СОЛДАТ
Наступит такой день, когда на Земле не
останется в живых ни одного участника
Великой Отечественной войны. Кто будет
тогда нам рассказывать об этой войне...
Зимой, как и летом, первой поднимается на ноги Мария. Едва по радио заиграют Гимн СССР, она затопляет выстуженную за ночь русскую печь. Конечно, основную работу по хозяйству будет делать Иван, пока ещё нежившийся под стеганным одеялом. Ему, ещё полностью не отошедшему от сна, так не хочется вылезать из-под теплого одеяла, что он и под музыку из радиоприемника "вывернутого на всю катушку", и под привычный ему перезвон печной утвари в руках супруги его, Марии, всё ровно умудряется снова задремать, хотя и не надолго. Пока еще мысли в голове его были такими же прохладными, как и утренняя прохлада избы еще не разогретой теплом печи. Но признаки нарождающегося дня все равно пробираются в Иванову голову и начинается там медленный разбег мозговых шариков. "Да, сегодня 23 февраля, День Советской Армии! – вспомнил Иван. – Праздник, конечно, не столь великий, как День Победы, но всё же... И предстоит хотя и не большое, но застолье, а значит будет и выпивка, и конечно же, праздничный концерт по телеку, а может быть перед концертом еще будет транслироваться и торжественная часть с речью Генсека Л.И. Брежнева о политической обстановке в мире и о текущей борьбе стран социализма с мировым загнивающим капитализмом..." От этих мыслей Ивану еще теплее и уютнее стало под одеялом, и мысли его как-то немного потеплели... "Но, вот, гадство, осечка вышла, – запнулась приятная мысль о какую-то нервную кочку, – телевизор-то не берет программу после последних февральских буранов и снегопадов – свалилась антенна с крыши, а на земле совсем не хочет ловить волну, пробовал уже. Кажин день собираюсь поднять шест с антенной на крышу и закрепить, да никак не получается – одному-то несподручно, – ругал себя Иван. – Глазей, Ваня, теперь в пустоту, а ведь после концерта по программе картина "Офицеры" будет, любимый фильм наш с Марьей... – Иванова мысль перескочила эту кочку и опять, разгоняясь, побежала ровно. – А как хорошо лежу, бабка моя скоро оладышки с блинчиками напечет, да с чаем, да с медком вприкуску... Хорошо! Но пора вставать. Ещё на пригон надо: кому сенца поддать, кому соломку подстелить... А тут еще антенна эта, будь она неладна." – С такими перепадами настроения, под хит того времени – песню "Вологда" ВИА "Песняры", откинул Иван в сторону одеяло и с кровати с деревянным настилом вместо пружин, который не дает проваливаться их с бабкой изношенным косточкам, спустил ноги на не теплый пока ещё пол и, засунув их на босу ногу в валенки, стоящие у кровати, прошел к столу...
И только-только после чая с блинчиками и медом нервная система Ивана выправилась в лучшую сторону, как с крыльца донеслись звуки издаваемыми веником, сметающим снег с валенок: кто-то пришел в такую рань. "Не время для гостей, это по делу. Кабель не брешет, значит кто-то из своих пожаловал," – анализировала события уже совсем ясная Иванова голова, всё ещё пытающая настроить мысли на праздничный лад.
Открылась дверь в избу и в клубах пара нарисовалась Федора, Марьина младшая сестра( а всего у них в семье до войны было 11 братьев и сестер, кто потом в ссылках помер, кто на войне погиб, а кто после войны от ран скончался, теперь вот вдвоем Марья с Федорой остались на белом свете). "Федориха пришла, с её Федором последнее время совсем плохо – всё болеет он да болеет, кабы чего не приключилось у них", – тревожно подумал Иван.
Федора же, лишь в знак приветствия махнув головой, сегодня не запричитала с порога, как было обычно и, по своей вредной привычке, присела на табуретку у порога.
– Здравствуйте, сестрица моя, да зятёчек родненький. Мой-то Феденька совсем плохой стал. Иван, приди, попроведуй его, просит он тебя дюже.
