В честь приближающегося дня Защитника Отечества продолжаем публикацию документальной повести неизвестного солдата- фронтовика Пишикина Василия Митрофановича Рукопись печатается впервые. Вашему вниманию предлагается еще 20 страниц. От редактора Малашкина С.
Косолапов почему-то был откровенен со мной. Он доверял мне и рассказывал все свои проделки вместе с такими же, как и он, бандитами и ворами, в лагерях и вне лагерей. Жутко было слушать его рассказы. Я не искушённый в этих делах, поэтому в моих понятиях даже десятой доли не было того, что пришлось мне услышать из его рассказов.
Как-то я у него спросил:
- Если тебе посчастливится остаться живым после этой войны, то, наверное, бросишь воровскую жизнь?
- Нет, - ответил он, - ни за что не брошу. И если меня ранят, то пусть оторвёт руку, но только не ногу, без ноги плохо будет удирать.
- Ну, а нет ли у тебя зла на советскую власть за то, что так сложилась твоя жизнь, что всё время скитаешься по лагерям и тюрьмам?
- Нету у меня зла ни на кого. Сам пошёл по этому пути.
В моём вопросе он уловил и другое. И на это дал исчерпывающий ответ:
- Предателем Родины никогда не стану!
Весь его разговор был наполовину из крутых лагерных словечек, которые, вполне понятно, никак не напишешь, не выдержит бумага.
Как-то Косолапов рассказал мне такой курьёзный случай. Роте, в которой он находился, была поставлена боевая задача – захватить на рассвете одну, имеющую важное тактическое значение, высотку. После короткого, но довольно плотного артналёта, они с криком «Ура!» и добавленному к нему крепким эпитетом, ворвались мгновенно на высотку. Не успевших удрать фрицев, быстро прикончили. Дальнейшее действие, в такие случаях, – немедленно занять огневые точки на случай контратаки после того, как придут в себя немцы. Но, не тут-то было, все бросились по блиндажам и землянкам в поисках трофеев. Командиры рот и взводов понимали к чему всё это может привести, и немедленно приняли меры к выкуриванию из блиндажей этих орлов. Но вскоре обнаружили, что нет двух пулемётчиков вместе с пулемётом. Спустя какое-то время этих пулемётчиков удалось отыскать в одной землянке. Они там … играли в карты. Вот так-то. Хватит воевать, пора и отдохнуть.
И ещё один рассказ Косолапова о себе. Когда они находились на формировании, не могли добыть, что-нибудь выпить. Что угодно, лишь бы только запьянеть. Такое ужасное было желание добыть хмельное любой ценой, любым путём. И тут один из их братии сказал, даже поклялся их особой клятвой, если выпить уксусной эссенции, то можно запьянеть. Что ж, раз так, то добыть эту штуку не представляет особых трудностей. Добыли и он тут же, немедля, круто развёл, и, не раздумывая хватил. Хватил и, задохнувшись, упал. Потом, попав по этому случаю в госпиталь, так и не признался чтО выпил. Говорил, что обжёгся случайно, выпив кипяток. Все эти художества ему даром не прошли. Он плохо глотал, часто просто давился. Не знаю, какая у него дальнейшая судьба. Если ему и посчастливилось остаться живым на войне, то сужение пищевода у него неминуемо.
Расстался я с ним в конце февраля 1944 года, когда был вторично ранен.
Случай, когда некоторые чрезмерные любители хмельного, как было с противоипритной жидкостью, напомнил мне о Саше Косолапове, и я отвлёкся, так сказать, ушёл в сторону.
Так вот с этой жидкостью прямо-таки смех и горе. Оказывается, нашлись среди нашей братвы «химики». Будучи в вагонах применяли изобретение очищать, то есть из жидкости добывать чистейший спирт. Способ этот оказался довольно простым. Плотно закрывается посуда с жидкостью, от которой отводится резиновый шланг, или любая другая трубка. Затем посуда с противоипритной жидкостью подогревается на медленном огне до испарения. И для того, чтобы пар конденсировался, отводящую трубку или шланг надо держать в холоде. Зимой это просто – обкладывай снегом и больше ничего не надо. Набирайся терпения собирать в походную кружку капли огненной жидкости. Но не спеши, пусть накапает хотя бы граммов пятнадцать-двадцать, тогда и выпей. Некоторые всю ночь «химичили», а к утру были изрядно под хмельком. Пробовал и я эту огненную жидкость, получалось неплохо. Солдат находчивое создание, поэтому в каждом вагоне появилось по несколько штук таких перегонных аппаратов.
Поезд наш шёл на Восток, точнее сказать, на Северо-Восток. Проехали Смоленск, Ярцево, Вязьму, Ржев и, наконец, прибыли в Великие Луки. На всём этом пути в течение двух суток наши перегонные аппараты работали безотказно. А мы все, и рядовые, и командный состав, который находился вместе с нами. Всё время были навеселе и чувствовали себя прекрасно. Это, если можно так выразиться, была компенсация за все предшествующие невзгоды, перенесённые нами ранее. Когда в течение десяти суток не получали никаких продуктов.
Итак, в одно прекрасное, но довольно холодное утро, мы высаживаемся в Великих Луках. В ранней утренней синеве нашему взору представилась панорама разрушенного и сожжённого города. На фоне утренней зари отчётливо видны стены каменных зданий с пустыми глазницами окон. В дополнение ко всей этой грустной панораме город ещё подвергается обстрелу немецкой дальнобойной артиллерией.
Разгрузились мы быстро, и снова в поход на собственных ногах по фронтовым дорогам (скорее бездорожью). Движемся к передовой и параллельно передовой. Идём целый день и половину ночи. Прошли километров 60, чертовски устали. Начинает клонить в сон. Остановились в попавшейся на пути деревне. Не рассчитывая попасть в тёплые помещения, мы направились в сараи, находящиеся в стороне от деревни. Поднялась сильная метель, ветер пронизывал нас буквально насквозь, и мы были очень рады даже сараям; только бы найти затишье от этого беспощадного ветра и поднятой им позёмки. Однако, и тут наши меты оказались несбыточными. Нам не разрешили остановиться даже в сараях. Это было связано с тем, что в деревне расположился штаб какой-то дивизии или корпуса, следовательно, по близости нельзя располагаться никаким другим частям.
Но так как у нас впереди была открытая местность на значительном расстоянии, а ветер и метель не стихали, то мы были вынуждены возвратиться обратно, пройти три километра, чтобы укрыться в имевшемся там лесу.
