче второму, второй убивает первого, чтобы сделать легче себе. Прекрасное единодушие, братская bloove*. В деревянном сарае неплотные доски пропускают свет. В центре стул, к нему привязана женщина с гордой осанкой и рыжими, как огонь, мелкими кудрями. Ее волосы достают до середины спины. Дин перебирает их прядь за прядью, стоя почти вплотную. Сэм у другой стены сидит на корточках, уткнувшись в тоненькую синюю книжку, открытую на одном из его огромных колен.
— У вас есть право хранить молчание, — занудно говорит он. — Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде.
Дин ощутимо морщится.
— Юморист, — говорит он презрительно. — Иди сюда.
Женщина дергает головой. По ее шее течет пот.
— А вы не верили, леди, что мы братья. И что вам стоило не отправлять невиновных в тюрьму?
— О чем вы? Слушайте, отпустите меня! Я не понимаю, о чем вы говорите!
— Ну как же. Вы же знали, что Фред не убивал никого из тех людей, которых вы якобы нашли в местах его «странных ночных прогулок». Просто так удобно сделать палачом Фреда. Никто не будет грустить.
Сэм сокрушенно качает головой. Его волосы живут немного своей жизнью.
— Уймись, Лореаль.
У Дина в руках рожок мороженного ярко-небесного цвета. Он ест его с видимым удовольствием.
Женщина, по забавному совпадению судьбы — Саманта, сглатывает и начинает мелко трястись. Сэм невозмутим. Дин усмехается.
— Голубой ангел, — поясняет он женщине. Наклоняется и целует ее. Ледяной и сладкий вкус нежно-мятной бабл-гамм.
— Отпустите меня, — Саманта всхлипывает.
— Именно это мы и делаем, — говорит Сэм, проводя ножом по ее щеке. Нож следует за слезой Саманты вниз, его острие не прикасается к коже, но движется внутри соленой воды и вместе с ней.
— Рассказать тебе сказку? — голос Сэма полон участия.
Саманта мелко кивает и мелко мотает головой. Она не может выбрать.
— В одном королевстве жил-был особенный мальчик. Он очень хотел стать королем. Чтобы его все любили. Восхищались. Ценили его. Но вокруг были лишь те, кто его не понимает. Использует. Манипулирует. Те, кто чего-то от него хочет. И даже если он любил кого-то, он видел в их глазах разочарование. Тогда мальчик решил стать сильнее.
— Демоны завладели им, — вставил Дин.
— Демоны завладели им, — подтвердил Сэм и продолжил: — Мальчик стал идеальным помощником короля. Королю он приводил неугодных. Ему не нужно было даже применять силу. Говорят, он пил кровь и мог управлять предметами силой мысли. Мальчик умел сказать пару фраз — и люди сами шли на костер. И скоро король, смеясь, захватил все окрестные земли.
— Почти все.
— Почти все. А мальчика прозвали Ловчим. Только он был уже взрослым и пресытившимся мужчиной. И как раз тогда, когда все ему осточертело, он встретил человека, в котором узнал себя. Человек не умел проигрывать. Он был яростен. Он был красив. Он не мог проиграть. Его прозвали Охотником. Но Ловчий назвал его Щенком и долго пытался вырастить Волка.
— Я больше не могу, — сказала Саманта.
— Не можешь чего?
— Простите меня. Отпустите меня, пожалуйста.
— Но сказка еще не кончилась, — возразил ей Сэм. — Дин расскажет, что было дальше.
— Дальше король приказал им обоим убить ребенка, наследника трона. Они искали его каждый своим путем. И встретились на краю пропасти.
— На самом краешке, — кивает Сэм. — И Охотник не собирался убивать наследника. Он спас его от Ловчего. А Ловчий отправился в королевскую тюрьму. И там, в тюрьме, зная, что на утро умрет, Ловчий понял: никто им не манипулировал, никто его не использовал, никто от него ничего не хотел, многие даже понимали, а некоторые — просто любили. И что он не особенный. Ты — особенная, Саманта?
Но Саманта уже почти не может ответить; слезы душат ее.
— Так вот в этом королевстве казнь происходила так: перед смертью каждый мог оправдать себя. В центре площади бил магический источник, отличавший правду от лжи, — продолжил Дин. — Но если ты хоть словом соврешь, то, выпив из него, умрешь на месте и умрешь страшно.
— Вы меня отпустите? Что мне сделать, чтобы вы меня отпустили? Я никому ничего не скажу!
— Мы тебя отпустим, — сказал Сэм. — Осталось совсем немного. Дело в том, что источник был самый простой. Но перед каждой казнью по приказу короля отравлялся ядом. Ловчий был умным. Знаешь, что он сказал перед тем как выпить воды из источника?
Саманта мычит и бьется в отрицании.
