Идут последние минуты рабочей смены. Максим передвигает упругие рычаги управления прокатного стана и все чаще смотрит на дверной проем, на большие цеховые окна. На их стеклах играют солнечные лучики. «Хорошо, - думает Максим, - погода, кажется, устанавливается».
Печной кладет на рольганг еще один заключительный слиток розового металла и идет в бытовку. Максим зажимает в кулак круглый шарик нужного рычага, толкает его от себя, и слиток катится к стану. Вот он с грохотом входит между тяжелых цилиндров-валков, которые обильно поливаются пенистой эмульсией из трубок, установленных на станинах, и выходит из них уже полосой. Несколько раз она еще возвращается обратно в валки, катится по роликам рольганга, как живая, и достигнув нужной толщины, свертывается в рулон.
Максим сдал сменщику стан, вытер ветошью руки и торопливо, почти бегом, выскочил из цеха. Глянул на небо, белые барашковые облака не обещают дождя, легкий ветерок шевелит тополиные листья, клонит на север гибкие, тонкие вершинки деревьев.
Максим торопится домой. По дороге встречаются знакомые мужики, кричат:
- Здорово, Максим!
- Доброго здоровья! - отвечает он им, и уверенной твердой походкой идет вперед, высокий (рост метр девяносто сантиметров), широкий в плечах, он словно воду, гребет воздух большими ладонями рук. Усталость постепенно проходит. У магазина на асфальтовом тротуаре дорогу ему пересекла длинная людская очередь. «Опять за водкой», - подумал Максим, - и что это за нужда такая, право?».
Обогнув очередь Максим слышит, как Костя Калганов, давно нигде не работающий тунеядец, кричит громко:
- Тоже, придумали, один магазин на весь город, да и тот с двух часов!
- А мне вот дрова вывезти надо, а без нее, что я сделаю? - вторгается в разговор женщина лет сорока, в старой грязной стеганой фуфайке с сизым синяком под левым глазом. Максиму становится смешно. Уж кто бы говорил о дровах, только не она. Сама, это весь поселок знает, пьяница непросыпная, и живет у дочери за готовым теплом.
Пройдя несколько шагов от магазина, Максим встречает женщин. Они стоят у овощного ларька с хозяйственными сумками и громко о чем-то толкуют. До Максима доносятся слова:
- Вином не будут здесь торговать.
- Слава богу, наконец то! Может поубавится слез-то бабьих.
- Дожили, запились некоторые совсем, почти каждая бутылка слезами нашими омыта.
«Да, скоро уберут водку из этого магазина, - думает Максим, на общем городском собрании решили. И правильно. Напротив школ, а их две поблизости, да стадион рядом, болтаются пьяные, пройти порой невозможно, чтоб не наслушаться различных ругательств. На окраине в магазине, что на выезде из поселка стоит, торговать этим зельем будут. Там не так заметно для детей, да и не каждый пойдет туда. А сейчас ведь с работы ухитряются сбегать, в цех притащить».
Думая так, он подходит к своим воротам, с трудом открывает их и замечает, что верея поднялась (снова выперло, на болоте дом-то стоит) и щеколда плохо открывается. Надо перебить упор, но сегодня некогда, время страдное, да и погода вроде налаживается, наверное, ряды подсохли.
Из-под сарая выбегает Вихря. Рада хозяину, прыгает, старается лизнуть руку.
Максим треплет ее за уши и шагает к крыльцу. Но тут дверь в сенях открывается и на пороге показывается Марья, жена Максима, с большом бадьей в руках.
- Вынеси-ка корове, пастух не погнал сегодня.
- Ясно, вчера водку привезли в гастроном.
Максим берет бадью, наполненную до краев пойлом и идет в закуту. Грузная чернопестрая Майка сует толстые мягкие губы в мутную жидкость и начинает вылавливать плавающие сверху куски хлеба, аппетитно причмокивая. Максим знает, что хлебом кормить скот нельзя, на этот счет есть постановление свыше, но все-таки несколько буханок больше, чем требуется семье, берут они иногда у продавщицы Клавы. Комбикорма привозят в магазин редко, Максим покупает, но их не хватает, хотя молоко сдают они приемщику ежедневно.
