Апрельским утром 1946 года я сидел у окна старого отцовского дома в маленьком заводском поселке. Нестерпимо болела нога, ныла поясница. С фронта я приехал инвалидом. Выдали мне врачи маленькую розовую втэковскую справку и записали в ней: «Нетрудоспособный».
А на улице стояла вторая послевоенная весна.
День был солнечный, теплый. Напротив, у заводского конного двора, дымилась куча навоза. Тишину пустой улицы изредка нарушал лай собаки, лежавшей в пыли у ворот, да иногда громко кричал петух, разрывая навозную кучу.
Солнце высоко поднялось над лесом, и от теплых его лучей земля дымилась. В синей чаще неба, грядами лежали барашковые облака, предвещая хорошие дни.
Где-то чуть слышно скрипнули колеса телеги. Постепенно скрип их становился все громче. Из переулка показалась двухколесная тележка. На ней возвышался большой плетеный короб. Крепко держа оглобли в руках, тележку впереди себя толкал странный человек. Одет он в широкие штаны, сшитые из домашнего половика, такой же пиджак свободно свисал с плеч, на ногах - лапти. Из-под старой меховой шапки, с потрескавшимся кожаным верхом, прядями падают на плечи седые волосы. Старик остановился у навозной кучи, бросил оглобли на землю. Короб наклонился набок, и оттуда показалась деревянная рукоятка вил.
Прищурившись, он посмотрел на солнце, а потом взял вилы и стал бросать ими навоз на дно короба. Работал он ровно, без рывков, и я заметил, что правая нога его почти не сгибалась. От земли шло испарение. Старик взмахивал и взмахивал вилами до тех пор, пока коричневый слой не показался над краем короба.
Он бросил еще несколько навильников и метнул вилы, как копье в короб. Деревянный черенок встал на возу почти вертикально.
Дед перегнулся в пояснице, взял в руки оглобли и толкнул тележку вперед. Снова скрипнули колеса, и тележка скрылась за углом.
- Что за старик? - подумал я. Лаптей в поселке давно не было. Даже во время войны, говорят, не носили их здесь. А одежда? Простые деревенские домашние половики прикрывали его тело. Нестриженые, седые, с желтизной волосы.
Скрип тележки опять послышался на улице, прервав мои мысли. Старик подъехал к куче навоза и снова стал бросать его в короб крупными навильниками.
Опираясь на палку, я вышел на улицу.
- Здравствуйте! - коснувшись рукой козырька своей форменной фуражки, сказал я.
Старик повернулся ко мне, высокий, сутулый. Кисти рук ого висели ниже колен, говоря о незаурядной физической силе. Прищурив большие серые глаза, обрамленные морщинками, он ответил не спеша.
- Здравствуй, здравствуй, Аника воин, коль не шутишь.
Не зная, с чего начать разговор, я поинтересовался, куда ему нужно столько навоза.
- Приходи, увидишь сам, - ответил он мне и улыбнулся в бороду.
На второй день рано утром я решил пройтись по улице. У небольшого домика на три окна я остановился. С южной стороны дома возвышалась земляная насыпь, огороженная тыном. Изгородь под тяжестью насыпанной земли накренилась и в некоторых местах была подперта поленьями. На земле, блестя стеклами, лежали парниковые рамы. Я понял, что попал по адресу.
Открыв створку ворот, вхожу во двор. Слева - старое покосившееся крыльцо, справа - целое парниковое хозяйство.
- Проходи, проходи поближе сюда, - услышал я надтреснутый старческий знакомый голос.
Старик склонился над рамой, приподнял ее и поставил колышек.
На горах лежал снег. По ночам еще трещали морозы, а под рамами, распустив широкие зеленые листья, цвели огурцы.
Хозяин, сгорбившись, стоял на коленях и грубыми длинными руками с выступившими на них синими жилами рыхлил землю. Когда он касался зеленых листьев, они шевелились, как живые.
Мы сели с ним на старом обрубке дерева. Меня поразило его трудолюбие, любовь, с какой он ухаживал за огурцами.
- Видно, что вам нравится это дело, - сказал я.
Старик встрепенулся, набрал в руки горсть земли и начал медленно растирать ее в ладонях. Ноздри его широко раздулись, прядка волос упала на лоб, а в глазах вспыхнул озорной огонек. Он пересыпал землю в левую ладонь, а правой зачерпнул с грядки свежей. Старик весь дрожал, растирая чернозем потрескавшимися пальцами. А потом развеял его по ветру и сказал спокойно:
- Нет, ты не угадал. Я люблю землю, любил выращивать на ней пшеницу, рожь. А это не то.
Вскоре я уехал из поселка, и мы долго не встречались. А потом, возвратившись обратно домой, заходил к нему, говорили на разные темы, но о земле больше не вспоминали.
В 1959 году старик заболел и наказал, чтобы я зашел к нему, если «это его не затруднит». В тот же вечер я был у него.
