Глава 9.
По Дону гуляет... по Дону гуляет...
«Все. Навроде, осели».
Так Аннушка сказала, войдя в свою землянку, в свой «кусок пирога». Худо ли - бедно, есть крыша, есть печь, вода в ведре. Время побежало по новому кругу, но не остановилось же. И они живы. Правда, не все, и рядом с нею, Анной Леонтьевной, не все ее родненькие, но с этим теперь надо уживаться. Помнить, молиться о них и работать для тех, кто живой. - Просто, как проста жизнь. И сложно, потому что сердце одно и душа едина. И она болит иной раз так, что только молитвой и спасаешься. Доченька, кровиночка, стебелек тоненький. Мамушка и батяня, старенькие, без дочки и внучат, ни весточки - ни привета. Ох ты, доля-долюшка. Хорошо, Гаврила всегда рядом: молчун, как отец его, и такой же, как он, вечный работник: все сам, зажав ох и крик, все силы без остатку на дело, и, пока силы есть, - руки под своих кровинок подложит, только зубы покрепче сожмет.
Подготовились ли переселенцы к своей первой зимовке здесь, посередь степи, в своих новых домах? - У всех было по-разному, но отличия были не слишком велики. Кто находил под ногами или где угодно хоть и отдельный уголек, да абы что, годное к горению - тот не замерзал в трескучие минус тридцать, а то и сорок. Ходили греться друг к другу - тепло, как и доброе слово, всегда в особой цене. Поиски топлива стали первой и главной проблемой зимовки. Деревьев вокруг было не сыскать, а сухих и того меньше. Угля … угольный бассейн, как его торжественно начнут скоро величать, начнет расти и спасать от холода не только здешние места вот уж скоро, через годок-другой. А пока...Чем грелись тогда - а никто не расскажет. Кто выживет - тот будет жить.
В эту же первую зиму увидели казаки, что такое настоящий степной буран да снежная пурга. Крутило так, что если бы не окопались и не отстроились, - не спастись бы ни одной-разъедной душе. Снегом засыпало их земляные дома по самую крышу. Откапывали друг друга, стали кумекать - может, на крыше лазы делать на случай, если так заносить каждую зиму будет.
А детям и невдомек горевать. У них новая игра появилась - прыгать с крыш в сугробы. Строили ходы и пещеры, играли в снежки. Детство не откладывается, верно ведь. Старшие поругают - «одежду намочили, где сушить, вот я вам, пострелятам!», а они с красными щеками, разгоряченные, вот и посогрелись. И смех на дворе и в хате, забытый уже за давностью.
В первую зиму в школу мало кто записался, маленькая школа была далековато, да и идти детворе нужно было по раскисшим колеям по осени, по пурге да метели в зимнюю пору. Так что в эту первую зиму ни Раиса, ни Дарья в школу не пошли. Короткие зимние дни и долгие вечера они сильно не скучали - матери нужна была помощь с младшей сестрой, да и по хозяйству что могли - делали. И все равно времени свободного было вдосталь. Тогда собирались девочки в маленькой комнате, а там Пелагея прибежит или еще какая соседская подружка - вот им уже и компания. Сказки-истории вспомнят не по разу, те, что бабушка сказывала. А то петь начнут, да играть, нарядят на голову что ни попадется - мамин платочек как фату приспособят, а другие вроде как гости на свадьбе, и прихлопнут да притопнут, а слова-то сызмальства известны. Только Улька не знает и голосок у нее слабенький, но подхватить мелодию да из припева несколько слов уже и она научилась. Так все «донские» песни пока перепоют, уж и стемнеет. Поворчит Гаврил, да и отведет «гостечков» по домам, - степь кругом, чай.
А песни эти, какие испокон веку у них на Дону пелись и были по-особому любы всем: и старым и малым, - будут и дальше звучать - дайте только срок - только маленько печаль-кручину отряхнуть-отодвинуть, и куда без них, без этих песен. Ведь в них все, с чем не могли люди расстаться, отрываясь от родной земли не по воле: и мысли о жизни и смерти, и мечты, и чувства, и тихий Дон. Будут еще и на их улице праздники, и тогда и позже, и на несколько колен после них. И так же непременным завершением любого праздника будет пение. На голоса. Где чистые звонкие первые голоса дополняться будут глубокими и низкими вторыми, и вместе будут сливаться во что-то большее, чем песня. Там и удаль и радость, но больше раздумье и предвиденье, печаль и боль от знания, грусть и вера. Вот что такое были и будут эти казачьи «гулянки».
Почти через век от этих первых ее песнопений со старшими сестрами и подружками, Ульяна Гавриловна, сухонькая, слабослышащая, не очень уже здоровая мать семейства, бабушка и прабабушка, на другом конце земли отмечала свое девяностолетие. Точнее, чествовали ее. Семья, близкие друзья. Было тепло и радостно, шутили, дарили подарки. Снимали все на камеру - такая дата!