Не дождавшись, когда Майка выпьет все пойло, Максим выводит из-под сарая видавший виды мотоцикл «Урал». Много лет он служит хозяину, краска на нем кое-где стерлась, но мотор работает, тридцать лошадиных сил тянут хорошо. Максим снимает с сарая грабли, вилы, веревку, крепко привязывает ею уборочный инвентарь к ящику, установленному вместо коляски, и идет в избу.
На столе уже стоит тарелка супа, каша с мясом, кружка молока.
- Ешь, да ехать надо, - говорит Марья, - может смечем сегодня. Она стоит уже готовая к выезду в поле. На ней синее трико, на ногах легкие тапочки, на голове белый платок. В таком одеянии она выглядит моложе своих лет.
Марья родилась в одном поселке с Максимом, в такой же рабочей семье, как и он. С малых лет приучена к работе по дому и в поле. Умеет косить, жать, пилить дрова, ухаживать за скотиной. До войны они вместе учились в школе, поженились, когда Максим приехал с фронта. Через год у них родился сын Федор, а потом дочь Ирина. Работая оба на заводе в прокатном цехе, Максим - вальцовщиком, она - травильщицей металла, вырастили и выучили ребят. Федор - инженер-горняк, Ирина - учительница, вышла замуж в Свердловске еще студенткой, да и осталась там жить.
Максим в семье был один сын. Отец Иван Васильевич работал на заводе литейщиком. Мать Прасковья Ивановна всю жизнь вела домашнее хозяйство. В хозяйстве держали лошадь, корову, овец, каждый год выкармливали свинью.
Домик на три окна с огородом и палисадником, где росла малина, рябина, черемуха, был построен еще дедом Максима. Дед рассказывал, что его отец жил в деревне под Воронежом. Когда начали строить на Урале металлургические заводы, Демидов выпросил у царя Петра несколько деревень и все их вывез сюда. Ехали на лошадях, шли пешком из России на далекий Каменный Пояс. По дороге хоронили односельчан, к месту прибыли самые здоровые, крепкие мужики. И огненная работа оказалась под силу им. Максим тоже рос сильным парнем. На Курской дуге был ранен в бедро, отлежался в госпиталях и снова на фронт. С орудийным расчетом дошел до Берлина, в конце сорок пятого вернулся домой старшим сержантом, с орденом Красной Звезды, с медалями «За отвагу», «За взятие Берлина».
На выезде из поселка, там, где на крутом повороте стоит последний дом, а дальше открывается дорога в лес, Максим догнал телегу. Ее тащит худая гнедая лошаденка. Она идет шагом, хомут болтается на ее тощей шее, а на боках можно сосчитать обострившиеся ребра. Максим обходит телегу слева, сигналит и, приложив левую руку к козырьку каски, приветствует седока. Мужик на телеге в шапке, старой телогрейке, в больших, смазанных дегтем, сапогах, кивает головой и тоже касается ладонью шапки. Максим слышит его голос: «Доброго здоровьица». Елизар поехал за кормом для скотины. Предки его были из секты неплательщиков, не признавали никакой власти, не имели икон, не платили налогов, избегали службы в армии. Жили больше в лесу, чем дома, некоторые имели свои заимки. Елизар тоже всю жизнь прожил в лесу в избушке, имея свой дом в поселке. Никогда не работал на заводе, занимался хозяйством, сеял пшеницу, выращивал овощи. Дом его стоял недалеко от Максимовой усадьбы, и вечерами он приходил к нему посидеть, побеседовать, как он сам говорил. Зимой в больших подшитых валенках, он садится у порога, долго разматывает с шеи длинный суконный серый шарф, снимает шапку, а с ней вместе белую тюбетейку из кроличьего пуха (чтоб голова не мерзла), кладет шапку возле ног, а в нее укладывает шарф, тюбетейку и меховые рукавицы. Разговор начинает после нескольких минут молчания и, всегда, с международного положения.