Он лежал на деревянной кровати, скрестив на груди тяжелые, натруженные руки. В комнате стоял полумрак. Пробивавшийся от окна свет падал на его побледневшее лицо. Нос обострился, щеки провалились, только ноздри по-прежнему широко раздувались.
- Ну, вот и преставлюсь днями к парадному подъезду, - сказал он, чуть волнуясь.
- Мой наказ вам: живите в мире. Там в столешнице, у меня тетради лежат, возьми их себе на память, может тебе пригодятся.
Я открыл ящик стола и взял стопку ученических тетрадей. Тут же подошел к окну и прочел на первой странице слова, написанные ученическим почерком: «Повесть моей жизни». Я знал - хозяин не умел писать, а читать он научился самоучкой.
Видимо кто-то писал, под его диктовку.
Утром его не стало.
Повесть моей жизни
Некоторое время я старался жить для других, для своей среды. А жизнь моя и мои поступки почему-то помешали моей среде. С моей стороны они казались не вредными, а среда признала наоборот.
Вот одно явление, которое я переживал еще в юности. Моя мать в 1891 году зашла в лавку. Там был один продавец и два лица посторонних. Продавец ни с того ни с чего начал придираться к матери.
- Вот, господа почтенные. У нее есть два сына, оба женатые. Вот один живет с законной женой, а другой с потаскухой.
А мать ответила:
- Раз эта потаскуха, так и твоя жена потаскуха и никакой разницы нет.
Тогда они еще больше стали к ней придираться.
К случаю этому явился другой продавец с иконами и картинами, на которых были нарисованы святые. Начинают продавцы объяснять матери святые явления.
Мать говорит:
- Это что? Бумага, дерево и краска. Никакого значения я не придаю, ничего нет сверхъестественного, а все тут обман и чепуха.
Один из посторонних подошел к ней и легонько постучал ей в грудь.
- Вспомнишь ты все это, тетка!
На этом разговор окончился. А через несколько дней приносят ей повестку на окружной суд. Повестку она не приняла. Но суд все же состоялся. С нее должны были издержки взять. Пришли к нам и описали корову, хотя закон был, изданный Александром III, последнюю корову не отбирать. У нас был еще и младенец восьми месяцев от роду. Несмотря на это, корову взяли, продали с торгов за 22 рубля. Издержки внесли 18 рублей, а 4 рубля на местные расходы, да еще и не хватило.
Теперь приводят на суд мою мать с приводом. Свидетели показали, что и как было.
Спрашивают ее: Признаешь или нет себя виновной? Она снова подтвердила сказанное в лавке:
- Дерево, краска и бумага и никакой святости. Все это зло, обман и чепуха.
Судья опять к ней с вопросом:
- Ты в своем рассудке и в уме?
- В полном разуме, - отвечает она.
Один из судей говорит:
- Вот что, тетка, не надо бы говорить об этом при публике.
- Поэтому вы и боитесь говорить открыто. Ваша ложь, неправда и чепуха - все в одном горшке варится.
И дали ей за все это один год тюремного заключения.
Все это я переживал тоже, и с восьми лет уже не признавал никаких предрассудков. Не признавал я никаких религиозных праздников, не придавал им значения.
А жизнь моя продолжалась. Четырнадцати лет я уже работал на платиновых приисках в Висиме и в Рудянке. Работа была тяжелая, а заработок невелик. Приходилось в сезонное время ходить в люди и пимокатничать. В 1886 году ходил на Лекминские прииски. Пробыв там год, переехал в Иркутск, в котором и прожил четыре года.
Из Иркутска в 1890 году переехал домой в Михайловский завод. Тут и задумался насчет оседлости, а закон природы заставлял жениться. Вот тут я и нахожу себе голубку. Она тоже получила закон зрелости.
- Я предлагаю тебе союз, - сказал я будущей своей подруге, - но только без всяких поповских обрядов, без нарядных обычаев.
Моя подружка согласилась, сказала: «Ладно» и немножко при этом покраснела.
Стали мы жить вдвоем. Сколотились и купили корову, а потом лошадку. Площадь нужна была для покоса, и я начал чистить его недалеко от поселка по Воронинской речке.
Но тут повстречал препятствия. Нашелся хозяин этой земли.
- Как ты смеешь разбирать и чистить покос?
Подал он в суд. Суд ему отказал. А я уже успел поставить избу себе. Дошло дело до распашки. Снова затормозил хозяин земли. Об этом говорили даже на съезде земских начальников. А потом вызвали меня в суд.
- Как ты смеешь распахивать землю? Вот он является хозяином земли.
- Какой он хозяин земли? Как я тварь природы, так и он Тварь природы. Какое он имеет право над землей, такое и я имею право.
- Но ведь земля-то его.
- Как это его? Раз его земля, то мои солнце, вода и воздух. Если вы присуждаете заплатить за землю, потрудитесь заплатить мне за солнышко, за воду и за воздух. А то иначе я ему глаза завяжу, на шею петлю одену, рот заткну, чтобы не дышал и не пил мою воду.
