Я налью тебе чай, хочешь?
Посидим час или два. Или всю ночь до рассвета.
Или, может, целую вечность, пока тысячи солнц мерцают на черном небе и движутся по своим воображаемым орбитам. Держу пари, они, бездушные, даже не подозревают, что настольная лампа, внутри которой они кружатся, совсем скоро перегорит.
Нам с тобой ведь больше некуда торопиться: реальность рассыплется мириадами радужных снов. Даже время вокруг остановит неспешный шаг. Человечество вокруг нас существует и не существует одновременно: могучей рукой беспутный Сет тушит свечи в чужих домах и курит с балкона многоэтажки, пока тьма беснуется в чьих-то квартирах.
Где-то в центре мироздания в эти секунды Варуна снимает стрелки с циферблата, натягивает серебристую ленту вдоль горизонта и улыбается, и вся планета отражается вспышкой электричества в его бесчисленных зрачках.
Он-то выше всех нас, все видит и, я думаю, слышит: и как Рагнарек – завтра – уже настал, и как могучая черепаха, должно быть, смертельно устала нести этот мир на своем золотом панцире, и как безымянный город по другую сторону окна шипит, прикрывается плакатами и баннерами второсортной рекламы.
Город снаружи живет. Потому то он тоже живой. Прислушайся. Присмотрись. Каждая улица в нем оказывается душой. Мечется огнями разбитых фонарей, молебно воет и звенит под сводами вокзалов. Где-то трамвай грохочет. Каждый дом – один из тысячи глаз того, кто находится вне поля нашего зрения.
Этот ультразвук, идущий по проводам, до жути напоминает свист нашего чайника, правда?
Или писк кардиографа.
Или соседскую дрель.
И под эти завихрения песни матушки Гамаюн вся вселенная неизбежно уснет.
Кроме нас с тобой.
Разумеется, кроме нас с тобой.
Ведь кто-то должен собирать по кусочкам мозаику – cтертой – памяти.
Тебе как всегда? Черный-клубника-с-молоком?
Пять ложек сахара, да, и не слипнется?
Все неизбежно повторяется: люди ставят будильники ровно на пять утра и спят целую вечность до конца света, бедняга Гелиос бьется от головных болей о столбы наших радиостанций, уж который год его колесница пылится на аукционе, а кто-то лепит ценник на так и не взошедшее солнце.
Ведь за любые звезды в наше время нужно платить...
Ну, знаешь, налоги, тарифы, выплаты, полемика, все дела.
Может быть, однажды придет день, когда утро не наступит вовсе. И тогда нам придется согревать друг друга личным солнцем, сокрытым меж наших ребер. И тогда винтовка в руках человека обратится хрусталиками росы.
И ты, как обычно, появляешься на пороге моей квартиры. С обнаженной душой и карманами наизнанку. Прижимаешь к груди лисенка, и он светится искрами пламени под твоей курткой. Держишь дорожную сумку и улыбаешься грустно. Говоришь еле слышно, чтобы голос не сильно дрожал: «А я был под Москвой, Верден посетил, только что вернулся с битвы у Орлеана. И видел, как пал Асгард под натиском богини Хель. А теперь мне так пусто. Мне так одиноко и пусто. Родная, не позовешь-ка меня на чай?»
И седина в твоих волосах серебрится старинных мхом у виска.
А мне ничего не остается. Протягиваю руку в надежде коснуться твоей ладони и чувствую, как под моими босыми ногами в самом центре черноты линолеума разливается море.
До рассвета еще несколько сотен таких же килотонн воды.
Чайник закипает. И чаинки кружатся в бесконечном круговороте подобно человеку, попавшему в этот мир.
Мы один на один в однушке с видом на Чеховский рынок, внизу визжит от страха громоздкая иномарка, выбивает белье на детской площадке вахтерша и маленький Тео в каморке впервые танцует джаз, а мы – мы далеко от них, у нас же седьмой этаж.
Это не первый и не второй. И даже не девятый.
В такие секунды действительно чувствуешь себя эпицентром.
Сердцевиной реальности, и твое сознание охватывает все вокруг.
Стены-то, знаешь, здесь слишком тонкие. Скрип железной двери. Ругань соседей. Этажом выше всю ночь проплакала медсестра. Дети смеются в комнате ниже.