- А как на Кубе? Что в Камбоджи делается? Долго ли во Вьетнаме кровь проливать будут?
Достает из кармана стеганых брюк газету «Красная звезда», показывает заметки о гонке вооружений, о работе Ассамблеи, о безработице в Америке. Неожиданно задает вопрос, уже совсем не имеющий отношения к международному положению.
- А ты слыхал про поэта Жуковского?
Максим, окончивший в свое время среднюю школу, а потом техникум, улыбается про себя, отвечает утвердительно.
- Недавно я старый учебник нашел, - продолжает сосед - вот в нем интересное стихотворение. Не читал?
И рассказывает наизусть «Лесного царя»:
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
Декламируя, он встает, смотрит в потолок, и Максиму кажется, что он похож в этот момент на крестьянского паренька с картины «Устный счет» Богданова-Бельского.
- В школу-то сколько зим ходил? - спрашивает Максим.
- Нисколько! Самоучка я.
Молча наматывает на шею шарф, надевает на голову кроличью тюбетейку, нахлобучивает на нее большую шапку-ушанку из собачей овчины, идет к двери.
«Урал» проскакивает мостик через речку Крутобережку, поворачивает на лесную дорогу, пылит по ней с километр, выносит седоков на открытую поляну, окруженную ельником, рябиной, черемухой, кустами шиповника, останавливается возле черного круга выжженной земли - следы от костра.
Этот покос завел далекий предок Максима, когда был привезен сюда из России. Тогда заводчик выделял своим рабочим по клочку земли. Работай на заводе и корми себя и семью сам, продуктами своего натурального хозяйства.
Крепостные на покосах чувствовали себя вольготнее. Здесь не было уставщика, ненавистного управителя, не свистела над головой плеть. Они работали от зари до зари, особенно когда в сенокосную пору завод останавливали на две недели. Все эти дни рабочие жили в лесу безвыездно.
На покосах, как правило, хозяева строили свои избушки. И они назывались по фамилии хозяина: «Еловскова избушка», «Кузнецова избушка» и т.д. Снаружи она напоминала баню, которые в поселке и сейчас стоят на огородах. Чтобы войти в дверь, надо пригнуться, иначе стукнешься головой о косяк. Внутри - нары, в углу у двери маленькая железная печка с трубой, выходящей на крышу. Вместо окна прорублено небольшое квадратное отверстие, в которое можно только руку просунуть.
Ранней весной и осенью в избушках ночевали охотники. Для них хозяева оставляли коробку спичек, пучок сухой лучины на растопку, соль.
Осенью хозяйки до снега жили здесь с коровами, заготавливали на зиму сметану и сливочное масло. Жили с ними в избушках и девчата. В лесу раздавались их голосистые песни «под язык». Одна запевала:
Милый Коля дрова колет,
А я клеточку кладу.
И все: ты-ры, ты-ры, ты-ры... выводят на высоких нотах мотив частушки.
По вечерам приходят за 8-10 верст заводские ребята с гармошкой. До полуночи в лесу веселится молодежь. А сколько разных рассказов и сказок можно услышать у костра, или в избушке под треск лучины.
- Слышали, в Симинчах старуха но ночам ходит, а во рту у нее огонь пышет. Ребят, говорят, умеет привораживать. Рябой Дуське вон какого красавца приворожила.
- А на кладбище в белом саване мертвец по ночам бродит, многие видели. Бросятся бежать от него, а он за ними.
- У меня дядя с работы шел в 12 часов ночи. На горе филин как закричит: «Фубу, фубу - отдай шубу!».
И в этом момент, как нарочно, в лесу закричит ночная птица. Девчата взвизгивают, прижимаются плотнее друг к другу.
На высоких лиственницах и соснах висели долбленые колоды - борти. Бортевым пчеловодством занимался и отец Максима. Была у него и своя избушка. Теперь на много километров вокруг не встретишь таких избушек. Старые сгнили, многие были сожжены новым поколением охотников, предпочитающих греться спиртным, нежели у железной печки. Во много раз убавилось поголовье скота, и рабочие завода считают, лучше приобретать продукты питания в гастрономе. Куда спокойнее, хотя может быть и не так сытно.