- Ты говори да не заговаривайся!
- А вы судите да разбирайтесь. Раз судите в его сторону, судите и в мою сторону. Мне нельзя без земли жить, как без воды, без солнца и без воздуха.
Земля осталась за мной. Пришлось учиться пахать и сеять. Как раз первый год моего посева издался влажный. Урожай взяли плохой, потому что было много влаги, а мало солнца, и земля не просыхала. Зерно было слабое, одна рубашка. Но вот в 1909 году урожай был подходящий. Из года в год я проделывал разные опыты и понял, что для растений необходимы три элемента: тепло, влага и пища. А если чего из трех не хватает, то урожай получается плохой. К двадцатым годам я изучил характер почвы. В сухой год в нашей местности урожай был лучше, но надо было удержать влагу и годовые осадки, плюс к этому надо дать удобрение земли.
В 1920 и 1921 годах обратно были недостаточные осадки. Но когда были применены все меры по задержанию влаги и внесения удобрений, я получил урожаи до полутораста пудов с десятины.
В годы революции и гражданской войны были в стране жестокие недороды. Пуд хлеба играл большую роль. У меня же появились хлеба излишки. Ноя не мог задерживать их у себя. Когда я решился жить для других, то и посчитал себя должником перед людьми. Подсчитал сколько хлеба мне нужно для семьи, и оказалось, что еще осталось излишков 180 пудов. Развез этот хлеб самым слабым семьям.
На этом мы оставим пока дневник. Прочитав всю стопку ученических тетрадей, заполненных описанием его большой жизни, я не нашел в них ответов на многие вопросы. Особенно заинтересовала меня фраза: «Жить для других». Я обратился к родственникам и знакомым Симеона Алексеевича. И вот что рассказали они мне.
С утра на площади у волостного управления стал собираться народ. Шли прокатчики с красными от огня лицами, металлисты в засаленных куртках, рабочие-поденщики. В толпе белели платочки баб, под ногами шныряли юркие вездесущие мальчишки.
Заваруха началась еще вчера.
В заводе был объявлен очередной рекрутский набор. Призывались новобранцы из волостей: Михайловской, Нижне-Сергинской, Верхне-Сергинской, Атигской, Шокуровской, Шемахинской и Нязе-Петровской.
Призыв шел в Народном доме. Сюда выехало из Красноуфимска воинское присутствие. За столом сидели воинский начальник, исправник, стояли полицейские.
Волостной писарь то и дело поправлял мизинцем левой руки накрахмаленный воротничок, вызывая по списку призывающихся.
А в это время около конторы завода собралось около четырехсот рабочих. Неделями ходили они, не получая заработной платы. Были введены талоны для получения по ним продуктов у местных купцов. Когда по талонам стали выдавать гнилую муку, терпение лопнуло. А тут еще молодых забирали в солдаты. Полные гнева вышли люди на улицу. Из артели отделился высокий мужчина в коротком ватном пиджаке с шапкой-ушанкой на голове.
- Управляющего сюда! - громко крикнул оп в окно конторы.
- Управляющего! - загудели голоса.
На крыльцо вышел среднего роста старичок с белым клинышком бороды. Это был управляющий заводом Злоказов. Будучи заикой, он с трудом говорил вообще, а при виде столь большой толпы, не смог выговорить ни единого слова.
- Г-г-раж-да-...
В это время рабочий в ватном пиджаке (говорят, что фамилия его была Слизов, а звали Александр Павлович) взял управляющего за шиворот и стащил с крыльца.
- В пруд его, изверга!
- Утопить кровопийцу!
- Туда ему дорога!
Перепуганного на смерть управляющего потащили к пруду. Сзади его подталкивал Степан Ануфриев. Маленький ростом, он подпрыгивал и головой ударял в спину управляющего. Народ шел большой плотной подковой.
Показался квадрат широкой проруби. Холодная вода в ней рябилась от набегающего ветра.
- На колени! - скомандовал Слизов.
Медленно подгибая трясущиеся ноги, управляющий опустился около проруби.
Народ притих.
- Пей, гад!
Белые холеные руки опустились в прорубь.
- Не руками, а вприпадку пей!
Руки красные от мороза, легли на лед. Опустив голову в прорубь, управляющий по-собачьи начал лакать холодную воду.
Раздался смех.
- Так его, сукина сына!
- За ноги его, Степан, за ноги да в воду!
Казалось, что один момент и старик скроется подо льдом. Народ избавится еще от одного кровопийца. Но Слизов поглядел кругом и жестом рук остановил напирающих людей.
- Вставай! - повелительно сказал он управляющему, - поезжай сейчас же в Нижние Серги к главному управляющему. И чтоб в трехдневный срок рассчитать нас!
Народ на площади прибывал.
- Слышал, вчера управляющего-то чуть не утопили.
- Надо бы. Собаке - собачья смерть.