Мы прошли большое расстояние, сильно устали, а тут ещё, как на зло, перемело снегом дорогу. Идём месим снег, с трудом переставляем ноги. С невероятным усилием. Измученные доплелись до леса. Немного углубились в лес и расположились ночевать. Было уже часа два ночи. Надо было бы развести костёр, но где найдёшь ночью, да ещё в снегу, сухих дров? Я наломал немного веток, раскопал снег, постелил эти ветки и лёг. Проснулся, было ещё темно и, конечно, не от того, что отдохнул и выспался, а потому что ужасно замёрз. Но, несмотря на сильную усталость, больше уснуть уже не мог. Надо было согреваться. Для этого был единственный способ – всевозможное движение, пляски шамана. Правда, после такого длительного перехода и незначительного отдыха, этот способ согревания ещё больше увеличивал усталость, расходовалась последняя сила. Но, к сожалению, другого способа избавиться от окончательного замерзания, не было.
Наконец-то наступил долгожданный рассвет. Мы углубляемся дальше в лес, распределяем отведённую нам территорию леса на участки для каждой роты, а затем по взводам, и сразу же приступаем к строительным работам. Сооружаем самое дорогое и ни чем не заменимое жильё – землянки. В этот день нам ужалось построить одну, но довольно большую землянку на весь взвод. Немного не достроили небольшую землянку для командира взвода. Такая быстрота строительных работ объясняется двумя основными факторами. Во-первых, наличие неограниченного количества стройматериала – леса, во-вторых, наше величайшее желание быстрее занять тёплый угол, где можно было бы отдохнуть и выспаться.
В этом новом, неизвестно каком только по счёту, сооружении установили большую железную печь, а через каких-нибудь полчаса желанное тепло распространилось по всей землянке. Наломали, натаскали и настелили на нарах хвои. И стало наше жилище настоящим комфортом, лучшего и желать не надо.
Вечером ходили в полевую баню. Хотя и холодно, но всё же вымылись, а это большое дело в наших условиях. После холодной и бессонной ночи, упорного строительства землянок и, наконец, мытья все спали, как убитые. Утром чувствовали себя отдохнувшими. Но солдату не положено бездельничать, и мы принялись за расчистку площадки в своём расположении под ружейный склад и другие, всевозможные мелкие, не очень важные, но нужные дела. В последующие дни продолжали строительные работы. Строили землянки улучшенной планировки для своего более высокого начальства. Кроме этого строили помещения для склада и медпункта. Вот так за интенсивными строительными работами быстро промелькнули последние дни декабря 1943 года.
Новый 1944 год пришлось встречать в этом гостеприимном лесу вблизи города Великие Луки на псковской разорённой земле.
Наш командный состав встречал Новый год, можно сказать, по всем правилам. Они заранее взяли свою норму водки, а что осталось, разделили между нами – простыми смертными. Недалеко от наших землянок находился «мыльный пузырь», все офицеры ушли встречать Новый год туда.
В эту новогоднюю ночь мне как-то сильно взгрустнулось. Вспомнилось мирное время, перед глазами проплыло всё пережитое за свою жизнь – хорошее и плохое. К сожалению, хорошего-то в жизни слишком мало было. Одних голодовок, уже не помню сколько, пришлось пережить. Так и прошли молодые годы ни одеться, ни обуться, ни поесть. На семнадцатом году уже знал нелёгкий шахтёрский труд. На восемнадцатом году стал инвалидом труда – в результате обвала в шахте покалечило ногу. И вот только стала налаживаться жизнь, только стали забываться и голод, и холод – нагрянула эта проклятая война. Вот с такими грустными размышлениями я вступил в 1944 год в Великолукском лесу.
Но что поделаешь, война есть война. Надо сказать, что нам ещё повезло, мы находимся в тёплых землянках, а ведь, сколько в эту ночь нашего брата мёрзнет в холодных окопах, сколько эту же ночь окажется навсегда в холодной и сырой земле. Да, грустно на душе. Вот под таким впечатлением мне пришла мысль – буду встречать Новый год, когда кончится война, в мирной и спокойной обстановке. Если же придётся погибнуть, тогда будет вечность, никаких ни новых, ни старых годов. Соотношение в том «быть или не быть», примерно один к одному.
Свою порцию водки пить не стал, отдал её товарищу, всё-таки от двух порций немного пошумит в голове. Сам лёг спать с думой о том, что же нам принесёт новый 1944 год? Что касается победы, то теперь нет сомненья – она будет за нами. Но вот ещё встаёт жгучий вопрос – КОГДА? И сколько потребуется для этого жертв? Ведь нам ещё далеко продвигаться до своих границ, освобождать свою землю.
21 января мы снова покидаем свои благоустроенные землянки. Направляемся к передовой. В десяти километрах от передовой останавливаемся в полуразрушенной деревне. Разместились в уцелевших сараях. Погода стоит прескверная – морозы то и дело сменяются мокрым снегом или, ещё хуже, мельчайшим дождём, который, помнится мне, в наших краях называли мгой. Обычно после этого получается гололедица. Сарай, в котором расположился наш взвод, завален мокрой, полусгнившей соломой. А в дополнение ко всему этому, тут же лежала дохлая лошадь, которую мы решили не убирать, уж больно она была здоровая. Посчитали, уж лучше не связываться с ней. Завалили её навозом и по соседству разместились сами. Мучаемся на холоде, вспоминаем свои недавно покинутые добротные землянки.
Целыми сутками сидим у костров. Конечное дело, только название «костры», а на самом деле это, скорее, дымокуры. Мы проливаем слёзы от разъедающего глаза дыма. Нигде ни палки, ни сухих дров. Общипали всю крышу сарая. Но это не было выходом из положения. И ничего нельзя было придумать в нашем положении. Нет поблизости леса. Только сырой, пронизанный льдом, чепыжник.
Через несколько дней нашего пребывания в этом ужасном сарае, до нас дошёл слух о том, что наш отдельный батальон особого назначения подлежит расформированию. И в ближайшее время мы должны будем влиться в состав стрелковых дивизий, а в данное время находимся здесь только потому, что за нами должны прибыть «покупатели», которые заберут нас в свои подразделения.
В конце января появились представители из дивизий, участвующих непосредственно в боевых операциях. Как обычно в таких случаях нас выстраивают, проверяют наличие по списку, и мы покидаем свой сарай.
Наша рота вливается в состав 56 гвардейской Смоленской дивизии, а взвод наш – в 256 гвардейский полк. Гвардейские дивизии, как правило, почти постоянно находятся в боевых действия. Когда мы прибыли в эту дивизию, два полка из её состава вели наступление на противника в районе Пустошки Псковской области. Один полк находился в резерве. Наш взвод ПТР, как раз, и попал в этот полк.