Время около трех утра.
Лисенок лежит на моем подоконнике и самозабвенно повторяет свое имя. Он, маленький, и не подозревает, что совсем скоро десятки планет, в которые он продолжает верить, взорвутся на десятки брошенных слов.
Ты сидишь напротив и выводишь перьевой ручкой на вчерашней газете бесконечно черную «Ночь», а я стою возле кухонного стола и безучастно смотрю на лампочку за застекленным плафоном.
Моргает.
Тихо.
Внутри нее, в самом центре – наша крохотная галактика, наше крохотное Солнце, наша крохотная планета, наш крохотный город. И мы сами, такие же крохотные в сравнении с той вселенной, что находится за пределами этой лампочки.
А самое смешное, что мы и есть эта вселенная.
Может, поговорим?
О чем? А разве это имеет значение? Все равно, на самом деле. О погоде, о политике, о бесконечности, о других мирах, о звездах, о Николае Кондратьевиче из соседней галактики. Важно совсем не это.
Ведь следующим утром, если оно настанет, мы будем прятать глаза, смеяться над картинками из интернета, пить горячий чай или, может, какао, танцевать на диванах под музыку соседей, читать бессмысленно-сахарные книжки и считать окна, в которых зажигается свет.
И мы будем делать вид, будто этого разговора никогда не существовало.
Все равно. Уже завтра, возможно, не будет нашего мира, этой квартиры, визга иномарки, вахтерши нашего общежития, маленького Тео, не будет Лисенка, тебя, меня, нас.
И тогда все, что останется – наш разговор и чье-то слишком громкое имя.
Ты расскажешь о том, как виделся с Гаутамой, как боги воздвигали Константинополь, как Каин убил Авеля, как Мария искала покоя в твоем доме на Кольцевой и Ной в тысячу четыреста сороковой раз и по сей день где-то в старом гараже пытается построить ковчег.
Ты же видел другие миры. Ты сам принимал в них участие.
А мне бы увидеть наш, знаешь.
Тот, что отражается в зрачках Тысячеглазого, пока он проходит над нашими головами.
Восемнадцать.
Чтобы был июнь. Апельсиновый. Вишневый. Сиреневый. По-настоящему живой и незапятнанный первородным страхом. Когда ночи короче и утро горит фонариком.
Чтобы линии связи разбились о купол пространства, а воздух пропах пылью уставших от зноя дорог, надвигающейся грозой и сладостью концентрированного холода, что вливается в каждую клеточку тела.
Чтобы бежать по пыльной дороге на край света, раскинув руки в стороны, пока звезды молчаливо плавятся вдалеке. Чтобы ночь тянулась следом прозрачным бисером и смеялась у меня в рюкзаке, пока Ра допивает свой терпкий кофе перед работой.
Чтобы стоять на пристани и слушать, как жадно лижет гальку вода, как баржи внизу разгружают гравий. Чтобы дрожать, дрожать от восторга, не чувствуя своих коленей, и видеть слепыми глазами, как танцуют буйки вдалеке.
Бог зажигает свечку на горизонте, и ее свет, отражаясь от стеклянных облаков, ложится на воду, рисует цветные блики.
И весь этот мир намечен пунктирами на твоих ладонях.
Утро все-таки настает.
Но ты откроешь глаза. И будет лишь кухня с видом на Чеховский рынок. Чайник на плите.
Алые отражения в оконных стеклах, через которые ты улыбаешься мне. Спящий Лисенок на подоконнике, в хвосте которого устало угасают снизошедшие с неба звезды. Вахтерша с нижнего этажа. Визг иномарки. Детский смех. Сотня пропущенных.
И лампочка над столом, на которую ты все еще смотришь.
В такие минуты иногда – не часто, но иногда – мне начинается казаться, что все мы – иллюзия.
Нет, речь не о передатчиках, искривляющих пространство. Не о всяких адронных коллайдерах, которыми был одержим Окабэ Ринтаро, и даже не об эффекте бабочки.
Это другая иллюзия.
Иллюзия свободы. Иллюзия пустоты. Нечто молчаливое, эфемерное, о чем никто никогда не расскажет за чашкой чая.
Это иллюзия внутри нас и вокруг нас.
Так о чем это мы...
Я налью тебе чай?