Марья предложила сестре пройти к столу и откушать блинчиков, но та отнекивалась и ждала Иванова ответа...
Да вот так: Федор и Федора сошлись когда-то как два голубка. Давно это было на памяти Ивана и не просто все было. Иван и не заметил, как Федора стала для него Федорихой. Нет, от неё вреда им с Марьей не было никакого, она не виновата ни перед кем и ни в чем, – это из-за Федора какая-то родственная неприязнь к Федоре преследовала Ивана все эти годы. Из-за Фёдора, супруга, и своего злого языка она стала Федорихой. Иван с Федором никогда не то что не дружил, он даже товарищем своим его назвать не мог; общались они только по- родственному: на юбилеях, свадьбах, ну и на похоронах. Одно время Фёдора и Федору, когда они были уже зрелыми, деревенские звали – "Два Федора" ( был кинофильм с таким названием, шибко душевный. Так вот события этой картины, где фронтовик, потерявший семью, после войны встречает мальчишку беспризорника и усыновляет его, затронули сердца сельчан. А так как детей у родственников Ивана с Марьей всё не было и не было, то сельчане, как бы, откликаясь на чувства, которые вызвал этот фильм и желали семейной паре тоже подумать над возможностью усыновления, а так как в фильме героев звали, как и деревенских супругов тоже Фёдорами, то и местных Фёдора и Федору сельчане стали отожествлять с названием фильма и прозвали их – два Федора). Но для Ивана он был просто Федором, а она – Федорихой ( он даже думал о ней как о Федорихе)...
Тогда, перед войной, получилось так, что Ивана забрали НКВД. Иван уже был женат на Марии и она была на сносях, а Федор только что сошелся с младшей сестрой Марии Федорой; сошелся как-то быстро, и все потом говорили, что не по любви. Так вот, перед самым Новым 1939 Годом пошел санный обоз с пшеницей из колхоза в помощь городу, в обозе было 8 подвод, Иван – за старшего. Завьюжило так сильно, что перед самым поселком Катунским лошади встали – не видно дороги. Каждый вожатый саней под уздцы довел свою лошадь до местного сельсовета. Накормили лошадей тем, что взяли с собой в дорогу, напоили водой, там же и заночевали. Федор сам вызвался охранять обоз, чтобы утром, с согласия старшого, остаться в поселке и проведать своих родственников, а на обратном пути его подберут. Все знали: родня роднёй, но у Федора с давних времен была здесь зазноба. Мешки с зерном после ночевки никто не пересчитывал, а по прибытии в город оказалось, что не хватает одного куля. Это была катастрофа... Эта недостача обернулась Ивану, как расхитителю народного имущества и врагу народа, статьей 58-10 и ссылкой в Магадан. Федор же, как потом говорили сельчане, указал следователю на то, что все в тот вечер пили в домашнем тепле самогон, играли в карты, только он один караулил обоз той вьюжной ночью. О том же, вот что он какое-то время "отставал" от обоза – об этом Фёдор и другие промолчали. Даже Иван, когда его допрашивали...
– Ты, это, Федориха, пройди к столу, присядь, попей чайку, вот Мария сварит бульончик куриный, и я сразу же приду, не с пустыми же руками идти.
– Спасибо, тебе, Иван, ты уж уваж его, сильно уж он тебя ждёт не дождётся – говорит: не хочу умирать, не повидав Ивана. А я побегу, Феденька там один, еще чего случится с ним. – Она засобиралась домой.
– Сказал приду, значит, приду, скажи ему: пусть ждет меня, с бульоном. Никаких этих... Скажи, чего, мол, в праздник-то удумал, – сбился Иван.
– Да не только в праздник заплохел он, у него сегодня еще и день рождения, – напомнила Федора, видно, давно забытое Иваном и Марьей.
– Ах, да, Федора, прости, запамятовали мы, он же именинник нынче, – оправдывалась Мария. – Я не знаю, правда, винца можно ему али нет, разве к бульончику только, а то у меня есть казенное красное. – И тут, заметив, как встрепенулся супруг, Мария поняла, что проговорилась: теперь если и не Федору в гостинец, так Ивану точно выставить заначку придется. Иван промолчал: насчет даты рождения он и вправду забыл, хотя Федор если бы не заболел, то был бы для него и сейчас не тем человеком, о дне рождения которого надо было помнить. И Иван лишь ухмыльнулся Марьиной промашки насчет бутылочки красненькой.