К сожалению, начатое наступление на районный центр Пустошку пока не имело успеха. Потеряв значительное количество живой силы, были вынуждены занять оборону.
Местность, где мы находились, иначе как ужасной не назовёшь – кругом болота и глинистая почва. К тому же, на нашу беду зима 1944 года была сумасшедшей, в полном смысле этого слова. В феврале днём часто шли дожди, а к вечеру разъясняется и замораживает. Обувь у нас валенки, следовательно, не трудно себе представить в каком положении находились наши ноги – когда днём валенки впитывали в себя влагу, а ночью замерзали и становились самыми настоящими колодками. От этой мокроты днём и заморозков ночью не было никакого спасения. Наши шинели были покрыты толстым слоем глины, настолько проникшей в сукно, что избавиться от неё не было никакой возможности. Наши ПэТээРы выглядели не лучше, чем мы сами, так же были залеплены глиной, и из-за этого недостаточно надёжны в случае стрельбы по танкам. Одному нашему парню удалось взвесить шинель. Оказалось, что она в баком глиняной броне весила двенадцать килограммов! Вот такой груз, кроме ПТР и вещмешка, который хоть и был постоянно пустой, нам приходилось таскать.
Вскоре ночью наш взвод направили на самую переднюю линию. Нас предупредили, что будем находиться от немецкой передней линии обороны в каких-нибудь 170-180 метрах Следовательно, чтобы не оказаться мишенями для снайперов, до рассвета, во что бы то не стало, нужно окопаться и, по возможности, замаскироваться, приготовить огневые позиции. И тут мы убедились в том, что на Псковщине, видимо, кроме болот, или чего-то подобного, ничего нет. Где бы ты ни капнул эту глину – в лесу или кустарнике, во впадине или на возвышенности – везде вода и вода.
В подтверждение этому, несмотря на то, что я выбрал для своей огневой точки возвышенность, однако стоило углубиться на 40-50 сантиметров, как сразу же начинает накапливаться вода. Стало ясно, что спасения от холодной ванны с глиняной примаской нет.
К рассвету удалось немного окопаться и мало-мальски замаскироваться. Я оставил своего второго номера для наблюдения, а сам спустился по-пластунски на противоположном склоне возвышенности метров на тридцать вниз. Выкопал небольшой окопчик с тем, чтобы прилечь и немного вздремнуть. Известно, что во фронтовых условиях, когда сутками и более не приходится спать, к тому же всегда что-то приходится делать – или землю копать, или лес рубить и строить землянки, для того, чтобы уснуть снотворные средства не требуются. Так получилось и у меня. Стоило только приткнуться в окопчике, тут же моментально заснул. Но, к сожалению, спать пришлось совсем мало. Я проснулся от жестокого холода, пронизавшего меня насквозь. Оказалось, что мой окопчик был заполнен ледяной водой, в которой я оказался , как в ванне. И это в феврале, когда кругом лежит снег. Первоначально было такое впечатление, я не могу подняться из этой ледяной лужи, так как не чувствовал ни ног, ни рук. Самым настоящим образом я был скован ужасным холодом. О том, чтобы где-то у костра обогреться и обсушиться, нечего было и мечтать. Значит, надо было согреваться за счёт своих внутренних «резервов». Но этих «резервов», кажется, больше уже нет, они все до капли иссякли. Глиняные мокрые стенки ровика уже оползли, получилась яма, заполненная глинистым раствором.
Насквозь мокрая и покрытая глинистым панцирем шинель, разбухшие от воды валенки – вот такой печальный у меня был вид.
Отвратительный, всё пронизывающий туман не даёт возможности пробиться лучам солнца.
Обстановка, в которой мы находились несколько суток, была кошмарной. Если не хочешь быть подстреленным снайпером или пулемётной очередью, то ложись в яму, залитую холодным глинистым раствором. Потом мы стали копать совсем на малую глубину – сантиметров на 25-30, а впереди накладывали глину, что-то на подобие бруствера, чтобы предохранить себя от пуль.
В течение всего дня немцы ведут методичный миномётный огонь из маленьких 49- миллиметровых миномётов. Это настолько изматывало нервы, просто становилось невыносимо. Дело в том, что полёт этой мины хорошо виден. Смотришь, как она падает, и думаешь, куда она, эта «птичка», пожалует? Впереди тебя или позади, справа или слева, а может, как раз, на тебя. Тут, пожалуй, и железные нервы не выдержат. И вот так целый день, где уж тут вылазить из своей ямки – лежи и сопровождай взглядом десятки этих «птичек». С ума можно сойти от таких пыток. Сначала слышишь хлопок – выстрел; мина набирает высоту, делает дугу, а где окажется второй конец этой дуги? Пронесёт или нет? Много пролетало близко, в каких-то сантиметрах, а может миллиметрах пуль и осколков, но их не видишь, только слышишь. Но вот этих изнурительных, видимых полётов никогда, пожалуй, не забыть.
К сожалению, один товарищ из нашего взвода, украинец по фамилии Байва не выдержал этой пытки. Он поднялся во весь рост и тут же был смертельно ранен снайпером. Когда он поднялся на ноги, мы несколько человек закричали ему: «Что ты делаешь, ведь тебя снайпер убьёт!». Он только махнул рукой… и всё. Через полчаса Байва скончался, только и сказал нам: «Всё равно один конец». Когда стемнело, мы выкопали могилу и похоронили его. Из своих ПТР дали залп на прощанье с товарищем.
Бойва. До войны он работал поваром в столовой. Когда мы голодали, жили на одной бульбе, он частенько, смакуя рассказывал нам какие вкусные кушанья мог бы приготовить и особо подчёркивал исключительную прелесть сделанных из муки высшего сорта «штучки» из сдобного теста, зажаренные в кипящем масле. Вот, ребята, это просто объеденье. Рассказывал, бывало, про вкусные кушанья с улыбкой, зная, что этими рассказами буквально сводил нас с ума, заставляя наши желудки сжиматься до боли. Вообще-то, Бойва был постоянно угнетён. И это вполне понятно, ведь у него все родные и близкие находились в оккупации, и какова их судьба, ему ничего не было известно. И, вполне понятно, что эта неизвестность его сильно угнетала.
Как-то за несколько дней перед своей гибелью Бойва нам сказал: «Ребята, я видел хреновый сон. Как будто я построил себе сруб дома, и какой-то пацан нагадил в нём». Этот сон ещё больше усугубил его упадническое настроение. Ведь люди, находящиеся постоянно на волосок от смерти, становятся более суеверными. Вот так не стало Бойвы.