- Верные слова. А еще бы лучше вон того идола столкнуть.
И рабочий, говоривший эти слова, кивнул на окно волостного управления, где сквозь стекло был виден черный бюст царя Николая II.
У памятника, поставленного в честь «освобождения» крестьян, люди стояли вплотную друг к другу. Широкая площадь стала тесной. Начался митинг. На выступе памятника, размахивая рукой с зажатой в ней фуражке, горячо говорил молодой бледнолицый мужчина, видно из служащих.
- Заводоуправление заставляет рабочих ходить в лаптях, семьи рабочих голодуют. Рабочие не хотят есть хлеб из гнилой муки, которую выдают по талонам. Они требуют человеческих условий жизни!
Оратора сменил Симеон Алексеевич. Из-под суконного пиджака виднелась белая рубаха, подпоясанная тонким витым пояском. В широких шароварах и сапогах, он встал и заслонил своей фигурой белых мраморных ангелов, установленных на верху памятника. Ветер трепал длинные волосы. Далеко разносились слова простого крестьянина-хлебороба:
- Земля пусть принадлежит народу. Люди должны жить свободно. Среди них не должно быть лжи и неправды. Не отдавайте царю своих сыновей, не платите налоги.
Ночью начались аресты. Был взят и С.А. Ананьин. Вместе с товарищами, выступавшими на митинге, его отправили пешим порядком в Красноуфимскую тюрьму.
- Прощай, Таисья! - сказал он жене, когда жандармы ждали его у ворот - все равно свернем башку Николашке!
Шли годы. Отгремели бури гражданской войны. Не понял человек великой правды, хотя и искал ее всю жизнь. Ушел Симеон Алексеевич в себя.
- Власть - насилие, говорил он. Мы, мужики, проживем и без нее. Давайте все не будем ходить ни в какие учреждения, они посидят там за столами, делать им будет нечего, и они сами разойдутся.
Однажды сказал он жене:
- Давай, Таисья, поклянемся делать людям только добро, жить только для среды. Пусть пример с нас люди берут, как жить в обществе надо.
«Итак, я решил жить для среды. Под средой я понимал людей, которые не могут сами выбиться из нужды. Им нужна помощь, да и не только им, но обществу в целом она тоже необходима. Я уже говорил, что в хозяйстве моем появились излишки хлеба. Кроме того, что я соблюдал агротехнику, сделал свой плуг. Много было тогда шлемного железа на заводе - на войну катали. Вот нашел я лист его в отвале и сделал такой плуг, которым взрыхлял землю, а не пластами отворачивал. Так лучше сохранялась влага. И стал я получать урожаи еще выше.
Жил у нас в Воронино гражданин Грязнов. Бедно жил, а семья большая была. Пришел я к нему раз во двор. Смотрю - кругом нужда. Ребятишки голодные в окна глядят. А тут еще пожар у него случился, ну, словом человек ослаб. У меня как раз подросла другая корова. Да и кормов было в излишке. Отдал я ему свою корову и четыре воза клеверного сена.
Так же вот у меня бык породистый оказался. А среда после разрухи не имела племенного быка. Начали хозяева ко мне приводить на заимку то одну корову, то другую. Посчитал я это неудобно для них - водить коровок за такие версты.
Чтобы народу было легче, кладу воз сена, привязываю быка и веду в поселение. Привязал я его на мосту, и воз сена оставил. Набежали утром люди, повели быка по дворам. Года четыре он существовал.
Да, я не сказал вам, что с 1915 года не стал применять деньги. Не применял их так до 1925 года. Не признавал я эти бумажки.
Появилась у меня надобность в 1919 году приобрести молотилку. Договорился я с местной артелью, они тогда эти машины делали. Отдал я за нее 35 пудов мукой, одну корову и дров четыре сажени. Но они сделали только молотилку, а веялки не было. Пришлось ее выменять в другом месте. Заплатил за нее овсом - пять пудов отдал. Но потом показалось мне дешево и начал искать, где эти люди живут, что веялку мне продали. Они нездешние были. Хотя и в согласии все было сделано, но совесть мучила. Стал я добиваться, где они работают. Узнал, что будто бы в Верхних Сергах. Насыпал двенадцать пудов овса и еду в Верхние Серги. Но не оказалось там этих мужиков. Раздал овес погоревшим и еду обратно домой.
Тут я посчитал себя должником заехать в Нижние Серги. Оттуда сутунку возили к нам в Михайловский завод, а из нее у нас пилы делали. Подъезжаю я к складу, где сутунка находилась. Склад закрыт, а кладовщик, вижу через окошечко, там находится.
- Отвори дверь, - говорю ему, - я накладу сутунки вот по силам моей животной. В Михайловск увезу, где на пилы ее перерабатывают.
А он вышел из склада, посмотрел на меня так, словно я с луны упал, и говорит мне:
- Пойдем-ка в контору.