Но есть еще жители в поселке, которые верны предкам, стараются удержать в хозяйстве хотя бы корову по-прежнему оставаясь полурабочими, полукрестьянами. К ним относится и Максим. Он знает крестьянский труд, умеет пахать сеять, жать, косить, молотить. Все, что полагается знать крестьянину. В то же время с 18 лет он работает на заводе прокатчиком, умеет слесарить, ударник, член профкома, коммунист.
Максим выключает мотор, снимает с мотоцикла грабли и, вооружившись ими, вместе с женой, начинают переворачивать ряды скошенной травы. Солнце греет все сильнее, по рядам пробегает легкий южный ветерок, и трава высыхает на глазах.
Через пару часов на поляне встали, разбросанные там и тут, копны сухого сена. Максим заводит мотоцикл, подъезжает к ближайшей копне, перекладывает ее на срубленную вершину молодой березки, привязывает веревкой ее комель к раме мотоцикла, везет копну к месту, где должен стоять стог.
А там возвышается, как мачта, воткнутая в землю длинная жердь-кол, подпертая со всех сторон батогами.
Вот и копны подвезены все в одно место. Максим берет вилы и закладывает основание стога. Марья помогает граблями - собирает оставшиеся на земле клочки зеленого корма. Они работают молча. На лице у Максима мелкими бисерками блестит пот, на спине белая рубаха становится мокрой. Марья опускает платок на глаза, ей надоедает молчать и она первая начинает разговор.
- Знаешь, молодые то у Кирилловых разошлись.
- Што так? Ведь они и полгода не прожили.
- А шут их знает.
- От безделья, я думаю, все это. Отец ему кооперативную квартиру купил, машину.
- У нее-то чего только нету: ковры, хрусталь.
- И что им остается делать? Женились бы они в одном платье, да с одним чемоданчиком, тогда бы подумали, как жить.
А стог тем временем растет. Максим помогает Марье забраться наверх.
Не в первый раз приходилось вершить стога Марье. Вот и сегодня, стоя на возвышенности, она прислоняется к колу и глядит вокруг. Она и раньше всегда восхищалась, любуясь открывшейся перед ней картиной. А сейчас, после недавно прошедших дождей, было особенно красиво. Пологий косогор уходит к речке, едва заметной в кустах дикой смородины, широкую поляну покоса окружают густо зеленые ели и сосны, а впереди их красуются тонкие, гибкие рябины и черемуха, с гроздьями созревающих ягод, наполняя воздух медовыми запахами.
- Ну, чего там? - кричит Максим снизу.
Марья встает посередине, притаптывает ногами стог и граблями быстро и ловко принимает навильники сена, разча, вдалеке глухо рокочет гром.
Вот и солнце заходит за высокие ели, а на юге синеет туравнивает их по кругу.
- Теперь нам уже не страшно, - говорит Максим, - но лучше бы еще постояла погодка-то, ведь люди не все еще скосили.
- Не лето, а сеногной настоящий, - отвечает Марья и, спустившись со стога, начинает укладывать в ящик инвентарь.
- Погоди, - останавливает ее Максим, - там вон трава осталась, надо увезти домой.
И он кладет несколько навильников в ящик, сверху привязывает грабли и вилы.
Домой приехали поздно вечером. На горизонте вспыхивали далекие молнии, но дождь поморосил и перестал.
Максим поставил мотоцикл под сарай и, чтобы облегчить его, сбросил траву в угол на мост, завтра корова съест. Во дворе запахло полевыми цветами, свежими сочными травами. Максим вспомнил, как раньше, когда он был еще школьником, отец, приезжая с покоса, привозил воз травы и, не сбрасывая се с телеги, слал сверху полог, ложился спать. «Лучше всякой перины, - говорил он при этом, - аромат-то какой!».
А Марья уже достала из подпола свежепросоленные огурцы, вынула из печи жаровню с картошкой, подогрела чайник.