Если и дальше мы так будем торчать у немца под носом, то он нас перещелкает, потому что скрываться в ледяной воде по 10-12 часов вряд ли кто сможет.
Однако, на следующий день после гибели Бойвы нас отвели с этого проклятого места. Продвинулись по передовой несколько километров. Как только стемнело, идём в наступление. Без артподготовки и, пока, без выстрелов из других видов оружия – «втихую». Это тоже один из тактических видов наступления, с расчётом застать противника впотьмах врасплох. К сожалению, «тихий вариант» не принёс нам успеха. Наши передовые наступающие цепи были встречены сильным пулемётным и миномётным огнём ещё на большом расстоянии от передовой линии обороны немцев.
Попытка прорвать оборону противника в этом направлении не удалась. А наш полк, уже изрядно потрёпанный, понёс значительные потери. Для дальнейшего ведения боевых операций необходимо пополнение.
Отходим с передовой на несколько километров в тыл. Остановились в лесу в ожидании пополнения. Мы, пэтээровцы, разместились в каких-то ямах, натянув сверху плащ-палатки. Прошло пять дней и, удивительное дело, нас не беспокоят, такой продолжительный получился отдых. И вот в одно прекрасное утро мы услышали, что немцы оставили свою оборону и ночью удрали. Нам дали команду немедленно собраться и двигаться, преследуя отступающих.
Начинается погоня за удирающим зверем. Продвигаемся по ленинградскому шоссе в направлении районного центра Пустошка Псковской области. Проходим свою и немецкую оборону. Мосты и огромные насыпи, с устройствами для перепуска воды, взорваны. Поэтому в этих местах приходилось спускаться в обход в глубокие овраги, чтобы обойти завалы после разрыва, или же перелазить через огромные глыбы взорванной породы. В связи с таким положением, вполне понятно, что обоз с продовольствием и кухня остались далеко позади.
Движемся колонной в открытую, не думая о налёте немецких самолётов. Где всего несколько часов назад велась интенсивная перестрелка, теперь стало невероятно тихо. Как-то стало не по себе от такой тишины. Без единого выстрела с обеих сторон.
Прошли порядочное расстояние, а условия передвижения продолжают оставаться такими же трудными. Ещё не было ни одного привала. Чувствуется невероятная усталость. Солнце стало греть по-настоящему. Снег сделался мокрым, а ведь мы ещё в валенках. Не знаю, сколько нам пришлось в этот день прошагать, но за всё время сделали только один привал. Говорят, что осталось недалеко до районного центра Пустошки, который, по всей вероятности, занимают немцы.
Приближается вечер. Мы с огромным трудом продвигаемся вперёд по изуродованному шоссе. Мокрые ноги в расквашенных валенках, кажется, вот-вот откажутся передвигаться. И тот же , почти постоянный наш спутник – голод.
Наконец-то нам разрешили сделать передышку. Сходим с дороги за кювет, делаем привал. Но, к сожалению, отдохнуть не пришлось. Тут же послышался знакомый свист снаряда, который разорвался в ста метрах от нас. За этим «первенцем» не заставили себя долго ждать ещё разрывы, один за другим. Всё было ясно, немцы засекли нас, и мы оказались хорошей мишенью. Следовательно, необходимо быстрее уходить в сторону от дороги. Так мы и сделали – небольшой бросок из последних сил метров на 200-250 вправо от дороги.
Снова делаем привал. Артобстрел прекратился. Время уже к вечеру. Ждём команду, что делать дальше. По данным разведки районный центр Пустошка от нас, приблизительно, в пяти километрах, и занят немцами. Наши передовые части вступили в бой, но сил маловато. К тому же после большого и трудного перехода, преследуя противника. Мы оторвались от своих тылов. Нет достаточного количества боеприпасов, нет артиллерии и танков, не говоря уже о страшенной усталости и голоде. Надо полагать, что до утра мы не вступим в бой по вышеуказанным причинам.
Для того, чтобы мало-мальски обсушиться нужно зажечь костёр. С трудом набираем дрова, скорее чепыжник (кругом мелколесье и болота). Предварительно рассредоточились на мелкие группы по 3-4 человека, на случай артналёта, и разводит костры. Это удаётся нам с большим трудом. Плохо горят наши костры, но, всё-таки, немного можно обсушиться, и мы этому рады.
Наступили сумерки. Мы, трое, находимся у костра – сержант Липовский, примерно с 1918-1919 года рождения, рядовой, мой второй номер, Федя Ромашов, 1925 года рождения, которому ещё не исполнилось девятнадцати лет, и я – «старик». Вдруг, слышим гул мотора немецкого самолёта, и тут же на небольшой высоте, видим, летит этот самый самолёт, прямо в нашем направлении. Затем, свист летящей бомбы и оглушительный взрыв. Какой-то отрезок времени, исчисляемый секундами, ничего не соображаю и, как ни странно, не знаю живой я или нет. Кто знает, ведь, возможно, какое-то остаточное чувство от живого к мёртвому, возможно, ты убит, но какие-то мгновения что-то соображаешь. Вот такая мысль у меня мелькнула в голове. Но мне тяжело дышать, и уж коли я дышу, значит ещё живой.
Бомба, надо полагать, небольшая, взорвалась не более чем в двух метрах от нашего костра. Когда немного пришёл в себя, и рассеялся дым, я увидел жуткую картину. На погашенном взрывной волне костре, лежал вниз лицом Ромашов. Поза его была какой-то неестественной, чувствовалось, что он был мёртв. Я попытался стащить его с углей костра, боялся, что он сгорит, но мне это не удалось. У меня сильно кружилась голова и была ужасная слабость. Липовский тоже был мёртв. Его опрокинуло на бок, и он лежал в стороне от костра.
Когда я услышал свист летящей бомбы, в то же мгновение лёг на левый бок. Конечное дело, всё это произошло в какие-то доли секунды, но, тем не менее, мне, видимо. Удалось принять максимально возможное горизонтальное положение до того момента, когда взорвалась бомба, в этом и была для меня счастливая случайность - я остался жив. На мне была изорвана правая пола шинели, и осколок бомбы пробил насквозь валенок и стопу правой ноги. Самолёт сбросил остатки своего груза уже не в нашем расположении и безнаказанно улетел. В нашем взводе этой одной небольшой бомбой было убито сразу четыре человека. Всех их я хорошо знал и по сей день помню и, наверное, никогда не забуду.
Кроме Липовского и Ромашова были убиты ещё двое – Будько и Кириллов. Будько было 50 лет, а Кириллову 40. Мне вспоминается разговор с Кирилловым. Как-то мы на пару находились в траншее ночью, тёмной и тихой. Говорили больше всего о том, какая будет жизнь после войны, кому будет суждено дожить до этого счастливого дня.