Там заявляет писарям вроде докладной на меня. Берут бумагу и начинают что-то писать. Говорю им:
- Для чего эта бумага? Или она будет помогать моей животной в гору, иль чтобы сани не изломались? Ведь бумага трудов стоит, а кто пишет на ней, даже болезнь такую получает - геморрой называется.
Разговорились мы так, а там уже сообщил кто-то в известное место. Приходит человек, вооруженный холодным оружием. Обращается ко мне:
- Кто ты такой?
- Такой же, как и вы, человек.
- Ну, идем со мной.
Лошадь моя осталась у дверей склада.
Привел он меня в помещение. Допрашивать начали.
- Кто такой?
- Такой же человек, как и вы. Родился на этой планете. Тут я им что-то не понравился. Подбегает ко мне несколько человек и раздевают. Потом ведут в другое помещение.
Было до него расстояние всего сажени три. От малого толчка я подавался мало, а от сильного толчка подавался много.
Недолгое время спустя, открывается дверь. Заходят три человека и спрашивают:
- Кто ты такой?
- Знаете вы сторону восток?
- Знаем.
- И север знаете?
- Знаем.
- Так вот от Михайловска на север четыре тысячи саженей мое жительство находится.
Ушли. Потом снова на допрос вызывают.
- Как звать тебя? - спрашивают.
- Я себе имя не давал, - отвечаю, - но слышал, что со стороны называли Сенькой. Кто умным называл, кто дураком, кто безбожником, а кто разбойником. Вот и выбирайте из этих имен, какое поправится.
- А что ты хотел сделать?
- Я-то что хотел сделать? Счел себя должником и желал привезти попутно воз сутунки в тот цех, в котором пилы вырабатывают.
Один из них говорит:
- Найдется, пожалуй, много таких. Один наложит воз - увезет, другой увезет, а куда увезет?
Подхожу я к стене и стучу пальцем в нее.
- Вот видите от этого стучания пользы нет, так и от вашей работы пользы нет. А ведь вы носите одежду, кушаете хлеб. Слышали о стране Муравии? Там все трудятся, как один, на общую пользу.
- Мы до этого еще не дожили, - говорят они.
Еще три дня продержали меня взаперти. А потом отдали мои шкуры, что мне тепло сохраняют, и лошадь вывели.
- Можешь ехать.
- А сутунку можно накладывать?
- Айда, айда, накладывай.
Между Нижними Сергами и Михайловском как раз на половине пути стоит в ложке деревня. Так она и называется Половинка. Так вот в этой деревне мне часто приходилось ночевать. Едешь из Нижних Серег, отемнаешь, ну, и заночуешь.
Колодец у них там был. Чтобы лошадь напоить, надо ведро брать свое, веревку к нему привязывать. Все жители деревни ходят к колодцу по воду и каждый человек со своей веревочкой и ведром.
Бывали и проезжие. Побегут к колодцу, а там черпать нечем, бегут обратно. Потом лошадей ведут к колодцу и там поят.
Спрашиваю я у жителей:
- Почему у вас нет бадьи?
- А мы не считаем это нужным. Кому надо, тот со своим ведром придет.
Пришла мне в голову мысль повесить им бадью. Но как? Если это днем сделать, то скажут, кто-то приказал ему.
Наметил свой план.
Подхожу к тому мастеру, который делает железную посуду, и заказываю ему бадью. Захожу к другому мастеру - кузнецу, заказываю ему крюк и простой шпиль. Но стойки-то у колодца, куда вешать валок, я не смерил. Не знаю, какое расстояние от стойки до стойки. Пришлось с запасом делать. А вот сам валок деревянный мне достался не совсем благополучно.
Каждая древесина должна выписываться в конторе лесничества. Брать билет мне показались обременительным, хотя и стоил он в то время не более 30 копеек.
Беру санки и еду в лес. Нахожу подходящую осинку и начинаю рубить. Отрубаю комелек, аршина два с половиной длиной.
- Здравствуй, нарушитель порядка!
Смотрю, позади меня лесник стоит.
- Признаюсь, не прав, - говорю я, - уж много хлопот с билетом, а я срубил меньше кубометра. Напиши билет на дерево - в отрубе три вершка.
- Не имею права билет выдавать.
- Тогда на суд подавай.
- На суд протокол писать долго, можно обойтись без суда. Начинаю догадываться, к чему дело идет. Везу ему на дом воз соломы.
После этого пришли ко мне гости, родственники мои. Ну, что-то вроде вечеринки получилось. Вино я большим грехом не считаю. Правда, только два часа радости, а потом одна хворь. А больше выпьют - драка.
Смотрю, и лесник явился на эту вечеринку. Некоторые чарки приходились ему без очереди. Во время гуляния он все поигрывал своим клеймом. А как раз в это время валок стоял у голландки и сох. А я все гостям загадывал загадку, что это за чурак обделанный у голландки стоит. Но не могли они отгадать моей загадки.
Пришлось объяснить.