- Иди ужинать, - позвала она Максима.
Спали в эту ночь плохо. У Максима разболелась поясница, ныло раненое бедро. Долго ворочалась с боку на бок и Марья.
Среди ночи Максим поднялся.
- Куда ты?
- На печь лягу, спину погрею.
Взбираясь по ступенькам большой семейной печи, вспомнил Елизара, что встретился на дороге. Это он говорил, что русская печь для крестьянина - курорт. Приехал из лесу, перемерз - на печь, радикулит схватил - на горячие кирпичи. Ой, как помогает, словно в Сочи или Анапе побываешь.
Утром поднялись рано. Марья подоила корову, проводила в стадо. Максим почистил в закуте навоз, выбросил его через окошечко в огород.
Поднялся по ступенькам в сени и отворил дверь в избу. Марья растапливала печь.
- Долго мы будем в дерьме копаться, мать? - сказал он, медленно входя и садясь на табуретку. Ребятам ничего не надо, они живут в казенных квартирах, а мы последнее здоровье гробим.
Марья давно думала об этом, только боялась сказать мужу. Вдруг не понравится, скажет, отец мой и деды жили в этом доме, я родился здесь и жизнь прожил, а ты что городишь? Сейчас хороший пришел момент высказать свое мнение. И Марья затараторила, что называется, на одном дыхании выпалила.
- Конечно, чем мы хуже других? Вон у Мезенцевых и дом лучше нашего, да бросили все, теперь живут, как в раю, и вода горячая, и дров не надо. А у нас дрова-то кончаются, в заводе не дождешься, когда привезут. Говорят, многие еще за позапрошлый год не получили. Самим рубить в лесу - не справиться уже, да и машину надо ждать годами, чтобы вывезти их. Ты воевал, на заводе тридцать лет проработал, тебе, как фронтовику, без очереди должны дать.
Максим молчал. Не сразу решился он оставить родное гнездо. Но когда взвесил все «за» и «против», отбросил в сторону эмоции, написал заявление и пошел на прием к директору завода.
Квартиру дали тоже не сразу. У тебя свой дом, а нам приезжих рабочих некуда поместить. Пришла жилищная комиссия. Один из ее членов, бывший рабочий, державший тоже свое хозяйство, попросил у Максима топор, спустился в подпол, долго, ползая на коленях, стучал там по трухлявым стенам, съеденным грибком. Вылез, отряхнул с шапки тенетник, сказал:
- Да, сопрел дом-то.
Составили акт о непригодности жилья, но в заводе отнеслись к акту с сомнением. С улицы дом-то вроде хороший, да в комиссии может родственники были, по блату сделали. Вызвали комиссию из района. Приехали две девушки, посмотрели на покосившийся на бок дом, заглянули в подпол через западню, не спускаясь туда, и уехали, ничего не сказав.
Однажды, придя на работу, Максим увидел на доске объявлений список, на получение квартир. Нашел там и свою фамилию.
Наконец-то, сказал он вечером жене, - готовься к новоселью.
И подготовка началась. Прежде всего расклеили по главной улице объявления: «Продается корова». Пришли покупатели - муж с женой. Долго ходили вокруг Майки.
- Не доила еще? - спросила покупательница хозяйку.
- Нет.
- Ну-ка, неси подойник.
Марья вынесла подойник с теплой водой в нем, чистое полотенце.
Новая хозяйка-покупательница вымыла вымя, насухо протерла его и первые струйки молока зазвенели о стенки подойника. Майка, почуяв неладное, заволновалась, замотала головой, попыталась ногой ударить по подойнику, но Марья стала гладить ее под шеей, дала с ладони кусочек подсоленого хлеба. И она успокоилась.
Когда были выжаты последние капли молока, женщина встала и подняла отяжелевший подойник.
- Ну что, берем? - обратилась она к мужу.
- Если тебе понравилась - возьмем.
Они пошли в избу. За столом отсчитали деньги и снова вернулись во двор.
