«В прокуренный воздух управленческих коридоров проползла тревога. Помню, прошлый год, на весновке...»
Взгляд, уставленный в угол или в окно, усмешка.
Весновка была ежегодным откровением жизни, возвращением к ней после затхлого воздуха коридоров и комнат. Солнце, сверкающий снег, крики обезумевших куропаток, сиплое тявканье песца. Мир заполнен выше края. Белая мгла над тундрой, освещенная изнутри велением неизвестных сил. Вот что такое, братцы, весновка. Мотаешь неизвестно куда и зачем с ружьем, и желание быть в одно и то же время повсюду: на закинутых в небо хребтах Азии, в тундре с темными проталинами по берегам мерзлых рек, в тех самых залах, где ходят чудесные женщины, чудесные, как птицы в тропиках, или лучше всего у себя в деревне на коне по лугу, пестреющему, как ситец, цветами. Все это и есть весновка. Придешь в себя, база где-то сзади в десяти километрах, туман, еще эту базу надо найти, размытые тени, усталость и вдруг, верь не верь, трубный гусиный крик, тревожный, как долг, и ясный, как жизненная задача. Весновка!»
Да, замечательная зарисовка у Олега Куваева. Едва ли не лучшее весеннее описание Севера в мире. Со школьных времен во всех странствиях меня сопровождали две его книги – «Территория» и «Весенняя охота на гусей». Давно уже охота на пернатую водоплавающую дичь стала для меня ритуалом, где добыча не имеет особого значения, но по сию пору отсчет весны я начинаю не с первых проталин или капели; а именно с этого трубного гусиного крика. Который «тревожный, как долг и ясный, как жизненная задача».
Да, весну можно «открывать» по-разному. Например, с первым выходом медведя из берлоги, как это делали угрюмые лесовики, населявшие тайгу от Финского залива до Охотского моря. Или с пролетом арктических воробьев – пуночек, как это делали лапландцы. Или с первым появлением из опавших пожухлых листьев маленького золотого солнышка – горицвета, с нежностью и настойчивостью тянущегося к солнышку большому.
Но я убежден, что только крик пролетных гусиных стай сообщает открытию весны полную завершенность – как точка, поставленная в конце длинной красивой фразы с уверенным, рубящим концом.
Но все это – впереди. А пока я, пятнадцатилетний нескладный паренек, сижу в каркасной палатке, слушаю жужжание жестяной печки и методично забиваю в желтые латунные гильзы капсюли «Центробой»…
Гильзы – это моя особая гордость. Я собираю их, где могу – выпрашиваю по одной, по две у знакомых охотников, иногда, когда появляются свободные деньги после похода в кино – двадцать-двадцать пять копеек, иду в магазин «Спорт-Охота» и покупаю там два-три тяжелых латунных сияющих цилиндра.
Результат этих зимних сборов стоит сейчас у меня на столе. Шестьдесят металлических оболочек, готовых принять в себя порох, дробь, запыжевку и прокладку из твердого пенопласта. Порох – бездымный, «Сокол». У некоторых охотников принято класть на капсюльное гнездо сверху несколько зернышек «дымаря», но это от лукавого. В малом объеме «Сокол» тоже воспламеняется без проблем, а кусочки пороха, попавшие между капсюлем и наковальней, могут привести к осечке.
На запыжовку идут газеты. «Известия» и «Советская Россия». Семья у нас беспартийная, «Правду» не читаем. Газета туго утрамбовывается в тельце гильзы навойником из сухой тальниковой палки, отломанной от соседнего куста и выстроганной десятью минутами ранее.
Вообще использовать порванные на куски и туго скомканные газеты в качестве пыжей считается небезопасным – тлеющая бумага может поджечь тундру и вызвать пожар. Но сейчас – самое начало мая, а снег, как известно, не горит. При этом туго набитая в гильзы газета дает одну из лучших обтюраций в латунной гильзе. По сути, она является предшественником древесно-волокнистых пыжей.
Дробь для гусиной охоты – «тройка». Мой отец из своего тройника Sauer 16-го калибра, обладающего предельно резким боем, стреляет гусей «пятеркой», но у меня – Иж-56 20-го калибра, с патронниками 70 мм (в СССР в то время еще не знали, что такое 20-й калибр «магнум»), поэтому я не рискую. Дробь я пересыпаю крахмалом для улучшения кучности, а наверх, обмазывая края гильзы клеем БФ, сажаю прокладку из прочного пенопласта.