Кроме убитых, четыре человека из нашего взвода были ранены. В их числе казах Джамбалов, он был ранен тяжело.
Итак, после того, как мне не удалось стащить убитого Ромашова с углей костра, я стал звать помкомвзвода Борисова на помощь. Вскоре к нам подошли ребята, они сняли у меня с ноги валенок и сделали перевязку. После чего, положили меня в лодку и доставили в перевязочный пункт медсанчасти, располагавшемся в уцелевшем, отдельно стоявшем недалеко от шоссе, доме. Все эти события произошли 27 февраля 1944 года.
Во время боевых действий в зимнее время для эвакуации тяжелораненых у нас широко применялся такой вид повозки – сколоченная из досок сухопутная лодка. Это остроумное и, в то же время, простое и удобное приспособление было незаменимо ни каким другим видом повозок с использованием собачьих упряжек. И в особенности, в трудно проходимых в глубоком снегу лесистых и болотистых местах. Это простое сооружение было очень удобно и для тяжелораненых, которые при передвижении не ощущают сильных толчков и колебаний. Эту лодку-волокушу свободно мог везти один человек-санитар. Или же, во время больших боевых наступательных действий, пара впряжённых собак, управляемая санитаром-собаководом.
В Отечественную войну широко использовались собаки-санитары. Были созданы специальные батальоны, где обучали собак в упряжка специалисты-собаководы. Огромную помощь оказывал человеку в трудные годы войны этот четвероногий друг.
Мне приходилось видеть, как запряжённые в лодку собаки, управляемые собаководами, продвигались на передовую, где идёт сильный бой. Они прекрасно понимали, что там им грозит опасность. Собаководу-санитару с трудом удавалось справляться с ними. Собаки затевают между собой сору, начинают друг друга кусать, и, в то же время, обе стараются нырнуть куда-то в сторону, или даже повернуть назад, но только не вперёд, где всё время свистят пули, рвутся снаряды и мины - ведь там же могут убить. Но зато обратно с передовой их уже с трудом сдерживает человек. Несмотря на то, что в лодке лежит раненый, она стала не лёгкой – это уже не сдерживает их. Назад, назад, только успевай управлять ими. Ведь часто попадают довольно крутые подъёмы и другие неудобства для продвижения, но, однако, они буквально вытягиваются в струнку, отдают последние силы, но тянут, только бы быстрее выбраться их этого ада, чтобы остаться живыми. И если какая-то из двух начинает симулировать, то вторая буквально начинает её грызть - почему плохо тянешь?!
Бывает и так, что собаки сами ранены, но если рана не тяжёлая, то они продолжают выполнять свой долг, хотя по пути оставляют следы своей крови.
В Отечественную войну кроме санитаров собаки выполняли много других, не менее важных обязанностей. Пожалуй, я немного подробней остановлюсь на том, какую роль сыграли собаки на войне.
На различных фронтах действовало 168 отдельных отрядов, батальонов и полков специальных служб. Целая армия собак – 60 тысяч, прошла через Центральную школу военного собаководства. На их счету свыше 300 подорванных танков противника, более двухсот тысяч доставленных донесений. На огневые рубежи собаки подносили тысячи тонн боеприпасов. Более полумиллиона раненых были спасены при помощи четвероногих санитаров. При разминировании минных полей, дорог, зданий и мостов собаками обнаружено свыше четырёх миллионов мин.
Когда собаки санитары, подносчики боеприпасов или искатели мин – не исключены случаи их гибели, так же как и людей, идущих в наступление или находящихся в обороне, сапёров, занимающихся разминированием. Но вот собаки, подрывающие танки, уже обречены на верную смерть. Их таки называли смертниками. Готовили этих собак так –бросают корм под танки. Вначале под неподвижные, затем под медленно идущие танки, но с расчётом, чтобы не задавить. И так у них вырабатывается условный рефлекс: если идёт танк, то там должно быть что-то вкусное, и тем решительнее они бросаются под него, если их подержать голодными порядочное время.
Обычно на время тренировки на спину собакам приторачиваются, с помощью специальных приспособлений, учебные мины-камуфляжи. При танковых атаках противника к натренированным собакам приторачивались уже настоящие мины с торчащим штырём взрывателя вверху. По мере приближения танков собак пускали, и они бросаясь за «кормом» под танк, подрывая его, гибли сами.
Лично мне не приходилось видеть эти операции, но вышеприведённое описание мною слышано от человека, хорошо знавшего это дело.
Вот что пишет в своей статье, помещённой в «Неделе» за 1979 год, Светлана Гладыш.
«В морозный мартовский день 1943 года на воронежском аэродроме приземлился транспортный самолёт. По спущенной за борт лестнице соскочила ослепительно рыжая овчарка. Затем вышла девушка в форме инженерных войск. Хотя лётное поле считалось разминированным, несколько дней назад на нём подорвался бензозаправщик. Снова начались поисковые работы. Мины были прошлогодней закладки, и обнаружить их в мёрзлой земле сквозь слежавшийся снег оказалось непросто. Обстановка сложилась нервная: кто знает сколько таких сюрпризов прячемся здесь? В Воронеж срочно был отправлен «специалист» высшего класса по минно-розыскной службе».
Специалиста звали Джульбарс. Он работал уверенно. Челноком ходил пёс по широкой полосе. За ним, перехватывая поводок, неторопливо двигалась девушка… Вот пёс принюхался, категорично вильнул хвостом и сел, слегка скосив на хозяйку вишнёвый глаз. На мушке носа он держал искомый запах. Воентехник Дина Волкац стала прокалывать землю щупом. И вот затрепетал сигнальный флажок: «Мина – здесь!». Противотанковая «ЯМ-5» лежала на глубине 30 см в массивном деревянном ящике – оболочка надёжно защищала установку от миноискателя, а мороз берёг её от щупа. Но такой совершеннейший аппарат, как собачий нос, чуял мины в любой упаковке.
Через десять дней аэродром был полностью проверен. Провожали «специалиста» тёплыми, ласковыми словами, а хозяйке отдавали честь с подчёркнутым уважением.
Вскоре после Воронежской операции отдельному взводу дрессировщиков-минёров, которым командовала 20-летняя Дина Волкац (она, кстати, была единственной женщиной-офицером в войсках этой службы), было поручено подготовить для забрасывания в тыл противника группу с собаками.
Предстояло впервые научить собаку оставлять груз (взрывчатку) на полотне железной дороги перед приближающимся эшелоном и тут же убегать. Очень, очень трудная задача. Но как жаль было гибнущих животных, бросавшихся под танки!
