Говорят, в тот год было много пожаров. То лес полыхнет, то молния коровник попортит. То ветер лампаду опрокинет – и вот уж целая улица горит. Просто напасть. Люди богам молились, жертвы огню приносили каждый месяц, даже ведьму сожгли. Ничего не помогало. Да к тому же в каждом стаде родилось по две черномордых овцы. Недобрый знак.
Именно в тот год, в первый месяц растущего солнца родилась девочка Олли. Личико светлое и всё в веснушках, а волосы как зрелая пшеница. Не то чтобы невидаль, но редкость. Рыжие всегда привлекают внимание.
Но пожары привели к разрухе, а разруха — к пересудам о предстоящих работах. Дел стало больше обычного, и люди принялись искать правых и виноватых. Кому работать без вины охота? Никому!
Сколько сходок было на площади — не счесть. Соревновались в громогласности и мудрости речей. Даже подсчеты завели, кто сколько сил вложил в село, благо один грамотный нашелся — записать всё смогли. Всех стариков опросили, даже самых немощных. До третьего колена в каждом роду список проступков и заслуг составили.
Так бурлила жизнь в селе ещё зим пять, не меньше. И когда коровник наконец починили, все уже привыкли к озорной девчушке с торчащими в разные стороны волосами цвета медовухи.
Олли любила играть с мальчишками, хоть они и дразнили её иногда за россыпь веснушек на щеках и рыжие кудри. Ей нравилось лазать по деревьям, искать тропы диких зверей в лесу, охотиться за лягушками на пруду и ловить рыбу.
Но больше всего Олли нравилось наблюдать за небом. Девочка запрокидывала голову и смотрела, как ветер разрывает неокрепшие белые облака. Как причудливые формы, похожие на домашнюю утварь или зверей, меняются, перетекают в новые.
Олли вставала раньше всех, за час до рассвета. Смотрела, как серое небо обретает цвета. А перистые темные облака по велению восходящего солнца становятся фиолетовыми, будто цветы цикория.
До заката девочка старалась успеть к пруду. Усевшись на большом морщинистом камне, она гадала — каким сегодня будет небо?
Цвета свекольного сока или черничного? А может, алым как кровь? Или ярко-розовым, как губы от малины? Поднимется ли от воды туман? Окрасятся ли перья облаков у горизонта в цвет спелой рябины?
Так изо дня в день, из весны в лето, а из лета в осень, девочка впитывала в себя краски неба. И однажды наполнилась ими до краев.
Это случилось в канун дня Великого Солнца, на рассвете. Олли сидела на мокрой от росы траве и ждала восхода. Как только первый луч проник в глаза девочки — внутри начал разливаться жар.
Словно горячее масло затекло ей в глазницы, залило гортань, затопило легкие, просочилось в сердце и разнеслось течением крови по всему телу. Мелкие, как пыльца первоцветов, частички света заполнили ее изнутри. На несколько минут Олли ослепла. А когда прозрела — мир для нее стал другим.
Цвета неба спустились в ее обычную жизнь. Не нужно было больше запрокидывать голову. Каждый человек и зверь, которого теперь встречала Олли, был окрашен для нее особым цветом.
Большую часть года все животные были зелеными, разной яркости и оттенков, как краски летнего леса. Ближе к зиме цвета зверей наполнялись переливами рыжего и серого.
Каждого человека Олли видела в его особом цвете. Отец обычно был бурым, как ствол старого дерева. Но однажды, когда он спал, девочка заметила, что цвет его меняется на синий. Мать была светлой, как парное молоко, но когда сердилась пуще обычного, становилась серой, будто дым костра.
Отчего-то у многих взрослых цвета были поблекшими, еле различимыми, словно выгоревшие на солнце упавшие листья. А у большинства детей наоборот — сочными, сотканными из переливов цветных пятнен.
Пару раз Олли видела очень ярких людей — на ярмарке, где собирались жители других сел и даже городов. Особенно девочке запомнился один господин: цветной, как радуга, он искрился фиолетовым, синим и сочно-оранжевым. Господин так сиял, что Олли даже зажмурилась. А когда открыла глаза, он уже куда-то исчез.
Люди теперь вызывали у девочки любопытство. Она устраивалась на бревне у хлебной лавкой и наблюдала за прохожими. Что-то прорастало внутри нее, пробивалось, как молодой росток сквозь тугую почву. Не прошло бы и трех зим, и Олли научилась бы различать те порывы юного сердца, что сейчас вызывали у нее лишь растерянность. Но одна встреча все изменила.
Снег медленно опускался на пожухлую траву, темнело рано. Девочка выходила из леса с мешком березовой коры для домашнего очага, когда увидела на опушке костер и странную фигуру возле.
Олли застыла на месте, напуганная увиденным цветом. Сизый, как грозовые тучи, блестящий, как отцовский нож, отражающий все вокруг как гладь пруда — никогда еще девочка не видела подобного, ни у одного живого существа.
Фигура выпрямилась и обернулась, словно почувствовала присутствие девочки. И Олли открылось исчерченное глубокими морщинами лицо старухи. Кожа как сброшенная змеиная шкура — тонкая и сухая. Бледные узкие губы — почти бесцветные. Большие, выпученные как у жабы глаза — светло-голубые, как зимнее небо.
— Подойди, дитя мое, присядь к огню.