Гости разошлись-разъехались. И тут зять вспомнил:
- Ну вот, а попеть-то и не успели, а я подобрал все ваши любимые. Включить?
- Да включи, чего ж не включить, - сидя уже «разобранной» на своей постели, согласилась именинница.
Зазвучала музыка - ох, хорошо. Зять с дочкой запели, Ульяна слабеньким голоском вступала иногда, правильно ведя мелодию. Следующая песня сопровождалась одним-двумя ее вступлениями в тему, сил и дыхания уже не хватало. И тут зазвучал проигрыш, и мелодию повел баян (кто придумал это караоке, какой гений?) :
- По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Доону гуляет казак молодой!...
Пели втроем. Негромко, глубоко. Все те же ясные голубые глаза Ульяны смотрели прямо в экран телевизора, там слова сменяли друг друга, но ей не нужны были эти слова, она их знала, там были знакомые картинки - избы, река, качающиеся ветви цветущих яблонь…
- О чем дева плачет, о чем дева плачет, о чем дева плаачет, о чем слезы льет?....
Слезы стояли близко-близко, но не пролились. Она была казачкой и ею осталась. Глубоко чувствующая и проницательная, но никогда не слезливо-сентиментальная, она пела тихохонько, вместе с детьми, выводя мелодию, где-то пропуская слова, передыхая посреди куплета, снова вступая и выпевая знакомое… Это было то, что называется любовью, и заветом, и прощанием. Никто не знал еще, что жить ей оставалось всего два месяца.
В ту же первую зиму, уже ближе к самому ее концу, прибыло новое «подкрепление», немногочисленная партия из тех же донских степей, таких же кулаков и середняков. Их разделили на две части - большую отправили в другой поселок, позже ставший известным по построенной там психбольнице, в народе названной Сумасшедшим Домом. А несколько семей доставили сюда, в холодный барак неподалеку от поселка. Одно было там достоинство - от мороза все клопы, населяющие жалкое строение, покинули свой гостеприимный дом или уснули вечным сном. Жить там было нельзя, и здесь сработал закон человеческий - помоги тому, кому хуже тебя. Кто мог - потеснился, еще одного-двух положили у себя на полу, так и дозимовали. И от прибывших земляков узнали пришахтинские новосельцы страшную правду о том, что на родной земле делается, и, если бы не очевидцы об этом поведали, то и поверить было нельзя.
Рассказали земляки о том, как «представители» ходили по дворам не сдавших норму и не отдавших последнее хуторян, как требовали указать схороны, как били и пытали холодом и огнем. Как выгоняли из домов вместе со стариками и детьми на мороз, иногда и в исподнем. Как хуторяне боялись пускать замерзающих на стылом ветру соседей обогреться в свои дома, за что им грозили той же карой, и они знали, что это не пустая угроза. Как женщины, прижав к себе детей, ходили от дома к дому и нигде не находили приюта и помощи, пока мужиков их пытали холодом, оставив без одежды в ледяных сараях.
- Да могло ли такое быть, это же наши, русские, люди? Не звери же они, как грех такой на душу брали? И детей не жалели и женщин? Что ж за цена зерну этому, неужли больше она человеческой жизни, -
спрашивали женщины, утирая слезы и качая головами. Не хотелось этому верить, но и не верить было нельзя.
- Вон оно как обернулось … это нам, выходит, и повезло еще, что не дожили до зимы у себя, в домах своих. Ох ты ж беды-то сколько по земле ходит … а как там наши родненькие?
Ответа не было.
Дед Филипп прокряхтел-прокашлял всю зимушку, да и выжил, родимый. И весной, как уже потеплело, сидя на пригорочке у хаты,- завалинки еще не было (да Гаврил соорудит скоро - как же без завалинки), подставляя лицо свое теплому степному солнцу, прикрыв глаза рукой, сам себе тихонько приговаривал: «Ну задержался я тут, и чего - это так, верно, надо - может, покряхчу еще, Фенюшка. Вон и сыну и девчатам подморгну чуток». А видя, как его младшая, Ульяна Филиппова, морщит носик, глядя вверх, в ясное синее небо на желтое уже по весне солнце, обратился к ней :
- Что, Улька, дождались солнышка? Ну вот и ладно, вот и хорошо. Значит, огород садить будем, - будем?
- Будем, деда. А как?
И, глядя в ее прищуренные глазки, улыбнется дед и получит в ответ такую же согретую весной улыбку - ну, значит, жизнь имеет и смысл и продолжение.
В первую зиму не только прибыло еще народу , но и случился отсев. К этому уже было не привыкать. В первой десятке домов поселка Пришахтинск умерли трое деток от трех до шестнадцати. Да двух мужиков-кормильцев, в прошлом крепких и сильных, унесло, как большой волной накрыло, а оставшимся они оставили только напутствие выжить и детей держать.