...В барак к политическим заключенным пришел НКВДешник – он набирал "добровольцев" на фронт, в штрафбат, так сказать, желающих искупить своей кровью грехи перед Родиной. И хотя ходили слухи о том, что в этих самых штрафбатах после первого же боя никого не оставалось в живых, но получилось так, что вытолкнул вперед из строя Ивана заключенный земляк – сибиряк, когда услышал вдруг, что фронту понадобились хорошо знающие и владеющие оружием. Он быстро сообразил, этот потомственный охотник Василий, что похоже набирают в снайпера, а у них, он слышал, больше шансов выжить, вот и поволок за собой Ивана, хоть и знал он Ивана как скотника – какой из него снайпер, и, видя недоумение на лице Ивана, проговорил тогда сквозь зубы: "Не дрейф, научу стрелять". И научил. Пока ехали в теплушках до передовой он на пальцах показывал, как обращаться с винтовкой, и даже теоретически объяснял, как стрелять. А когда прибыли на фронт, раздали оружие и поспешно кинули в атаку, и когда из 200 штрафников после боя осталось 10 человек вместе с Иваном, а земляка Василия всё же скосила пуля, то потом выживших всё же обучили наскоро на снайперов и бросили теперь уже в составе регулярных частей под Сталинград, где в первом же бою от взрыва авиабомбы Ивану придавило землей ноги под самым крутым берегом Волги, а остальных семерых накрыло землёй заживо. Он, слыша предсмертные крики товарищей, доносившиеся из-под земли, сумел откопаться лишь сам, а когда отдышался и немного пришел в себя, то криков из-под земли уже не было слышно. Голыми руками он пытался раскапывать то место... Потом выполз он к своим, обороняющимся у самой реки. Переправляясь через Волгу на плотах, сквозь стену разрывов снарядов и бомб, умудрился выжить, хотя кругом было море крови и трупов. В госпитале начал потихоньку вставать на ноги, но нет-нет да не слушались ноги совсем, и он неделями не мог подняться с кровати. Симптом длительного сдавливания признали медики у Ивана. Повезло еще Ивану – мог бы тогда вместе со всеми заживо похоронен под землей. Комиссовали, домой на слабых ногах вернулся, но с медалью, и его, как искупившего кровью долг перед Родиной, назначили председателем колхоза: некого больше было, так как в деревне остались одни старики, женщины да дети; всё тогда было для фронта, всё для победы. Вскоре и Федор вернулся с войны. Одноногим инвалидом...
Пока варился бульон, Иван переделал всё, что нужно было сделать по хозяйству в зимнее время и, зайдя в избу, засунув в карман полушубка бутылку вина, выставленную Марьей на стол, взяв с сундука приготовленную супругой сумку с тщательно закутанной в кусок овчины глиняной крынкой с куриным бульоном, перекрестившись, вышел из избы и по нечищенной от снега проселочной дороге с еле видными следами конских копыт двинулся к дому "двух Фёдоров".
Иван все эти годы догадывался откуда у него ещё взялась эта неприязнь к Федору – тот похоже все эти годы продолжал любить Марию, которая еще до свадьбы с Иваном была ему люба, но это были его лишь догадки. Мария же, что бы там ни было, ни разу словом не обмолвилась на эту тему.
Чисто выбритый, осунувшийся Фёдор лежал на кровати, его деревянный протез стоял у печи. "В нос бьет табаком – в избе курит, значит, и вправду сил нет, чтобы выйти в сени", – отметил Иван, снимая с головы шапку-ушанку и крестясь на маленькую иконку, приютившуюся на полочке в переднем углу избы.
– Здорово будешь, – обнадеживающим голосом поздоровался Иван с Фёдором, и всего лишь переглянувшись с Федорихой, стоящей у изголовья кровати. Как только он произнес слова приветствия, то сразу почувствовал внутри себя перемену: неприязнь к "двум Федорам", глодавшая его все эти годы, куда-то вдруг стала улетучиваться.