Из наиболее способных дрессировщиков и лучших собак отбирала Волкац группу для подготовки «диверсантов». Подготовка велась в глубочайшем секрете.
Наконец группа из пяти человек с собаками вылетела в тыл врага.
Вот что произошло 19 августа 1943 года в 11 часов дня на перегоне Полоцк-Дрисса.
Никакой возможности на выход к цели ночью не было. Лес у полотна вырублен, трава скошена, всюду маячили дозорные вышки. По ночам светили прожектора. Решили идти на двойной риск – днём!
Уже с самого утра жарко светило солнце, парило перед очередным дождём. На разогретой влажной земле томились во вьюках собаки – Дина и Джек. Группа залегла неподалёку от полотна.
Вот шум приближающегося поезда, но по пути неторопливо шагает патруль. Надо ждать. Пропустили ещё два эшелона. Собаки волнуются, порываются вскочить на знакомый шум. Только бы не подали от волнения голос.
Наконец, тяжело гружённый, ползёт третий состав. Патруль прошёл. Пускают Дину. Вот она скользнула тенью, на миг пропала в завале и снова показалась взбегающей на насыпь. Ступила между рельсов навстречу паровозу и замерла, насторожив тёмные уши. Рявкнул паровоз. Машинист увидел Дину, принял её за немецкую патрульную собаку. Гудок поторопил Дину. Отработанным движением дёргает она зубами ручку. Запальный механизм приходит в действие: коротенький щелчок – и едкий дым тлеющего шнура ползёт по насыпи.
Птицей кидается собака вниз. Она отлично знает, что на прежнем месте хозяев нет. Как только был сброшен груз, люди метнулись к болоту. За спиной рвануло, над лесом пополз чёрный дым. Незаметно Дина пристроилась к ноге хозяина (их здесь – при этой операции было двое – Филатов и Бычков). Через двое суток они уже были на партизанской базе.
Так успешно закончилась первая и пока единственная в военной практике операция с применением собаки-диверсанта.
На большую землю пошло сообщение: «Сработала Дина».
Увлёкся подвигами собак, отвлёкся от событий , произошедших со мной в злополучный день 27 февраля 1944 года. Кстати, интересное совпадение – 27 февраля 1931 года, в то время я учился в школе горпромуча при Липецком железном руднике, находясь на практике на одной из шахт, так называемого Петровского рудника (когда-то там добывали руду ещё при Петре I) я попал под обвал при проходке нарезной рассечки. И вот эта же правая нога была сильно покалечена: закрытый перелом бедра, сильный ушиб и вывих в голеностопном суставе, ушиб с кровоизлияниями кисти правой руки. Много мне пришлось тогда перенести мучений. В особенности страшным был подъём из шахты в бадье конным воротом. Другого выхода там не было.
Итак, 27 февраля 1944 года, вечер. Перевязочный пункт с небольшим количеством среднего медицинского персонала и санитаров находился в деревянном доме рядом с дорогой, по которой мы несколько часов тому назад продвигались к передовой линии фронта. Просто удивительно, как только не спалили его немцы. Вот этот дом был забит до отказа ранеными. В двух его комнатах имелись двухэтажные нары, на которых недавно размещались немцы. Кроме раненых тут же находилась небольшая группа разведчиков, которые подняли скандал с медперсоналом: никак не хотели уходить их этого помещения. По всему полу разбросаны немецкие газеты и журналы с фотографиями во всяких позах девиц сомнительного поведения.
Ожидаю, когда дойдёт очередь до меня, чтобы сделали перевязку получше. В окнах помещения выбиты стёкла, дует сырой пронизывающий ветерок. На мне промокшая шинель, и я ужасно замёрз. Лежу на подстилке из соломы на узких, пристроенных к стене, нарах. На верхних нарах у противоположной стены лежал наш Джамбаев. Он сильно стонал и всё время звал медсестру, чтобы она подошла к нему. И когда она к нему подошла, он сказал ей, что ему очень холодно, на что она ему грубо ответила: «Я что, должна ложиться с тобой?». Вот так! Настоящая сестра милосердия! И уже после такого «доброго» ответа он больше не звал, только стонал, а к утру скончался. Ему не успели оказать помощь. Я так и не узнал какое у него было ранение, и была ли надежда на спасение, если бы во время оказали медицинскую помощь. Скорее всего он был ранен в живот.
Всю ночь я мёрз. От холода и боли в стопе ни на одну минуту не мог сомкнуть глаз. Я никак не думал, что у Джамбаева рана была смертельной. Когда он притих, то я подумал, что он заснул. Но, к сожалению, он заснул навечно.
Утром сюда пришёл наш помкомвзвода Борисов и с ним двое наших ребят. Они унесли Джамбаева и похоронили всех пятерых в братской могиле на псковской неприветливой болотистой земле.
До конца своей жизни мне не забыть этот случай во всех его подробностях. Прежде всего, свершилось какое-то чудо, что я остался жив и не так сильно покалечен. Несомненно, что во фронтовых условиях очень много возможных случайностей, но лично для меня эта случайность была исключительной. Скорее всего, меня спасло небольшое углубление, рядом с которым я сидел у костра и в которое успел, определив разрыв бомбы, лечь. И ещё, полагаю, болотистая местность, в какой-то степени (в каких-то долях секунды), замедляет взрыв и гасит, до некоторой степени, разлёт осколков. Если бы эта бомба и на таком расстоянии от нас взорвалась на твёрдой почве, вряд ли я бы отделался только ранением. Одним словом, это моё мнение, и я не хочу настаивать на том, что оно совершенно правильно. Возможно и ещё была какая-то случайность, которую не смог заметить.
На второй день к вечеру нас погрузили в автомобиль и доставили в полевой госпиталь, находящийся в сорока километрах от передовой линии фронта. Полевой госпиталь размещался в больших палатках, отапливаемыми большими железными печами. Тепло, хорошая постель и вскоре нас накормили вкусной горячей пищей. После всего пережитого ночь спал неплохо, хотя частенько давала о себе знать моя рана.
Утром сделали перевязку ноги, сменили нательное бельё и снова погрузили на автомашину для отправления в город Невель. В Невеле хирург посмотрел мою рану и назначил эвакуацию дальше в тыл. В городе Невеле в это время был сборный пункт, куда доставлялись и концентрировались раненые из всех воинских подразделений, ведущих наступательные бои на северо-западном направлении. Как только набралось нужное количество, чтобы заполнить эшелон, сразу же организовали дальнейшую отправку по железной дороге в глубокий тыл.