Марья вынесла из закуты веревку, подвязала ее на шее Майки и конец отдала новой хозяйке. Максим открыл ворота. Майка вначале не поняла, что с ней хотят делать, а когда незнакомая женщина натянула веревку, она уперлась передними ногами, замычала и не тронулась с места. Тогда Марья взяла веревку и вывела Майку за ворота.
В новый двор Майка вбежала весело, но когда Марья стала снимать с нее веревку, она так поглядела на нее своими черными круглыми, чуть влажными глазами, что Марье стало не по себе. Заклокотало что-то внутри, а из глаз вот-вот брызнут слезы.
- А веревочку-то ты нам отдай, а то молоко унесешь с ней, - сказала новая хозяйка.
- Не колдунья я, - вспылила Марья, - и порядка этого не знаю, на, возьми!
Повернувшись, круто вышла за ворота. На улице услышала, как во дворе долго, протяжно замычала Майка. Всю дорогу до дому Марья шла сама не своя, дав волю слезам.
Максим вышел из закуты с метлой.
- Ну, как она дошла? - спросил он с тревогой. Марья в ответ всхлипнула и побежала в избу. За ней поднялся и Максим.
- Что ты так переживаешь? Ведь сама хотела в благоустроенной квартире жить, а тут на тебе, разревелась.
На дворе завыла Вихря.
В пятницу, после работы, во Дворце культуры, под звуки духового оркестра, вручались ключи от квартир. Максим задержался в цехе, сдавая смену, и пришел в ДК, когда уже вызывали последние фамилии будущих жильцов нового дома.
Ключи вручает директор завода. На сцене за столом сидят секретарь парткома, председатель профсоюзного комитета, начальник стройучастка. Они, вместе со всеми присутствующими в зале, громко хлопают в ладоши под бодрые звуки оркестра.
Потом берет слово начальник стройучастка.
- Вы получили ключи от новых квартир. Строители старались сделать их как можно лучше и сдали дом с оценкой «Хорошо». Поздравляю вас с новосельем, желаю счастливой жизни в новом доме.
Максим сразу же пошел посмотреть квартиру. На третьем этаже отыскал на двери свой номер. Проходя от порога в комнаты, заметил в полу щели и чем дальше шел, половицы все больше буквально «пели» под ногами. Попытался закрыть окна, но рамы оказались плохо подогнанными и требовали рубанка. Не закрывались и внутренние двери. Максим сел на корточки у стены и задумался. Вот она хорошая оценка. Кому она нужна? Кого мы обманываем? Сами себя.
У входной двери открыл шкаф и оттуда выкатились пустые бутылки из-под водки. Вот чем занимались отделочники. И что только смотрела приемная комиссия? Как обычно, под конец года надо сдавать пусковой объект и строителям записывают целый перечень недоделок. Пройдет месяц, два - они забудут о них, забудет и заказчик.
Максим решил сам отремонтировать квартиру. В воскресенье принес инструмент, установил на кухне верстак и работа закипела. За две недели подогнал рамы, двери, сбил плотнее полы, покрасил окна. В ванной облицевал стены плиткой, подновил краской трубы.
В городскую квартиру потребовалась городская обстановка. Не потащишь старый, еще дедовский посудный комод, нужен сервант. Деревенский домотканый половик, украшавший испокон веков горницы мастеровых людей, нужно сменить на современный палас. А люстра? Ковры на стену? Тоже нужны. И Максим вместе с Марьей бегали по магазинам, истратили большую часть трудовых сбережений, но квартиру обставили так, как надо, не хуже других. Перевезли необходимое для жизни имущество. Косы, грабли, вилы, огородный инвентарь, старую мебель оставили в доме родственникам, которые по дешевке согласились купить дом.
Максим нашел ошейник и цепь Вихри, привязал ее возле домика, когда-то сколоченного для нее своими руками. На прощание Вихря подала лапу, это она делала еще будучи щенком, и долго смотрела на Максима, присев на задние лапы, подняв свою лисью мордочку. Жаль было оставлять собаку, но не будешь же держать ее на балконе.