- Самовольная порубка это стоит и сохнет у печки.
Но надо выполнить свой план.
Еду в Михайловск. Выкупаю надобные мне вещи: бадью; крюк и шпиль. Захожу в магазин и покупаю цепь. Все наготове. Но как это сделать незаметно? Решил действовать ночью. Выеду во втором часу ночи. Перед утром приеду в Половинку, в эти часы народ крепко спит. Длина валка мне неизвестна, стойки ведь я не смерил. Поэтому беру свой инструмент: пилку, напарик, топор, молоток.
Приехал на место. На улице еще темно. Но кое-где в домах уже поют петухи.
Валок на три вершка оказался длиннее. Обрезал его по мерке, провертываю отверстие. Положил валок плотно на землю и начал забивать шпиль. Накладываю валок, вешаю цепь и бадью. Потом опрокидываю бадью на колодец.
Только подошел к лошади, чтобы уехать, навстречу баба с ведром и с веревкой. По воду, значит, идет. Деваться мне некуда. Даю бабе наказ:
- Бадья навешена по распоряжению сельсовета. Ее не воровать, колодец содержать в полном порядке.
Однажды днем приходит ко мне на заимку человек, распухший от гада, в грязи весь. Погода тогда стояла дождливая, и грязь была непролазная.
- Айда, выручай, пожалуйста, лошадь застряла в ложке.
Отогнал я криком Пальму, запряг лошадь и поехали мы с ним на место.
Через некоторое время я увидел в ложке телегу и рядом лошадь. Она уже была выпряжена из оглобель, но стояла по брюхо в глине и не могла сделать ни одного шага.
- Плохи дела, мужик, - сказал я, - пожалуй, не вытащить нам.
Но как раз смотрим, из Михайловска человек едет. Остановили мы его.
- Давай, помогай.
Связали веревки и стали вытягивать. Вытащили лошадь на сухое место, а потом и телегу.
Уехали они. А я остался у ложка и думаю: как бы избегнуть этот путь? И тут решился приступить к построению дороги.
Первый мост мне подсобил сделать сын. Но от второго моста он отказался. И тут снова встала мне преграда насчет леса. Пришлось ехать в район, в Серги, значит. Разрешили мне там, а документов не дали.
К некоторым местам подъехать было невозможно и пришлось заготовку материала вести зимой. Особенно у одного моста слабое место растянулось сажен на двадцать.
Тут я попросил супругу помочь. Едем мы с ней как-то к месту, куда материал свозили, и слышим стук. Это полесовщик, не знавший о разрешении па порубку леса, клеймит нашу заготовку своим клеймом, как самовольную.
- Я ничего не знаю, - говорит он, - кончай работу.
Пришлось работу прекратить. Едем мы с женой домой, а она ругает меня на чем свет стоит.
- Так, - говорит, - я вот мучаюсь с тобой весь век. Все правду ищешь, а я страдаю.
Долго она после этого на работу не ездила.
А я уже не знаю, как мне доказать, что дорога всем нужна. Снова коснулся за разрешением. Сняли клеймо и разрешили полностью построить восемь мостов от заимки до самого Михайловска.
Никто не верил в то, что я построю мосты и сделаю проезжую дорогу. Но я добился этого своим трудом. В году я отдавал два месяца дорогам. Кроме своей жены никого не привлекал к этой работе.
Одно явление, мне показалось и любопытным, и обидным.
К вечеру, прекращая работы, я прятал инструмент в землю. И вот в один несчастный день прихожу утром, а инструмента нет, украли. Пришлось прекратить на этот день работу и идти домой. На другой день пришел с новым.
Или вот еще такое было. Закончу мост и оставляю возле него запасные пластины - три или четыре. Лежат они неделю или месяц, а потом и их не оказывается. Увозили пластины те лица, которые по новым мостам ездили. Им, бедняжкам, не хватало леса, обязательно нужно было взять эти мостовины. И обидно, и любопытно.
Наконец дорога окончена. Население стало ездить с большими возами, без всякой опасности. Даже автомашины проходили.
Но я не ограничился только мостами. Пришлось много сделать земляных работ: закапывал ямы, отрывал косогоры, делал канавы для стока вод. Пришлось употребить одних гвоздей только пуда два. Если все мосты растянуть в одну линию, это будет расстояние 120 сажен.
Во время работы мимо проезжали граждане. Многие останавливались и говорили:
- Как это у тебя руки поднимаются?
В 1937 году, земля моя девяти десятин отошла в черту колхоза. Я решил съездить в Москву. Побывал там в доме Правительства. Пообещали помочь. Приехал домой, а следом за мной письмо пришло: «Твоя земля остается двадцать соток с усадьбой...».