И так – шестьдесят раз подряд. Совершенно медитативный процесс.
По скатам палатки шуршит легкий майский снег. В печке жужжит огонь. На дворе 6 мая 1978 года…
Утром я просыпаюсь под серую дымку… Пять часов утра. Все снаряжение приготовлено с вечера и погружено на длинную легкую нарту – лопата, профили, валенки, рыболовный ящик. Забрасываю в него термос и бутерброды с вареной сохатиной, становлюсь на лыжи и впрягаюсь в нарты.
До места – длинной узкой косы посреди Анадыря, которая называется островом Длинный, мне топать (а вернее, шуршать лыжами по насту) шесть километров. Нарточка по ровному месту идет нормально, чуть под откос – норовит толкнуться дугой под коленки. Как шаловливая добродушная собака…
По дороге приходится обходить темно-голубые пятна выступившей из-под снега воды. Ее может оказаться чуть выше щиколотки; а может – по пояс. Но пока, ранним утром, еще держит наст.
Наконец, выйдя из лабиринта проток, я оказываюсь на широком русле огромной реки – словно на великом поле, где кусты на другой стороне еле просматриваются микроскопическим спутанным ежиком. Направо, как плоская гигантская камбала, посреди реки виднеется длинная полоса песка с тем же «плавником» из малозаметного кустарника посередине.
Остров Длинный… Я направляюсь к нему по снегоходному путику, нарты периодически подталкивают меня сзади. Морозит – когда я поутру выходил из палатки, столбик показывал минус 14 градусов.
Лыжи вторят – шур-шур-шур…
Странное впечатление – что я один в этом мире, на белом панцире реки. Сверху небо, всюду лед, а ближайшие люди – кроме базы нашей экспедиции, что в пяти с половиной километрах к северу – не менее чем в двухстах километрах от этой точки. Да, каждый человек сам по себе центр мира…
Неожиданно вижу летящую по льду рыжую стрелку – лисица! Она переходит гигантскую реку в двухстах метрах от меня. И почти сразу наблюдаю, как с желтой полосы песка в полукилометре от меня взлетают черные неровные двигающиеся кляксы. И следом доносится трубный звон потревоженной гусиной стаи…
Оказывается, ты в этом мире уже не так одинок…
На самом острове я нахожу большой сугроб и приступаю к работе. Прежде всего совковой лопатой выкапываю обширный окоп, который укрывает меня по самые плечи. Затем ухожу к самому краю тальников и возвращаюсь с огромной охапкой нарезанных прутьев. Их я старательно втыкаю в снег вдоль края окопчика, так, чтобы они казались верхушкой изначально растущего здесь ивового куста.
Однако маскировка охотника на гусиной охоте – это целое искусство, которое сейчас назвали бы «ландшафтным дизайном». Мне надо создать у гусей впечатление, что здесь находится небольшой островок ивняка, а не случайный большой куст, каким теперь кажется мое сооружение. Я еще и еще раз возвращаюсь с охапкой нарезанных прутьев и втыкаю их в сугроб по краям от скрадка и сзади, чтобы они образовывали длинные «крылья». Теперь птица сверху должна видеть относительно бесформенное пятно кустов, торчащих из сугроба. Не стоит считать добычу глупее себя.
Безусловно, «птичий» и «звериный» взгляд на вещи – это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Если массовый зверь залесенной Русской равнины (основная добыча российского охотника), рисуя свою картину мира, изначально руководствуется слухом и обонянием, а зрение для него имеет вспомогательное значение; то птица (практически любая) прежде всего ориентируется на зрение. Конечно, бывают ситуации, когда внимание пернатых рассеяно – как правило, гормональными процессами (этим и объясняется повышенная успешность весенней охоты); но зрение птицы при взаимоотношениях с ней – последнее, что надлежит сбрасывать со счета.
А я очень хочу убить гуся. Вернее, гусей. Мне хочется быть похожим на отца, быть лучше него, а он однажды за день добыл 26 штук, так что на одной нарточке было не увезти. Я уже стрелял гусей, преимущественно с подхода и с налета, но сегодня упросил отца разрешить посидеть весь день на знаменитом пролетном месте посреди реки Анадырь. Вот на этом самом острове Длинный.
Теперь пришло время расставлять профиля. Профили – это когда говорят правильно, но я буду говорить здесь «профиля», как оно принято у охотников.