Марья тем временем осваивала стирку в ванной. Ей понравилось, что не нужно греть воду, идти на пруд с большими тяжелыми ведрами белья на коромысле. Хорошо еще летом, а зимой - мерзнуть на реке у проруби удовольствие не очень большое. Со стиральной машины она тут же в ванной полоскала белье и вывешивала его для сушки на балконе, где Максим соорудил специальные стойки и натянул на них веревки.
Однажды под вечер прозвенел звонок. Максим открыл дверь. На площадке стоял Елизар, молчал.
- А, сосед! Проходи, пожалуйста, проходи. Посмотри, как мы устроились в новой квартире.
Елизар перешагивает порог, снимает старую засаленную фуражку, развязывает на шее длинный теплый шарф, с которым он не расстается и летом, не спеша, чуть покряхтывая про себя, освобождается от телогрейки и складывает все это аккуратно на табуретку. Сапоги не снимает, просит Марью послать газеты. Он проходит по ним в комнату, долго смотрит на яркий с восточным орнаментом ковер на стене, на большое окно, завешенное двумя шторами - капроновым тюлем и зеленым материалом по краям, на разосланный во всю комнату мягкий палас, на широкую софу и кресла, затянутые в белые чехлы.
- Ну как, нравится? - спрашивает его Максим.
- Так это кому как, я вот, например, пожил бы в шалаше, где-нибудь у речки.
И снова длинная пауза. Разговор явно не клеится. Марья предлагает выпить стакан чаю, Елизар отказывается - «Покорно благодарю, не хочу».
Наступают сумерки. Максим нажимает в стене выключатель и пятирожковая хрустальная люстра заливает комнату ярким светом. Он думает, что, может, это произведет на соседа хорошее впечатление. Но сосед молчит, словно не замечает хрустальной люстры, уютной комнаты с городской обстановкой.
Так молча он встает и молча идет к порогу.
- Все хорошо, Максим, - говорит он наконец, но ты утратил личность. Проходили люди по улице мимо твоего дома, говорили, вот здесь Максим живёт. А теперь ты затерялся в этих железобетонных клетках, как райская птичка, и сразу еще не найдешь тебя, и были соседи у тебя от основания поселка потомственные, а сейчас, кто выше этажом живет, ты и не знаешь. А земля-то тебе предками, завещана, ты же бросил ее, легкой жизни захотел. В голосе соседа не слышно злобы, говорит, он спокойно, словно рассуждая сам с собой. Он открывает дверь и говорит
- «Прощевайте!».
Максим провожает его на площадку, смотрит, как Елизар спускается по ступенькам, потом слышит, как он аккуратно прикрывает дверь в подъезде. Максиму кажется, что он навсегда простился с Елизаром, навсегда простился со своим прошлым.
Марья уже была в постели. Максим тоже подошел к своей кровати и начал раздеваться. Тут он услышал какой-то шум, шорох у дверей. Кто, там может быть? Ребятишки шалят, наверное, они бегают здесь допоздна. Шорох продолжался, а потом что-то мягко захлопало, словно заяц на барабане.
Максим набросил на плечи рубашку и повернул затвор английского замка.
- Вихря? Ты зачем?!
Но Вихря уже была в комнате. Побежала к Марье и лизнула ей руку. Все это произошло в одно мгновенье. Максим взял кусок хлеба и поманил Вихрю на улицу. Она взяла кусок в зубы и легла у порога, вытянув передние лапы, придерживая ими хлеб, жадно глотая его. Когда в лапах ничего не осталось, Максим открыл дверь.
- Пойдем домой, - сказал он ей ласково, - здесь негде мне тебя держать.
В эту ночь Вихря снова сняла ошейник и, нырнув в подворотню, побежала по переулкам к большим, светящимся огням, каменным домам. Но добежать до них ей на этот раз не было суждено. В глухом темном переулке раздался выстрел, Вихря взвизгнула, перевернулась через голову, и растянулась па тропе. Какой-то охотник за собаками приметил ее красивую шкуру на унты.