А кому удалось пережить эту первую зиму, выпало счастье - весеннее солнце, ветерок нежный весенний, земля зеленеющая. Только пухнуть приходилось пуще прежнего на скудном пайке, или в поле отыскивать подкормку - конский чеснок, крапиву, листья караганника. А кто похитрее, да у кого в узелках еще что осталось на обмен - те бывать стали на рынке дальнем, где поддержать едва тлеющие жизни можно было, прикупив нехитрую провизию втридорога. Там и лучок в пучках тоньше пальца можно было найти, и редис розовый с белым кончиком - кладезь витаминов по тому времени. Ну уж о картошечке - белой, разваренной, улыбающейся, дымящейся (а можно и в мундире, так еще лучше и ни очисточки не пропадет) - и мечтать было грех, а то как бы слюной не подавиться. Это все в прошлом, или, если случится, в будущем.
Поселок Михайловка - так звался местный рай - образован был пришлыми деловыми людьми, еще в столыпинские времена прибывшими на бескрайние степные просторы, - преимущественно казаками из разных Российских мест. Здесь было раздолье для делового неленивого мужика. Дома они поставили прочные, крепкие, теплые; огороды их вмещали все разноцветье и изобилие овощей и фруктов, которые вызревать успевали за долгое, хотя часто засушливое, лето. Туда же, на Михайловский рынок, называемый, по местным традициям, базаром, собиралось и местное и пришлое население всех ближних и дальних поселков. Туда же на своих скакунах съезжались коренные, местные жители из аулов, в халатах, огромных малахаях на головах. Обязательный кнут в руке и кинжал за голенищем не значили, что они были воинственно настроены или собирались с кем-то воевать. Напротив, это были вполне доброжелательные и гостеприимные люди, и это стало ясно уже скоро, после первых же контактов.
Именно здесь, в базарные дни, на скрещении всех интересов: одним - продать, другим - купить, третьим обменять, четвертым - найти посредников, работодателей или наемных рабочих для каких-то небольших построек, ремонтов, - здесь и начинались новые страницы в жизни и обустройстве наших казаков.
Отсюда же начинались и первые контакты с местным населением. Это общение попервоначалу затруднено были тем, что ни одна из сторон не знала языка другой. Выручал язык жестов, но необходимость получить какую-никакую помощь или совершить даже простую сделку привела к тому, что начали прислушиваться, понимать друг друга полегоньку, а потом и объясняться, к веселью друг друга, ибо и та и другая сторона неимоверно путалась, нарушала порядок слов и акцент у тех и у других был - не понять без жестов, ну так это и не беда! Пройдет немного времени, и дети переселенцев, как и дети степняков-казахов, начнут и жить рядом и учиться вместе, сидеть в тех же классах, вместе работать. А уж внуки наших новоселов и вовсе попадут в такую многонациональную среду, получат такой замес, что никому ни до ни после и не снилось. В те же тридцатые сюда будут привезены изгнанные из своих домов корейцы с Дальнего Востока, а позже, в военные годы, немцы с Поволжья и чеченцы, тоже в один день собранные и отправленные из родных мест. И вся эта разноцветная и разноязыкая детвора будет расти вместе, не имея никаких оснований не любить или враждовать с теми, кто сидит рядом за партой, ест такой же скудный обед и бегает, сверкая босыми пятками, по тем же пыльным улицам. И дед Гаврил будет изумляться тому, что это еще за невидаль такая под названием «курт», которую внук принес из школы и объявил: «Ахмет угостил», а у калитки уже ждет, пока внук забросит книжки, другой одноклассник, Сашка Ким, чтобы на полянке за домами в лапту поиграть.
А с огородами не сразу все вышло, но помог все тот же Михайловский базар. Собрались как-то несколько мужиков, среди которых были и Григорий с Гаврилом, отправились на телеге - тут Тихоновские помогли - в базарный день в Михайловку. Подивились на дома добрые, на огороды, на товар с кусачими ценами. Порасспросили местных, язык довел не до Киева, но до хозяина нескольких угодий-полян далеко в степи под картошкой, подсолнухами, кой-какими овощами. Тому еще требовались работники. Сговорились быть с ранья на указанном месте, где их заберут и поселят на две недели (а там как пойдет да как себя покажут) в шалашах. Работа тяжелая: посадка одного, прополка другого, кое-чего еще не сажали - работы навалом - с восхода и до заката. Работа за еду и семена (ведро картохи каждому на посадку), ну и семян того-сего - морковки, лука - крестьянского витамина.
Аннушка и Леся обрадовались уж тому, что мужики хоть чуть подкормятся (понятно, не зажируют, но хоть как-то от голодухи отойдут - ведь даже скотину рабочую хозяин кормит, чтобы не свалилась на поле). А про семена и говорить нечего: это дело первое, без огородика, хоть и крошечного, ну никак не выстоять и не выжить. И начали они в тот же час, как отправили кормильцев своих на работы, свою пахоту. За домами (места-то было вдоволь) перекапывали жесткую, как кора, забитую сорной степной травой землю, оббивали и чистили от корней, небольшие куски превращая в годную почву для самого простого и немудрящего овоща, семена которого, они надеялись, их мужчины привезут им через две недели.