Профиля у меня фанерные, большие, с приколоченным понизу колышком, чтобы вставлять в обтаявший грунт. Эти профиля я напилил лобзиком из фанерных ящиков за пару пуржливых дней и выкрасил разведенной тушью в серый цвет, наподобие шаровой краски, какой мажут борта военных кораблей. Профиля получились страшные, но, тем не менее, их эффективность уже была доказана практикой. Теперь дело за расстановкой. Правильной, конечно.
Расстановка профилей напрямую зависит от ветра. То есть в идеале их надо навтыкать так, чтобы гусиная стая, заходя на них против ветра, проходила над или рядом со скрадком. Однако следует помнить, что ветер меняется от утра к вечеру, поэтому ближе к четырем часам я профиля переставлю.
Ну, вот и все… Нарточку с лопатой и снаряжением загоняю в кусты позади скрадка и маскирую. Внутри окопчика переобуваюсь – меняю резиновые сапоги на мягкие теплые валенки – и готовлюсь ждать.
Солнце пригревает. На сахаристых краях снегового окопа набухают капли воды. Вниз, под ноги, я положил крышку от деревянного ящика – чтобы валенки не намокли. Несмотря на то, что солнышко припекает, в скрадке довольно прохладно. Что не удивительно – снег со всех сторон, а внизу – промерзший песок.
Открытый патронташ лежит рядом, на досках, несколько патронов – россыпью. Вдалеке сияют округлые, как женские формы, Гореловы горы.
И над этими горами несется звенящий гусиный крик…
Все. Теперь главное – не шевелиться… Я замираю, сжимаю старое ружьишко и слушаю, как воздух разрезают острые твердые крылья. Двадцать больших птиц в характерных полосатых тельняшках выходят на мои профиля точно против ветра.
Гуси окликают своих деревянных сородичей, притормаживая в воздухе, чтобы разобраться, с какой стороны лучше сесть. Я прикидываю расстояние – шестьдесят метров, пятьдесят, сорок… Далековато.
Тридцать и даже меньше!
Я вскакиваю, стреляю дважды. Один из гусаков падает вниз камнем, другой планирует метров сто и ложится на лед. Я смотрю в бинокль – гусь лежит, подвернув шею, легкий ветерок шевелит его перья. Вроде готов. Теперь первый, который падал, как натолкнувшийся на стену… Ага, вот тоже шея торчит…
За сбитыми гусями нужен глаз да глаз. Каждый охотник помнит минимум один случай, когда вроде бы насмерть битый гусь вдруг оживал и убегал куда-то к чертовой бабушке. Но над горами снова звенит крик приближающейся стаи…
На этот раз гусаки распознают ловушку и облетают мои профиля и скрадок по дуге.
Ну, ладно, ждем, гуси не последние…
Пока их нет, я оглядываю ледяную пустыню реки. Впрочем, она уже не совсем пустынна. На реке появляется та же лисица. Я не удивлюсь, если ее привлекли выстрелы – люди на острове Длинном охотятся испокон веков, и я даже подозреваю, что основные заросли на его спине выросли из укоренившихся остатков скрадков. Лисица хорошо знает: скрадки, выстрелы – и подранки. Да и не только подранки.
Вроде никто больше не летит. Я меняю обувь на резиновые сапоги и подбираю обоих белолобиков. Возвращаюсь в скрадок. Вовремя – торжествующий гогот доносится уже с востока. Едва успеваю усесться, как стая с разлету проходит прямо над головой.
Бац, бац!
Высоковато. И прямо вертикально. Мажу оба раза. Ну не даются мне «королевские выстрелы».
Снова стая. Шесть штук, выбиваю одного. Здоровенный крупный таежный гуменник. Это достаточно редкий гусь в лесотундре и один из самых крупных гусей, обитающих в России вообще (крупнее только гусь-сухонос). Достойный трофей, хотя и невкусный – судя по габаритам, старый и очень жесткий.
За день гуси налетают десяток раз. Я выбиваю еще троих, собираю скарб, гружу его и добычу на нарточку и трогаюсь в обратный путь по раскисшей за день лыжне.
Вечером дозаряжаю стреляные гильзы и наутро возвращаюсь на остров.
Скрадок перекопан и разрушен, профиля частью повалены, частью поломаны. Ночью пришел медведь и навел на моем охотничьем месте свой, медвежий, порядок.
Придется начинать все заново…
Весновка!