Максим, лежа в новой кровати, укрывшись мягким одеялом на чистой хрустящей простыне долго не мог уснуть. «Утратил личность. Легкой жизни захотел». Елизаровские слова не выходили из головы, не давали покоя. Может, и прав Елизар. Перед Максимом встали картины детства, своя усадьба, рябины под окном, кусты смородины, крыжовника. А какие выращивала Марья гладиолусы, георгины, астры. А какая была банька! Погреться в ней - красота, попариться после работы, здоровья добавить. Ванна-то не всем нравится. Вон мой сосед говорит, что в этом корыте он вообще не может мыться, пару не хватает.
Хозяйство собиралось по крупинкам дедом, отцом, да и он, Максим, немало сил приложил. Теперь вот все кончено, обратного пути нет. Он стал заводским рабочим и только рабочим. В его распоряжении новая квартира со всеми удобствами: ванная комната, теплый туалет, газ. Живи, Максим, в свое удовольствие. А приедут внуки летом, снова вспоминает он, выйдут, бывало, в огород, едят бобы, горох, ягоды. Были вот недавно, только и смогли, что у подъезда в волейбол поиграть, в лес выбраться не удалось, все дожди шли.
Вереницей бегут мысли, как в тумане. Был бы гортоп в нашем поселке, выписал бы дров с привозкой, а то и отопление центральное провести можно - ведь рядом проходит теплотрасса, да и водопровод тоже. И в своем доме жить по городскому можно. Вспомнил, как вчера рано по гудку на работу шел. Стадо выгнали из бывшей его улицы, всего шесть коров насчитал. А ведь когда-то до сотни доходило. В каждом доме было свое молоко, мясо, масло. Что станет, когда все уйдем в железобетонный рай.
Давно уже, коротко ухнув, умолк заводской гудок, известивший о начале ночной смены. Один за другим гаснут огни в доме напротив, а наверху справляют новоселье, во всю мочь гремит магнитофон. Шум и топот пляски сменяет, звучавшая весь день на всех этажах, песня:
Родительский дом,
Начало начал.
И в жизни моей Надежный причал.
Только под утро засыпает Максим.
Поднявшись, выходит на балкон. Долго смотрит на серые стены соседних домов, на одинокую березку, случайно сохранившуюся на обочине дороги. Марья хлопочет у газовой плиты. Максим выходит на кухню, садится за стол.
- Знаешь, опять во сне дома был. Да и приснилось то что? Будто вышел я во двор, а там пусто и такая страшная тишина, ни-и-и-кого. Чувствую, слезы подступают к глазам, стою и плачу. Тут ты возле меня оказалась. Я и говорю тебе:
- Давай, хоть жеребеночка маленького купим. И проснулся.
Позавтракав, Максим думает, чем заняться. Сегодня воскресенье, на работу не надо идти, в квартире все, что нужно было, сделал. Сидеть сложа руки он не может. Достает из кладовки старый плотницкий топор, садится у порога и точит его бруском. Потом надевает брезентовую рабочую куртку.
- Ты куда? - спрашивает Марья, - ведь сегодня выходной. Забыл?
- Нет, не забыл. Ты видела, детский городок строят возле нашего дома? Пойду помогу.
Марья, закончив мыть посуду на кухне, берет вязку и выходит на крыльцо. Она остается верна обязанностям бабушки: к зиме носочки внукам пошлю, варежки теплые.
Из квартир с шумом выбегают ребятишки. Малыши катаются на трехколесных велосипедах, подходят к подъездам разноцветные «Жигули», трещат мотоциклы. Напротив строится новый дом. Башенный кран, подняв стрелу, отдыхает, чтобы завтра снова подавать на высоту бетонные стены будущих квартир. На месте старого заводского поселка рождается город. У Максима с Марьей начинается новая жизнь, совсем непохожая на ту, что уже прожита. А ночью Максиму снова снится сон: будто он в старом доме чистит в закуте навоз, рядом жует жвачку Майка, а во дворе на мосту лежит Вихря, тихо шевелит хвостом, подняв к солнцу лисью мордочку.
Алексей Певцов