– Какое уж тут здоровье, Ваня, помирать вот собрался. Что-то совсем неважно стало мне, – бодрясь, проговорил в ответ Федор, но видно было как он внутри весь напрягся, справляясь с жалостью к самому себе, накатившей на него.
– Ну, ты это, давай ,кончай притворяться, вот бутылочку Мария сослала, велела поздравить тебя с днем рождения и с Днем Красной нашей Армии. – Иван поставил сумку с бульоном на лавку у печи, достал бутылку из внутреннего кармана полушубка и водрузил её на табурет у кровати. Снятый полушубок с шапкой приняла у Ивана Федора, шустро подскочившая к нему. Она ловко повесила одежду Ивана на вешалку и передвинула от печи, ближе к Ивану, еще один табурет.
– Вот, бульончик тебе куриный в гостинец принес, – сказал Иван, – для поднятия, так сказать, сил и духа. – Взяв с лавки сумку с крынкой бульона, он передал её Федоре. – Курку вчерась зарубил, похлебай, все по жилам тепло пойдет и энергию организму какую живую даст.
Иван присел на пододвинутую к нему табуретку и вопросительно посмотрел, сперва на Федору, а затем на больного.
– Спасибо, Ваня, что пришел, – натужно, на одном вдохе проговорил Федор и от нехватки воздуха задышал чаще, чем обычно.
– Да, ладно тебе, дело соседское и родственное. Федора, давай рюмки. – Иван лихо взял с табуретки поллитровку красной "казёнки", ловко сдернул за язычок металлическую пробку с горлышка бутылки и налил в две рюмки, быстро поставленные хозяйкой на табурет. – Третью давай, – строго сказал Иван, требовательно посматривая на Федору. Иван налил и в третью рюмку, тут же появившуюся на табурете, передал её рядом находившейся Федоре, затем, не торопясь, передал другую рюмку Фёдору, и взяв свою, торжественно её поднял:
– За тебя, Фёдор, ещё раз с днем рождения тебя, с Днем Советской Армии, здоровьица тебе хотя бы мало - мальского... – Иван выпил вино и стал смотреть, как Федор трясущейся рукой попытался поднести рюмку ко рту и лишь пригубив вина, тут же передал рюмку Федоре, которая буквально подхватила её, выпадающую из ослабевшей руки супруга.
– Федора, дай Ивану закусить сальца с хлебом, – отдышавшись, проговорил Федор.
Федора бросилась было к шкафу, но Иван её остановил:
– Погодь, Федора, обойдемся. – Она перестала суетиться и вновь устроилась у изголовья кровати.
– Кури, Ваня, – по-хозяйски разрешил Федор. – А ты, Федора, иди в горницу, мы поговорим малость.
Когда Федора вышла в горницу и закрыла за собой двери, Федор на одном дыхании, торопясь, выговорил то, зачем он и позвал Ивана:
– Я, Ваня, в молодости тебя к Марии ревновал сильно, нравилась она мне, а ты её быстро к себе прибрал... Вот от ревности и ляпнул я тогда, что вы все той ночью кутили. Злой я был на тебя, молодой был, не подумал, что тебе тюрьму обеспечил, а мешок тот, я только потом узнал, что родственнички мои дюзнули, когда ближе к утру я к ним в дом зашел погреться... А на Федоре женился из-за того, что она сильно похожа на сестру свою, на твою Марию. С Федорой у нас сперва не заладилось, а потом ничего – обжились, слюбились, а зачать дитё никак не могли....Ты не говори Федоре моей о любви к Марии, мне неловко перед ней, ты и так на нас ненависть в себе давишь, я вижу, а она не заслужила этого... – он облизал сухие губы, глотнул воздуха и медленно закрыл глаза.