Голос старухи был похож на скрип точильного камня. Девочка не сдвинулась с места.
— Не хочу.
— Неужто боишься?
Олли боялась, ей было холодно, словно в мокрой сорочке ее застал колючий осенний ветер. Больше всего девочке хотелось сбежать. Но рыжие упрямы и редко признают страх. Олли взглянула на солнце, заходящее за макушки сосен.
— Закат скоро. Домой пора. Простите.
Девочка была уже готова поспешить по знакомой тропинке в село. Но не смогла пошевелиться, ноги не слушались, вросли в землю. Старуха расхохоталась — ее низкий, трескучий смех раскатился по поляне.
— Садись к костру, кому говорят.
Ноги девочки выполнили приказ старухи тут же, размашистыми шагами перенесли Олли к костру и уронили на землю, как мешок. Старуха присела рядом и запела на неизвестном языке.
Чем громче она пела, тем гуще становился дым костра. А яркое пламя теряло свой горячий цвет, становясь белым и холодным.
Олли уже не видела старуху, все перекрывал дым. Глаза щипало, и каждый вдох обдавал холодом изнутри, таким жгучим, что стылая земля казалась теплой.
Цвет, излучаемый старухой, отражал все вокруг: клубы черного дыма, ползущего по поляне, языки холодного пламени, голые осенние кусты.
И маленькую девочку, лежащую на земле. Руки в крови от тщетных попыток подняться, раскинутые по сторонам, как сухие ветки. Опухшее в красных пятнах лицо, тонкие щелочки глаз, солома и репей в спутанных волосах — Олли с трудом узнавала ту, что всегда улыбалась ей из глади пруда в ответ.
Песня вдруг стихла, и голос старухи заскрипел совсем близко:
— Теперь видишь?
Лицо в отражении скривилось еще больше, губы задрожали и нижняя поползла вниз, выворачиваясь наружу.
— Что толку видеть людей цветными пятнами, если они видят тебя такой? Сила не в том, что видишь — а в том, что показываешь. Обещай мне отдать свое зрение, и я тебя отпущу.
— От-т-т-пустит-т-т-те меня…
— Обещай! — девочка почувствовала, как тяжелая рука старухи легла ей на затылок.
— Обббещаю.
Как только эти слова были произнесены, ноги снова подчинились воле девочки. С трудом поднявшись, Олли побрела прочь, каждый шаг пронзал стопы тысячами иголок.
— Завтра на восходе луны приходи к старой лиственнице на границе села.
Голос старухи толкнул девочку в спину, придав сил на обратную дорогу.
На следующую ночь, на восходе луны Олли покорно ждала в назначенном месте. Но старуха не пришла. И на следующую ночь тоже. Под иссохшей лиственницей девочка встретила дюжину ночей. Прислушиваясь к каждому шороху, вздрагивая от любой тени, томимая страхом, сидела она до первых лучей солнца.
И пришла бы опять. Но по селу загремели слухи о внезапной кончине почтенной ведьмы. Говорили, молния поразила старуху прямо посреди белого дня. Кто-то считал это заслуженной карой, другие печалились об утраченной мудрости, многих волновало, кто теперь займет ее место в ковене.
Олли сразу поняла, что речь о той самой старухе. И к лиственнице ходить перестала. Но рассветные лучи не приносили больше радости, что-то еще, только расцветающее внутри нее, увядало раньше срока. Веснушки на лице стали тускнеть. Любопытство к людям и их цветам угасло.
Теперь Олли ловила на себе каждый взгляд, вслушивалась в разговоры селян. Пытаясь понять, какой люди видят ее и что говорят. Но кому есть дело до малолетней дочери лесоруба? Никому.
Спустя пару зим, набравшись смелости, Олли пришла в мастерскую отца. Сидела тихонько в углу, наблюдая, как из-под его тяжелых рук в разные стороны летят щепы. А потом спросила:
— Какая я, пап?
— Ленивая, — буркнул отец и продолжил обтесывать валежник с прежним упорством.
Опечаленная девочка побрела в дом. Мать на кухне взбивала масло.
— Какая я, мам? — спросила девочка.
От удивления мать взмахнула мутовкой, и масло капнуло на пол.
— Что? — спросила она растерянно.
— Папа сказал, что я ленивая, — пробормотала Олли.
— Так докажи ему обратное. Пол почисти, — кивнула мать в сторону расползающегося масляного пятна.
Больше Олли никому таких вопросов не задавала. Была примерной и старательной. Вела хозяйство и даже грамоту учила. На небо глаз не поднимала и в цвета людей не вглядывалась.
Однажды лишь взбунтовалась не вовремя, прямо перед свадьбой с сыном кузнеца, за которую родители нахлопотали. Так неистово и яростно, что свадьбу пришлось отменить. Долго еще слухи по деревне ходили о том, как рыжая девчонка полдеревни рассорила. Зим пять вниманием была окутана со всех сторон, а потом все и об этом позабыли.
Так и померла Олли одинокой в родительском доме.
Говорят, душа ее скитается до сих пор, от одного воплощения к другому, по городам, селам и разным странам. Все ищет ответ на вопрос «какая я?» в чужих словах да взглядах. В каждой жизни она встречает на своем пути последователей той ведьмы. На небо тоже, бывает, смотрит, но толку от этого пока нет.