Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)
FALLEN^ /рассказ/
из цикла “SUCH IS, Б.Я, LIFE”;
источники вдохновения: слишком плотный ужин перед сном;
прослушивание сборника католических песнопений “healing spirits MYSTIC VOICES”, лэйбла ZYX Music; возрастные ограничения: 18+.
Angeli che non furon ribelli,
Ne por fideli a Dio ma per se foro. DANTE
/Ангелы, кои не были ни бунтарями, ни покорными Богу, — а просто были сами за себя (итал.). Данте/
In Secundo /Во-вторых (лат.)/, приземление вышло не очень…
Крылья почти сразу потеряли привычную силу, и Он начал стремительно падать — в полном соответствии с чем-то там, открытым пару сотен лет назад, вроде бы англичанином в забавном парике. Но, умным, знаете ли и успешным. В смысле, сообразившим в каком надобно оказаться месте — под яблоней, и вовремя успевшим — аккурат в момент падения сочного плода, именно тот парик и подставить. САМ про него так и сказал: «Ай да, говорит, NEWTON, ай да the son of bitch!» — это уже потом некий шустрый эфиоп, кажется, в России, на свой лад переиначил. Знать бы, как выйдет, стоило с его трудами о всемирном тяготении ознакомиться, а не «Hexenhammer» / «Молот ведьм» (нем.) — известнейшее пособие по ведьмологии: следствие, допрос, делопроизводство, — написанное двумя учёнейшими на тот момент, монахами-доминиканцами в XV веке/ зачитываться, — но, между нами, сколь же увлекающее средневековое «садо-мазо»! — и ведь от самого сердца написано, что ни говори…
Однако, как бы там ни было, а падать он продолжал — и довольно быстро. И верней всего, всё бы обошлось, но тут Он не к месту и не ко времени, по старой, ещё времён «крылатой» силы, привычке, вспомнил свои потрясные, всегда изумлявшие непорочных дев из небесного хора, пируэты — и зря. От обессиливших крыльев не было никакого толку, и бесконтрольно закружившись, будто добродушный монах-бенедиктинец, невесть с чего, супротив обычаев и правил, решил вкрутить пробку бутылки доброго «лозанского» обратно, Он понёсся к земле. Едва затормозившись в паре метров от неё, Он зацепил крылом затейливую, словно от страшных гарукулий, ограду из огромных проволочных колец, и шваркнулся о земь, подняв столб пыли — греховное, если угодно, падение, состоялось. И чувствуя на зубах, вместо привычного нектара, крошево из песка и кирпичной пыли, болезненно вдруг ощущая отшибленный зад, он преисполнился, на удивление мощно, раздражением и злостью, но, припомнив читанного как-то вековой давности здешнего романиста, — о том, что «созерцание вечных законов механики — естественной необходимости, учит людей великому смирению и спокойствию», — не издал окрест привычно трубного гласа витиеватых проклятий небесам, а ограничился кратким, еле слышным, земным «б*я!»
Не без труда поднявшись — опять вспомнился скучный британец со своим тяготением, Он с тоскою почувствовал, как отваливаются его некогда роскошные, белые крылья. На солнце они тотчас стали дымиться, затем плавиться и на глазах исчезать, — меж лопатками страшно зачесалось. И ни тебе проникновенного пения каталонских кастратов, ни воплей юродивых и проклятий папских кардиналов, — становление смертным оказалось до обидного буднично-незамысловатым. Захотелось вздохнуть с подходящей случаю печалью, но вместо этого Он по-человечески испуганно вздрогнул — рядом, неведомо откуда взявшись, залилась истошным лаем маленькая, чёрная с подпалинами, собачонка, со слезящимися от ненависти глазами, — ко всему, наверняка ещё и блохастая. Он было попробовал, умиротворённо глядя на беснующуюся псину, ласково почмокать губами, — но та закатилась в лае пуще прежнего. Странно, Он представлял, что здесь, в России, — а именно её, как территорию для земного проживания, настоятельно рекомендовал Ему в приватной беседе Фома, убедительно полагая, что только там истинная вера и сохранилась (то была единственная, кстати, привилегия для «падших» — выбирать страну для ниспровержения, и многие сильно подивились Его выбору, поскольку чаще всего выбирали католические страны; был правда, один оригинал, выбравший Иран, — но, говорят, долго он там не протянул — вскоре за что-то казнили), — здесь обязательно бродят здоровенные и добродушные, мохнатые «кавказцы», сенбернары и «алабаи» (с кавказцами, в принципе, угадал, — с добродушием не очень), ведь, судя по факультативным образом просмотренной местной литературе, у русских бытовало почитание неведомых Ему собачьих добродетелей, делая их равноправными героями здешней словесности: Каштанка, Му-Му, пёс Алый, Белый Бим Чёрное ухо…
Но сейчас, глядя на едва ли не блюющую от злобы собачонку, Он ощутил привкус лёгкой досады, словно от незамысловатого обмана, — животина не унималась. Не помогали ни пассы руками, в своё время усмирявшие львов на арене Колизея, ни мелодичное, на зависть Орфею с его свиристелкой, посвистывание, ни смиренное увещевание типа «ну, будет тебе!». Живо устав пытаться быть добрым, улавливая скоропостижное убавление в себе кротости и снисхождения к божьим тварям, Он подобрал с земли обломок кирпича и запустил им в собачку — послышался душераздирающий, явно на публику, визг. Да, — как и подозревал САМ, — ТОТ, другой, очевидно одержал в нём верх: тёмное возобладало…
— Дядя, а нельзя в животных кирпичами бросать! Вас что, в школе этому не учили?