— Ловчий сказал, что он всех их ненавидит. Что он ни в чем не виноват. Что король никогда не предавал свой народ и не приказывал убить наследника. Что Охотник — преступник, которого надо казнить. И что ему, Ловчему, не в чем раскаиваться. Потому что он всегда знал, кто он есть.
— Он умер счастливым, — Дин вздыхает. — Как ты хочешь умереть, Саманта?
— Послушайте, у меня есть семья. Пожалуйста, пожалейте.
— У Фреда тоже есть семья, — говорит Сэм.
— Вас найдут! Ваша машина уже в розыске, сукины дети, ублюдки, чтоб вы сдохли, больные вы твари, прямо как этот Фрее…
Нож Сэма целует ее сердце, и Саманта издает не звуки, но кровь.
Дин открывает скрипящую дверь и выходит на солнце. Чуть позже появляется Сэм с полотенцем в руках.
— Дааа, но с машиной-то надо что-то делать, братец, — говорит он.
***
Дин смотрит на меня — я вижу это в зеркале. Я прячусь в тени. Но скоро мы едем. Втроем, как раньше. Начинается дождь. Выезжаем на длинное черное шоссе, пустынное и туманное, капли дождя бьются об него совершенно так же, как об крышку гроба, глаза слипаются и у Дина, и у меня, дворники перестают помогать. Лобовое стекло совсем ослепло. Сэм кусает нижнюю губу и недовольно хмурится. Небо прямо-таки раскалывается над нами, словно у него там землетрясение. Неботрясение. Если выйти из машины и задрать голову, думает Дин, он точно увидит трещину, из которой все это льется, трещину, тянущуюся параллельно шоссе от горизонта до горизонта, пропаще черную и глубокую, бездонный Большой Небесный Каньон.
Катимся дальше. Дождь кончается внезапно, будто кто-то сказал высшему режиссеру: «Стоп, снято!» — и он махнул рукой оператору, а тот — тому парню, что выключает дождь. Считанные секунды, и на нас снисходит тишина. Я даже не упираюсь, не стараюсь заглохнуть. Наоборот, веду себя как самая приличная девушка. Перед тем, как выйти за Сэмом и оставить меня, Дин кладет голову мне на руль.
Я вспоминаю, как они вышли из леса тогда, после игры в догонки. Долго сидели тихо.
Наконец Сэм сказал: — Дин, возможно, я тебя не люблю.
Дин помолчал и ответил: — Я знаю. Это нормально. Ты можешь уйти. Но я не хотел бы.
Сэм сказал: — У нас есть работа.
— Какая работа?
Сэм, возможно, я тебя не люблю.
Хотя еще ничего не происходит, я боюсь, что меня узнают. Или что меня не узнают? Отгонят прочь? Не стоит об этом думать.
Спичка загорается. До этого я оказываюсь вся мокрая, политая с двух сторон. С меня капает на землю.
За пару секунд до того, как положено мне сгореть, как моя кожа сплавится и облезет, как я задохнусь, распахнусь, заору и взорвусь к собачим чертям, darling*, Сэм говорит: — Не стоит отдавать мне всё.
Вместо p.s.
Если бы я шел навстречу, я бы обнял лошадь,
но если с моего ножичка капает кровь,
то почему мне больно?
Молодой австралийский врач,
смешное название болезни,
о, тросточка, косточка, перелом,
но если я здесь, значит, я есмь,
учитель, не уходи, брат,
но если ночного скитальца сейчас. сейчас, я.
Если все обернулось в ночь, и ты посреди шоссе,
пьяный священник, сующий всем книгу в окна,
Кем я буду — завертевшим ручку окна, если ты пьян,
если ты качаешься от шевроле к мустангу и плачешь,
кем буду я, если, ночной палач, ты вытащишь меня за шкирку из
Поставишь на колени, шершавый асфальт, кем я буду
Если ты вскроешь меня, как немую рыбу,
возьми мой нож, простите меня пожалуйста, но рассказать об этом, сейчас.
Если что-то не открывается, дорогой врач, скальпель, почему я родился младшим, но если ты
Я не хочу ходить с твоей дырой в сердце, это твоя дыра, забери
Она недостаточно глубока
ни в ком не поместится
*high hopes. The ringing of the division bell had began - цитата из песни Pink Floyd "High Hopes" - дословно "большие надежды. начался звон разделяющего колокола", можно перевести как: "колокол разногласия прозвонил". В этой готической песне и в самом деле есть звук колокола.
*United States Constitution - Дин дарит Сэму Конституцию, тем самым негласно "отпуская" его учиться на юриста
*bloove - выдуманный автором неологизм, совмещение слов brother (брат) и love (любовь), т.е. "братская любовь"
*darling - дословно "дорогой (любимый)".