Но местные власти разрешили на том месте только сжать рожь и пары засеять. Это я все сделал. Сжатую рожь свозил на гумно, а яровые еще не трогал. Тут ко мне нагрянули трое на легковушке, в двенадцать часов ночи. Обыск произвели. Я думаю, что на том и кончится. Ничего они у меня не нашли. Да я даже не знаю, чего они искали. Напоил их чайком после обыска. Поллитровочка водочки стояла у меня. Даже выпили они по стаканчику. Один из них встал после чая (как потом я узнал, это был следователь Китов) и говорит мне:
- Одевайся, поедем с нами.
Я без всяких размышлений надел овчинный тулуп. Как дома был, так и надел его на худую рубаху.
Когда вышли за ворота, вспомнил я о куске хлеба.
- Разрешите в избу вернуться? Хлебушка взять.
- Хлеба мы тебе своего дадим.
Так и не пустили меня обратно.
Заурчал мотор. Два ярких луча озарили сосны и вывели нас на дорогу. Мы ехали по тем мостам, которые я строил три года с любовью и желанием.
Видно, поняли мои спутники настроение мое. Следователь говорит:
- Теперь без тебя будем строить.
Опять подумал я: что же плохого сделал я среде? Почему без меня она будет строить?
Рано утром приехали в Серги. За дорогу проголодался я. Да, надо сказать, и дома-то не ел во время обыска.
Решил обратиться к шоферу.
- Нет ли у тебя кусочка хлеба?
Он пошел к себе в кабину и подает мне кусочек граммов двести.
В этот день я хлеба не получал. Получил на другой день уже шестьсот граммов.
Дней десять сидел я в заключении один. Всегда думал об одном: за что меня арестовали? Ответа я не мог добиться. Потом стало поступать много михайловских.
Начались допросы.
Стою я у стола следователя. А он пишет, пишет. Вот уже два листа написал.
- Подписывай, - говорит.
- Я тебе ничего не говорил, а ты заставляешь меня расписываться. Нет, не распишусь. Неправда все это и ложь.
Долго я стоял на ногах. Потом пристал и сел. Но тут вошли двое и стали держать меня под руки.
- Расписывайся!
- За ложь и обман расписываться не буду!
Отпустили меня. Потом снова вызвали.
- Показывай.
Начал я рассказывать о своей жизни, о людях, что знал.
А он мои показания и не пишет. После этого я совсем отказался что-либо говорить.
Тогда меня отправили в Свердловск. Нашлись свидетели, которые показывали на меня ложь. Вот какая-то девушка, которую я никогда в жизни не видел, показывает, что я отказался пойти в колхоз. Об этом со мной и не говорили, и в колхоз не приглашали, а девушку эту я вообще не знал даже. В том и расписался, что это ложь.
На очной ставке я встретился, со своим земляком Максимом Щ. Следователь говорит ему:
- Что ты можешь сказать по поводу его?
- От него я ничего не слыхал словесно. Но своим хозяйством он развалил все колхозы, опозорил все государство.
Я ему отвечаю:
- Никакого преступления я не сделал. Возьмите любую газету, там Правительство пишет, поднять урожайность колхознику и единоличнику.
А другой свидетель Петр К. показал, что я произвел много мостов, хлеб раздавал народу, быка отдал обществу.
- Все это я делал с большой любовью, - говорю я, - помогал своей среде.
Предъявили на меня характеристику. Будто бы я имел пятьдесят десятин земли, двадцать голов рогатого скота, сорок ульев пчел. А теперь, хотя у него, говорят, коровы нет, опять коз держит.
Правда, у дочери было две козы. Они объягнились, по три ягненка принесли. А пчел я вообще не имел. Земли было девять десятин, которые я разработал из-под камня и леса и ввел севооборот.
Поглядел я на все это и подумал: кругом ложь и неправда. Решил умирать голодной смертью, то есть объявить голодовку.
- Ну, что ты лежишь? Надо к суду подготовиться. Вот суд будет и разберет, может освободят.
Отвечаю:
- Ни в чем я не виновен.
После этого еще три дня продержал голодовку, а потом снял.
Вскоре был назначен суд. На суде была такая несправедливость со стороны свидетелей. А суд облокотился на них. Хотя я и предъявил все документы и квитанции за десять лет, но на них не обратили даже внимания. За последние три года я получал первые квитанции на сдачу хлеба государству и был не раз премирован за это.
Присудили мне 7 лет тюремного заключения. Но Центр не утвердил этого приговора. Прошло еще полгода, пока разобрались, что я действительно ни в чем не виноват. Освободили меня и сказали, что все, что у тебя взяли, должны возвратить обратно.
Приехал домой, захожу в правление колхоза,
- Прошу возвратить мне все обратно.
Они засмеялись:
- Брать да отдавать, нет никакого расчета.
Подаю в местный суд. Суд решает: возвратить мне все имущество, и дом, в том числе и лошадь. За лошадь я получил деньгами. Дом, сказали, нужен для колхоза, отдадим деньгами. Я снова поверил на слово. Ждал полгода, год. А за это время боковую постройку сожгли, полы и потолки выломали и увезли, крышу раскрыли, от голландки дверку утащили, двери сломали.