Он обернулся — рядом с кучей поржавевших железяк, непонятным образом материализовшись, стоял мальчишка лет 12-ти — явный оболтус (время быть в школе) и зарождающийся демагог (упрёк был произнесён отрепетировано менторским тоном). Неожиданно, внутри шевельнулось что-то тёплое и родное, и Он произнёс чуть виновато, чтоб не провоцировать пацана на новые изречения:
— Да я, знаешь, давно в школу не ходил — уже и не помню…
— Плохо! Вам будет трудно в нашем глобально-информационном мире! — от услышанного Он на минуту оторопел.
— Идёмте, вам здесь не место! — сурово отчеканил отрок и протянул Ему руку. Ничего не оставалось, как взять её, и Он немедля оценил по-крабьи цепкую хватку мальчишки. Покидая свалку, Он невольно оглянулся, — и сей же миг почудилось, как в Него прокралось нечто доселе неведомое и невыразимо-печальное, — то самое, человеческое, о чём лучше всех прочих сказала одна лишь строчка местного гения, в начале прошлого века, сбежавшего отсюда за моря: «Над жнивьём по бесцветному небу медленно летела ворона.» /В. Набоков «Защита Лужина»/. Так они и пошли.
На улицах тем временем становилось людно, и многие на Него оборачивались: ниспадающие на плечи, поседевшие за время падения кудри, вкупе со старомодным, обхваченным в талии широким поясом, плащом, делали Его крайне заметным, — даже байкеры не попёрли привычно на «жёлтый», а недоумённо тарахтя моторами на холостых, дружно и угрюмо уставились на Него. Всё дело в блаженной Генриетте — именно она заведовала подбором амуниции для «изгоняемых», но была при этом ярой поклонницей франшизы «Горец» и сумела-таки убедить Его напялить этот идиотский плащ, уверяя, что будет круто. Так оно и было, спору нет — только в 80-ые. Но Он слишком поздно осознал подозрительность своего вида, да ещё с ребёнком за руку: к ним вальяжно направлялись два полисмена. Первый, долговязый, с угрястым, а от того мрачным лицом, заинтересованно выплюнул измочаленную спичку, готовясь к диалогу. Другой — чернявый крепыш, видимый истовый адепт славянского рукопашного боя, сверил взглядом соответствие расположения пряжки и «поддыха», ежели что. «Мл. сержант Евсеев, предъявите документы, пожалуйста!» — долговязый бегло тронул козырёк форменной кепчонки. Он безбоязненно полез во внутренний карман (Генриетта не токмо жаловала «Горца», но и отличалась добросовестностью, собирая «бедолаг» в дорогу) — коренастый разом напрягся, но увидав в руке паспорт, обмяк. Об его качестве Он не переживал, — этим заведовала блаженная Бригитта — раскаявшаяся когда-то фальшивомонетчица, при грешной своей жизни наводнявшая Францию поры термидора, поддельными ассигнациями высочайшего класса. Её паспорта были выше всяких похвал. Рассказывали, как один «падший» — британский в миру подданный, решил скататься в Индию — полюбопытствовать, значит, на слонов и ритуал сожжение усопших. Так индийский таможенник, проверявший документы — здоровенный, сурово-бородатый сикх, прямо за конторкой, залился горючими слезами — ему показалось, что королевский лев на фронте английского паспорта по-доброму ему улыбнулся (собственно, так оно и было).
