Растущим числом первомесяца бесы научили меня напевать про елочку. Мог ли предосиять ссыпавшуюся за безобиднейшим сим знобящую бесчисленность биографии? Желал ли - другой вопрос. Вопроса не было. Не было, не было а и образовалось - озорно затикало просыпанной на пол крупинкой, затенькало жестяной курочкой, забелело прорехами сухих облачков на бряклом от акварельных вод листе А4, обернулось и повлеклось небесными Атлантидами, а сложившись, грянуло, мощно и озаряюще, торжественной синонимической симфонией - елочку захотел.
При всем понимаю, что праздничные аккурат прошли. Так что? Разве я не могу просто пойти и купить себе елочку? Ну, или как-нибудь раздобыть? Просто завести? Отчего же не могу? Что помешает мне? Чего убоюсь? Говорите. Тяну руку, производя мелкие секущие движения и подложив другую под локоть. Ну говорите же, или я сам скажу, так скажу: поеду сейчас же и привезу. Тут главное что? Жетон.
Вот мой жетон! Бледненький, легкий, слегка по краям щербатый, - как есть, на минуточку, действительная государственная пластмасса. О, легкость, с какой я сбежал под приветную букву в загонок станции с дорогим сердцу названием! Но что за тени отразились в неприкасаемых стеклах? Что за фигуры выделились на фоне меловых стен? Двое с собаками.
Минуточку, говорят, представ. Они говорят: "Минуточку", - и повторяют, со светлой такой настойчивостью. И собаки их смотрят на меня с терпением. Вот мой жетон. А отторгающие несомое с заученной рассудительностью докладывают о некоторых деталях своей скромной работы. "Но простите, - начинаю я кипятиться, - позвольте!" Никак, говорят, не позволим, пока не ответите на главный вопрос.
А поезда-то внизу там скользят фарами, разъезжаясь в провалы по сторонам, а люди движутся на свету перпендикулярно, взаимопроникающими разнонаправленными потоками, то исчезая до одного, то появляясь сразу многими толпами, и все это я вижу, знаю - чувствую, если хотите, что так происходит, потому что так только и происходит, как уже было и никак иначе. Вот мой жетон.
Мы пускаем, говорят охраняющие, и споспешествуем, но вы же понимаете. Обращаемся к вам по-свойски, как бы между делом. Разве мы не можем задавать друг другу вопросы и отвечать на них? О том, об этом, о лютой ненависти, о прочем - интересуемся попусту, разве только для поддержания разговора.
Ах вы, скукодеи и праздностаратели! - рассмеялся я принужденно, - Меня ли опрашиваете? Меня ли, видевшего бетонные фигуры по углам крыши и на тимпане Дворца культуры профсоюзов?! Так слушайте, сказал им.
И голос мой зазвучал ровно и оглушительно, как грохочут неостановимые тамбурины порожних вагонов, проходящих станцию Дарьина Падь. Говорю им: чти и перечитай, но не пересчитывай, а чуем почуй ошибку и следуй неправильному, ибо неправильное скорее всего ново, а правильное - неполно; бойся узора на полупрозрачном и не ищи себе сопредельников (просто бойся и просто не ищи); отринь разницу разниц и стань сбоку боков, но глазей - разно; отправляй письмом в отдел писем; не хватайся руками за поблескивающий от влаги нелепый диск души своей, случись ей быть забираемой, а сам перережь вытягивающийся следом связующий стебелек, как венозную волосистую шейку подсолнуха, но паче - не причини неудобств!
Обращающие вспять как приуныли от моих слов, переглядываются. Один собаку погладил, другой по карманам что-то наискивает, в лице изменивши. Тут женщина подошла, в погонах с каемочкой. Проходи, говорит, мил-человек, проскальзывай, а сама знаки подает сестре своей, которая в стеклянной кабинке, чтобы та нажала секретную педаль. И что-то слаженно сдвинулось внутри жестяных коробов. Я проскользнул, приложил ладонь к подрагивающему резиновому поручню и начал спуск.