Поглядел я на все это и махнул рукой.
Но жить-то надо. Картошки надо было посадить. Пришел я в одно место, стал землю ковырять лопатой. Идут и кричат на меня:
- Ты зачем пришел сюда, кулак проклятый!
Так я сменил четыре огорода и отовсюду меня выгнали.
Тогда решил сделать искусственную землю. На площадь в шесть соток натаскал я земли со дна реки. Но и эта земля не удержалась за мной.
После этого я отказался от земли.
Теперь мчусь по океану без ветрил, без руля и без компаса. Куда ветры понесут. Но только прошу вас после моей смерти насчет похорон. Ни в какие я обычаи не верю, так и похороните меня без гроба и без рубахи. Зачем еще затруднять среду?
Тем и оканчивается моя повесть».
Но и это не сломило человека. Сколотился снова, купил себе домик, а на дворе, как муравей, натаскал земли и сделал парники. Рамы для них изготовил сам. Но крепко обиделся. Приказал жене шить из половиков штаны и рубаху. Не стал получать пенсию, которую ему назначили по старости, даже отключил электричество, заменив его керосиновой лампой.
Среде же, на которую обиделся, продолжал помогать, чем мог.
Часто, ранней весной, когда еще снег не успел растаять, выезжал он с кадушкой огурцов на своей двухколесной тележке к проходной завода. Вышедших после смены рабочих угощал бесплатно огурцами. Возмущался, когда ему предлагали деньги.
Узнав, что одинокая старуха не имеет дров, ночью на санках привозит ей дрова и складывает в сенях.
А однажды я застал его за чтением. Старый томик Гюго «Отверженные» держал старик в руках.
- Жан-Вольжан-то какой? А? Вот это человек?
И он начал мне рассказывать содержание романа от начала до конца, дав при этом обстоятельную характеристику действующим лицам. Какая у него была большая память!
Читал он книги академика Вильямса, Циолковского «На луне». Сам мечтал побывать на какой-нибудь планете. Прочитанные книги рассказывал наизусть.
Однажды, сидя у парников, он спросил меня:
- А сказку мою «Четыре брата» слышал?
И он поведал мне о четырех братьях: Демьяне, Степане, Луке и Семене. В поисках правды разошлись они в разные стороны по земле русской, побывали в помещичьих угодьях, побывали в монастырях, в селах российских. И везде видели угнетения и издевательства над работным человеком. Взбунтовались братья, выступили против насилия.
- И чем же кончилась эта история? - спросил я.
- А тем, что братья встретились в глухом месте на каторге, закованные в кандалы, и все приключения рассказали друг другу. Вот, дескать, и нашли мы правду.
Студенты из Свердловска были у меня. Записали эту сказку и напечатали в книге в 1949 году. «Уральский фольклор» книжка-то называется.
Когда я узнал, что Симеон Алексеевич заболел, и его увезли в больницу, я тут же позвонил туда.
- Скажите, пожалуйста, как здоровье Ананьина?
Нянечка мне ответила:
- Подождите, некогда. Вон какого-то старика привезли, принимать будем.
- Окажите помощь, - с такими словами обратился он к хирургу. Была сделана операция. Но силы оставляли организм. Ведь ему уже было больше девяноста лет.
Хоронили его ясным апрельским утром. За гробом (завещание его похоронить без гроба и рубахи выполнено не было) шла молча небольшая кучка людей. В ясном безоблачном небе гудел реактивный самолет, пролетавший по трассе Свердловск - Москва. Вскоре Юрий Гагарин побывал в космосе. Люди рассматривали газеты с фотографией обратной стороны Луны.
Из окон многоэтажных зданий поселка струился яркий весенний свет.
По земле шла правда. Та, настоящая правда, о которой он мечтал всю жизнь. Но трудна была дорога к ней у него и темна, как лес. И он не мог увидеть ее.
У свежей могилы, кто-то произнес речь.
- Ты любил землю, пусть она не будет тяжелой на твоей груди.
Говоривший эти слова взял горсть глины и бросил ее в могилу. Комки ее глухо ударили по крышке гроба.
Свежий весенний ветер шумел верхушками сосен.
Очерк был написан в начале 60-х годов. Его прочитал писатель Александр Исетский и вот что ответил:
«Дорогой Алеша! Кроме меня, твой очерк прочел еще друг мой Павел Макшанихин. Наше общее мнение таково.
Очерк дает образ колоритной фигуры народного правдолюбца, альтруиста. Во многом он выписан тобой ярко и глубоко впечатляющим. К тому же, я еще и лично его видел и говорил с ним, и потому вижу его, как живого.
Литературный очерк сделан хорошо, крепко. Однако, при всем этом, едва ли найдется журнал, который бы напечатал эту трагическую повесть его жизни. Она сегодня не прозвучит. В писательской жизни копится и годами лежит очень ценный материал и ждет своего часа. Дождется своего часа и твой альтруист».
Алексей Певцов