Во дни сомнений Левтолстоя, во дни тягостных его раздумий заглянем мы нынче – с самою виноватою миною и полным осознаньем всей постыдности подобного любопытства. Ибо даже застать человека за переодеваньем исподних панталон – и то не так неловко выйдет, как подглядеть нескромным взором чьи-нибудь сомненья в истинности бытия.
Кстати сказать, насчёт панталон, а точнее насчёт степени их наличия на себе пред чужими взорами, Левтолстой никогда и не смущался особо. Усмехался добродушно и говаривал, дескать, кто подглядел, тот сам и виноват, так ему и надо, пусть теперь с этим живёт, ежели сможет. В некоторую даже впадал литератор браваду по такому поводу. «И нисколько – восклицал – не боюся! Жё сюи ён шевалье сан пёр е сан кюлотт!» Он-де рыцарь без страху и без порток.
С бытием же всё обстояло совем иначе, совсем! И немудрено… Никто, никто, ни один на свете человек не может не ужаснуться, с достаточною пристальностью вглядевшись в себя самоё, потужась соотнести то что привык он о себе воображать с правдою жизни. Правда жизни несётся, свистит и грохочет, словно локомотив, а человеческая фантазия стоит у ней на пути, вся такая несчастная, и вот-вот её, страдалицу, насмерть переедет… Бррр…
Мучительно было Левтолстою на такое глядеть, но он глядел всё равно и страдал. И ещё ведь какая-то сволочь подсунула ему однажды фотографический портрет русского писателя Льва Толстого, с кратким жизнеописаньем на обороте. Мы не знаем, что это была за сволочь, только догадываемся. Догадываемся, увы. Но робко об наших подозреньях умолчим.
Тайком от всех рассматривал Левтолстой фотокарточку. Так мальчики рассматривают анатомический атлас похищенный с верхней полки шкапа. Бледнел, краснел, прятал подмышками непонятно от чего озябшие ладошки. Перевернёт, прочитает, потом опять перевернёт - и смотрит, смотрит смотрит, содрогаясь от сладковатой жути узнаванья.
А то вдруг вскинется, мотнёт головою по-лошадиному, зашепчет: «Да нет! Нет, глупости! И не похож даже вовсе! Мало ли у кого борода! Дурачки, насмешники!» Слегка этим утешится но не до конца. До конца поди уговори себя, когда вот такое вот… Тогда Левтолстой пытался обратиться к логике, хотя и не любил этого дела. Не любил, нет. Однако по логике выходило всё не так уж дурно.
«Здраво ежели рассудить, – поморщась от пресловутой нелюбви думал Левтолстой, - то никак такого не может быть. Тут вот написано, что он уж помер. А ведь я-то – нет! И не намереваюсь! А он – помер. Бедный, бедный… Господи, жалко-то его как! До слёз прямо!»
Эх! Эх!!! Вот тут уж, какие мы ни охальники, но далее подсматривать никакой возможности для себя не находим. Ибо и у нашей бессовестности имеются пределы. Мы отворачиваемся и тихонько уходим. Пускай он там поплачет.