Лениво встряхнув документ (лоторейку, что ли, ищет?) долговязый открыл его на развороте с фотографией — естественно, там Он, немного скорректировано моложавый, значился в том же плаще.
— Та-а-кс, значит, Падский, Серафим Иосифович?
— Опа, из жидов? — то радостно влез чернявый.
— Простите?
— Из евреев, говорю?
— Ну, да — мы там все, по отцу, знаете ли… — но продолжить ему не дали: предваряя главный вопрос викторины «Кто (и за сколько) не хочет, чтоб его в участок забрали?»: «А зачем, позвольте узнать, в столицу прибыли? («позвольте узнать» в их роте ППС почиталось особенно утончённым оборотом, отличающим именно столичную полицию), угрястый добрался до страницы с пропиской и в изумлении замер. Крепыш, заинтересованно, но чуя недоброе, а посему не сводя глаз с пряжки плаща, спросил: — Чё там?
— На, вот, гляди, — основательно разочарованный полисмен показал напарнику паспортный разворот, где роскошно значился штамп давнишней, настоящей московской прописки. Меж тем Он потихоньку овладевал набором обычных людских эмоций, т.е. неуклонно очеловечивался, и внутри гнусненько восторжествовал: «Чё, съели, ментяры поганые, — а ну как я «оленеводу» главному пожалуюсь? — что и до коренных москвичей уже докапываетесь, юдофобы хреновы!» — но снаружи лишь понимающе-устало улыбнулся:
— Я полагаю, ко мне нет более претензий?
Но не успели полицейские, растерянно переглядываясь, огорчённо кивнуть, добил их всё ж, сумрачно молчавший до этого пацан, громко и чётко проартикулировав на всю улицу:
— Вам чего мой папа сделал? Идите лучше бандитов ловить — вам за это платят! — настал черёд и служивых опешить.
Он бездумно шёл, послушно ведомый серьёзным и молчаливым поводырём, проходя незнакомые дворы, улицы, снова дворы — пока, наконец, они не остановились у ничем не примечательного, довольно несвежего, девятиэтажного дома. Мальчишка требовательно посмотрел снизу-вверх: «Ну? Сердце забилось?» — Он недоумённо пожал плечами. «Тьфу-ты, непутёвый, пошли…» — мальчонка ловко набрал на домофоне код — 666. Глаза его при этом сумрачно блеснули; отчётливо запахло серой. Распахнув перед Ним дверь бездонной мрачности подъезда, мальчонка произнёс неожиданным басом: «Не задерживаемся, с вещами на выход!» …
Они молча поднялись без лифта на 3-ий этаж. После лаконичного, как окрик надзирателя, звонка, дверь немедленно, будто за ней исправно ждали, распахнулась. На пороге стояла не молодая уже, но сохранившая привлекательность, темноволосая женщина, спокойно и обстоятельно вытиравшая руки о кухонный передник. «Ой, гляньте-ка, явился, наконец!» — и столько в её голосе было удивительной, предостерегающей смеси давнишней, годами выпестованной злости, пополам с не иссякшей нисколько любовью, что, честно сказать, оставалось не ясным — зацелуют ли сейчас в губы до крови, или до неё же, аленькой, врежут прямо здесь по носопатке… Видимо, не сделав окончательного выбора, женщина посторонилась, кратко молвив: «Ну, заходи…», пацан тотчас чувствительно ткнул кулачком в поясницу: «Padre, проходим!». Понимая, что от Него уже ничего не зависит, Он виновато опустил голову и для верности проникновенно шмыгнул носом — вышло вроде бы убедительно. Вид столь явного капитулянтства чуть смягчил даму, и она, вдруг улыбнувшись, спросила: «Ужинать будешь, пропащий?» — Он радостно, со стремительно обволакивающей дёсны слюной, кивнул. «Тогда я жарю картошку, а с тебя её почистить!».
Спустя 15 минут, принявший отвратно регулируемый душ, в штопанном на колене и в промежности, трико, во фланелевой рубахе в крупную, чёрно-красную, мефистофельскую клетку, настойчиво пахнущей распродажной, альпийских лугов, свежестью, и наведя неказистый ножик на засаленном оселке, Он прилежно, добиваясь экономного среза, чистил картошку, — а что, собственно, оставалось делать?
In primo /Во-первых (лат.)/, Он не знал точную дату низвержения…
^Падший (англ.)