4 марта, на третий день нашего пребывания в Невеле, в город Великие Луки был направлен эшелон раненых. Я был огорчён, что не удалось попасть в первую партию отправки, и нужно было дожидаться следующей партии. Однако, на второй день мы услышали страшное известие: состав с ранеными, ушедший в ночь на 5 марта, был разбомблен немецкими самолётами. Все тяжелораненые и раненые в ноги или сгорели вместе с вагонами, или погибли от осколков и пуль. После мне рассказывал один из оставшихся в живых в этой трагедии.
Немецкие самолёты – ночные стервятники – обнаружив поезд, сразу же с малой высоты бросили несколько небольших бомб впереди идущего поезда, и взорвали железнодорожное полотно. В такой обстановке если состав избежит непосредственного крушения, то остановившись перед взорванными путями, он становится беззащитной мишенью. Тогда стервятники бросают по вагонам зажигательные и осколочные бомбы и расстреливают с бреющего полёта горящие вагоны и выбравшихся из вагонов, пытающихся спастись, людей.
Можно себе представить этот ночной ад, когда беспомощные раненые заживо горели вместе с вагонами или расстреливались на месте, если им и удалось выбраться из них. Из такого ада смогли спастись незначительное количество людей. Только те раненые, которые могли свободно передвигаться, и медицинский персонал, успевшие выпрыгнуть из вагонов и отбежать в сторону от состава.
Люди, только что вырвавшиеся из объятий смерти на передовой линии фронта, подверглись ещё большей опасности на значительном расстоянии от передовой, где, казалось бы, всё страшное осталось позади.
К концу дня 6 марта в Невеле ещё было сконцентрировано раненых на полный состав. Продолжались упорные бои, поэтому в поступлении раненых с передовой недостатка не было. Вечером нас погрузили в вагоны-теплушки, и в ночь на 7 марта мы отчалили в Великие Луки. Конечное дело. После всего услышанного, вряд ли кто чувствовал себя спокойно во время движения поезда по этому роковому участку пути. И, в особенности, те раненые, которые не в состоянии были передвигаться. К числу таковых относился и я. Ведь вполне возможно повторение той страшной ночи наших предшественников.
Однако, к нашему большому счастью, в эту ночь был сильный снегопад и, естественно, стервятники не могли подняться в воздух и совершить ещё одно чёрное дело. Вполне возможно, что сильный снегопад оказался нашим спасителем от той же участи, которая постигла предыдущий состав. Большинство раненых из которого вместо «наркомздрава» попали в «наркомзем».
Утром 7 марта мы благополучно прибыли в Великие Луки, с которыми я уже был знаком. В декабре 1943 года нас тогда перебросили на Калининский фронт с Западного. В тот же день мы, как транзитные пассажиры, были направлены в город Осташков. Этот небольшой город, расположенный в истоках реки Волги на берегу озера Селигер, в Калининской области. Сюда нас доставили в тот же день к вечеру. Только в Осташкове мы почувствовали безопасность от бомбёжек и настоящие госпитальные условия – лечение, питание, уход.
Моя нога здесь была тщательно осмотрена хирургом, а 17 марта меня назначили на эвакуацию в глубокий тыл. В тот же день я был переведён в эвакогоспиталь, находившийся вблизи железнодорожной станции. В этом госпитале сосредоточивали всех тех, кто должен эвакуироваться дальше в тыл.
И вот снова ожидаем санитарный поезд. Что такое глубокий тыл, если принимать во внимание нашу огромную территорию?! Тысяча километров - это уже глубокий тыл. Но ведь есть возможность направить раненых на лечение ещё глубже, на 4-5 тысяч километров и ещё дальше. Так куда же всё-таки направят? Пока неизвестно. Однако, я полагаю, что для лечения моей раны более трёх месяцев не потребуется. И, следовательно, за тысячи километров с моим ранением не отправят. Значит будут лечить где-то в госпитале центральных областей.
Вечером 17 марта нам объявили, что завтра утром должен прибыть поезд за ранеными для отправки в тыл. Но с наступлением утра поезда не оказалось. Прошёл день, но поезд так и не прибыл. Опоздание поезда на несколько часов – нет ничего удивительного, но вот когда прошёл в ожидании целый день – это уже что-то неладное, вызывает тревогу. Вечером узнаём, что поезд за нами пришёл вовремя, но был отправлен в Великие Луки. Оказывается на том же отрезке пути между Невелем и Великими Луками ночью снова немецкие самолёты разбомбили санитарный поезд, доставлявший раненых из Невеля в Великие Луки. И опять погибло много людей. В результате прямого попадания бомбы в вагон, где находился медицинский персонал, было много убитых и раненых. Одним словом, повторилась та же трагедия, которая произошла в ночь с 4 на 5 марта.
В связи с этими событиями из Осташково нас вывезли вместо намеченного 18 марта только 20 марта. Санитарный поезд, в котором мы перемещались трое суток до города Вязники Владимирской области, был оборудован по всем правилам. И если бы не стук колёс и небольшие толчки и покачивание, то можно было чувствовать себя в стационарном госпитале.
Хочу снова вернуться к этому роковому отрезку пути в один пролёт с расстоянием порядка 50-55 километров – Невель-Великие Луки. Немецкие самолёты там не постоянно патрулировали в ожидании появления поездов на этом отрезке пути. Они появлялись именно в то время, когда поезд выходил из Невеля, хотя это бывало постоянно ночью. Надо полагать, что наши спецорганы догадывались о наличии в городе Невеле диверсантов, которые сообщали по рации о движении поездов в промежутке Невель-Великие Луки. Позже я уже слышал, что наши контрразведчики засекли на окраине Невеля предателя с радиопередатчиком, который передавал сообщения немцам. Сколько же погибло людей из-за этой сволочи!
Итак, 23 марта мы благополучно прибыли в город Вязники. После всех мытарств началась однообразная госпитальная жизнь. Хоть я и не мог ходить без костылей, однако боли особо не ощущал. Можно сказать не было никакого лечения, если не считать перевязок через определённый промежуток времени. Заживление шло само по себе, ведь осколок с одной стороны стопы влетел, а с другой вылетел, порвав попутно полу моей шинели. Только вот другие осколки этой бомбы «прихватили» и отправили на тот свет пять человек моих боевых товарищей. Вот уже прошло почти сорок лет с тех пор, а они всё время у меня перед глазами. И я никогда их не забуду. Вместе с этим меня постоянно не покидает мысль: каким чудом я остался живым, какая случайность маня спасла, и я не стал шестым вместе с моими товарищами.