– Я догадывался обо всем этом, – ответил Иван, видя, как совсем тяжело стало Федору. – Я все эти годы успокаивал себя такой думкой: если бы не твоя клевета, то, наверное, не видать мне было больше ни света белого, ни жены, ни сына своего. Ты же видел, какая кутерьма творилось тогда, в первые дни войны, на передовой: вокруг бойня, одно пушечное мясо – наверняка и я бы сгинул, если бы сразу из дома забрали на фронт. Да и ты говорил, что сам случайно выжил. Я опять же всё думаю: что если бы в первые дни попал туда – конец бы мне пришел, это уж точно, сколько тогда миру вокруг полегло – уйма, а у снайперов больше шанса было выжить. Об этом не я скумекал вовремя, а земляк наш, Василий – охотник из Алтайского. Случай дал мне тогда шанс выжить, хоть я и штрафбат прошёл, а там уж, как получилось, так получилось... Я прощаю тебе все, Фёдор...
Иван смотрел на Федора и чувствовал, что тот слушает его, хотя и видел, как тяжело и мучительно ему было снова открыть глаза... И вдруг, по лицу Фёдора сперва пробежала волна удовлетворения и он, казалось, улыбнулся, волна, которая, как бы, сбросила камень с души, а потом на какое-то мгновение пришла неподвижность, сковавшая своим холодом последние соки, идущие из глубины и пытающие сохранить живые черты человеческого облика, и ... лицо Федора сразу заострилось...
Иван отвел свой взгляд от притихшего Фёдора, молча налил себе полную рюмку вина, выпил и, в последний раз посмотрев на Федора, неестественно вытянувшегося всем телом на кровати, громко позвал:
– Федора.
Федора сразу же открыла дверцы, как будто подслушивала разговор и ждала, когда её позовут. Мгновенно оценив ситуацию, она тихо зарыдала, уткнувшись в изголовье кровати, где на подушке лежала голова Федора. Она все понимала и тоже ждала этого...
Иван, не торопясь, оделся и, так и не сказав ни слова, перекрестившись, вышел из избы...
Долго Иван стоял на крыльце своего дома, стоял, курил сигарету до обжигания огнем кончиков пальцев, держащих курево, и, отбросив окурок, снова прикуривал новую сигарету, курил ... Думал... Жизнь с того злосчастного обоза пробегала по закоулкам его памяти, и в свете сегодняшней смерти Федора память вытаскивала на свет забытые лучшие свои житейские эпизоды, и Федора была уже не Федорихой ...
Дочиста отскоблив веником от снега валенки, Иван тяжело переступил порог своей избы. Мария сидела за столом на сундуке, и по её вынужденной позе видно было, что она давно ждала Ивана. Он, с трудом скрывая свое волнение, разделся, прошел, не торопясь, через всю избу и сел на свое любимое место – на стул у буфета, напротив Марии.
– Как он там? – как можно спокойнее спросила Марья, не спуская с супруга своего взгляда.
– Прибрался, – вздыхая, ответил Иван, заставляя себя посмотреть в глаза супруге, но взгляд его так и ускользал в сторону. – Люба ты ему была, Марья... Вот так...
Марья уже всхлипывала так же, как только что у себя дома плакала Федора, а Иван все еще боролся с подступающим к горлу плачем; боролся упрямо и не справился – плачь скривил в трагической гримасе черты его лица.
– Солдат, – ладошкой вытирая слезы на лице, четко проговорил Иван, – родился и умер 23 февраля, в день Красной Армии. Везёт... Солдат – он и есть солдат... Словно выполнил приказ: день в день родиться и помереть...
До самого позднего вечера сидел Иван в горнице у включенного в сеть телевизора, который излучал на него свой матовый мельтешащий свет... Иван понимал, что не антенна виновата в том, что нет трансляции праздничного концерта, – просто не к месту сейчас для души Ивана был бы этот концерт...
Он вышел из горницы, подошел к столу, где накрытый полотенцем стоял не тронутый праздничный и обед и ужин, налил рюмку белой "казёнки" из бутылки, взятой из шкафчика, выпил, не закусывая, и лишь снова сказав вслух: "Солдат", – разделся, погасил свет в избе и прилег на кровать под бочок своей Марии. "Солдат" – это Иваново слово прервало ход рассуждений о жизни и самой Марии, где воспоминания о Фёдоре и Федоре занимали совсем не последнее место.