Вскоре я получил письмо от родных из Липецка, из которого узнал о нелёгкой жизни в голоде и в холоде. Но радовало одно, что город теперь находился далеко от фронта, и уже нечего было бояться ни вторжения немцев, ни бомбёжек.
Госпиталь, это, своего рода, ремонтная мастерская, ремонтирующая людей для дальнейшего продолжения работы на поле брани. На этом поле тоже пашут, боронят и сеют. Только там нет сезонов весенних, летних или осенних. Эта страшная работа идёт круглый год, независимо от времени года.
Наш госпиталь размещался в двухэтажном здании бывшей школы. В двухстах метрах от госпиталя находился городской сад, где по вечерам играл духовой оркестр. В саду гуляла публика, девяносто процентов состоящая из женщин, а остальные, главным образом, выздоравливающие из госпиталей. Вот эта вечерняя музыка в городском саду всё время мне напоминала мои студенческие годы в городе Липецке. Там тоже каждый вечер в Нижнем парке играл духовой оркестр, а слушать эту музыку, большей частью, приходилось находясь в стороне от парка. Чтобы пойти в парк нужно было нарядно одеться, а этого-то. Как раз, и не было.
Мне хорошо запомнились летние каникулы 1934 года. Чтобы заработать немного деньжонок, я нанялся у дирекции техникума охранять уголь, предназначенный для отопления котельных помещений техникума и общежитий. Этот самый уголь находился в селе Студёновка (родина лётчика Водопьянова) рядом с городом. Вот как раз, будучи сторожем, я каждый вечер с огромным удовольствием я бесплатно наслаждался звуками музыки. Конечное дело, сердце щемило, кому не захочется в возрасте 20 лет быть там, где молодёжь гуляет, веселится, слушает музыку, смотрит всевозможные аттракционы.
Но были отдельные вечера, когда становилось невтерпёж, особенно, если приезжали артисты и выступали на открытой эстраде. Мы – нищие студенты находили плохо огороженные места, проникали в эти дыры и были неуловимы.
Вспоминается такой забавный момент. Весной 1935 года, примерно в мае, мы получили стипендию. И, как раз у нас, студентов четвёртого курса горного отделения, было свободное время: не явился преподаватель какого-то (не помню какого) предмета. И тут в магазине рядом с техникумом появились соломенные шляпы. Мы все, как один, горное отделение в количестве 22 человек купили эти шляпы. Во время перемены мы предстали перед всеми остальными студентами и преподавателями джентльменами в соломенных шляпах. Много было тогда смеха над нами. Потом стал распространяться такой слух, как только появляются в парке в соломенных шляпах, так знайте, что это студенты и безбилетники. И это правда, уж если мы оказались в парке, то это нисколько не говорит о том, что у нас есть билеты.
Духовой оркестр в саду города Вязники сильно мне напоминал летние вечера города Липецка, и всплыла в памяти десятилетняя давность. И особенно неизгладимо остался в памяти исполнявшийся оркестрами, как в Липецке, так и в Вязниках вальс «Беженка». Вот он и теперь в моей голове. Только не могу понять, почему этот замечательный вальс никогда я не слышал по радио, и также не удалось мне купить пластинку с его записью.
Вот этот промежуток времени десятилетней давности насыщен огромными, разнообразными событиями. После окончания техникума работа в Лензолото: скитания по дикой тайге Привитимья – «Чаянгро», «Джелагук», потом Каролон, потом Ципикан. Сколько изъезжено в седле и исхожено диких троп. Потом Война… И вот уже второе ранение. А что же дальше, что потом? Впрочем, что будет потом не следует говорить о том.
«Ремонтируют» в госпитале быстро. Почти каждый день провожаем группы выздоровевших в город Иваново. Потом уже целыми батальонами эшелонами отправляют в прифронтовые запасные полки, откуда рукой подать до передовой. И снова или «наркомздрав» или «наркомзем». На что-то другое слишком мало надежды. Пока что я провожаю своих товарищей по госпиталю, но не далеко и то время, когда в числе отбывающих буду сам.
Удивительно быстро идёт время. Вот уже подошёл праздник 1 Мая. Вечером к нам в палату пришли шефы, ученики пятого класса, со скромными подарками. Мне, например, подарили атласный кисет. Долго этот кисет находился у меня, пока не изшоркался до дыр. Они также принесли патефон и несколько пластинок. Немного покрутили и послушали музыку. Всё это, как-то невольно, перенесло в предвоенную мирную жизнь. Если бы этот Первомай был мирным, не было бы этой распроклятой войны! Но действительность-то была слишком суровой, слишком жестокой. И как ещё много войны впереди, и сколько ещё много потребуется жертв, чтобы с ней покончить. Как много ещё будет пролито крови и слёз.
Моя нога заживает быстро. Стал уже передвигаться с палочкой и выходить на улицу. Время-то какое прекрасное!
На фронтах относительное затишье. Чувствуется, идёт подготовка. Накапливание и сосредоточение сил для большого наступления. И, конечно же, к этому моменту я буду «отремонтирован» и пригоден к боевым действиям.
Весна с каждым днём всё больше и больше вступает в свои права. Уже по настоящему зазеленела трава, начали распускаться деревья. Вот тут невольно вспоминается «Воскресенье» Л.Н.Толстого: «Веселы были и растения, и птицы, и насекомые и дети. Но люди – большие взрослые люди не переставали обманывать и мучить себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божьего, данная для блага всех существ, - красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».
Да, это изречение великого Толстого вполне соответствует настоящему положению в мире, когда фашистская Германия и бесноватый фюрер вздумали покорить весь мир и стать властелинами на всеми людьми планеты. Теперь уже всему миру известно, что такое «чистая раса» со своей дьявольской свастикой. Они ещё продолжают сеять смерть и разрушения, грабёж и насилие по всей Европе. Но час расплаты за все злодеяния недалёк.
К нам в госпиталь часто приезжают артисты из других городов и местные, ставит концерты местная самодеятельность. Через день смотрим кино. Одним словом, нас всё время держат «под прицелом» - скучать не дают. Всё это напоминает мирную жизнь, но только на короткий период, пока находишь сам. ся в зрительном зале, да и то, если показывают довоенные фильмы.
Мирная жизнь, кто только не мечтал тогда о ней. Когда она наступит эта мирная жизнь? Какой она будет? А главное, удастся ли дожить до неё? Вот такие мысли постоянно были в голове.
В середине мая рана на моей ноге закрылась. Хожу, хотя и с палочкой, но с каждым днём всё лучше и лучше. Потом настолько расхрабрился, что раза два вечером ходил в парк вместе с такими же выздоравливающими, как сам.