Н О В О Р О С С И Й С К - М О С К В А. 50 - 53 годы
(ч а с т ь в т о р а я)
Ночью я проснулся от яркого света и многоголосого визга,
стоящего в обеих комнатах, как будто циркулярные пилы были кем-то
установлены на всех четырех женских кроватях.
Исиной, материной, девушки, которая снимала у матери койку,
и ларискиной. Правда, как потом выяснилось, сестра визжала за кампанию,
хотя и громче всех.
Сначала я решил, что Великая Отечественная еще не кончилась
и нас всех берут в плен, а мать в это время угораздило еще раз родить
мне сестру, только уже сразу, чтобы лишнего не мучаться, девятилетнюю,
и не под роватью, а стоя на ней.
Но кто берет нас в плен, немцы или наши? Потом вспомнил,
что в обоих вариантах итог был одинаков, высылка, и решил пойти в
разведку.
Весь женский отряд в ночных рубашках орал и плясал на
кроватях, отшвыривая ногами великолепых отборных красноспинных
крабов элитной породы.
Крабы висели на занавесках и шторах окон, которые, как любила
наша мать, самую капельку не доставали до пола.
Те, кто поотчаяннее в полной темноте умудрились добраться до
занавесок и по ним под самый потолок.
Кто боялся высоты предпочел легкий путь. Те по откинутым
из-за жары простыням, которыми укрывались летом, бесцеремонно
взобрались в целомудренные девичьи кровати.
Они скрежетали своими клешнями по полам кухни и обеих комнат.
То есть, живому пока еще человеку приткнуться в этом помещении было
действительно негде.
Крабы торжествовали, они отомстили двум двуногим
враждебным существам, которые накануне самым вероломным образом
лишили их свободы, а некоторых собратьев по несчастью даже жизни.
Море, и особенно его глубина, которая неподвластна не
оснащенному необходимым образом человеку, для них была делом
обыденным, ведь это их стихия.
А теперь, находясь под самим потолком на шторах, они познали
и пьянящее чувство головокружительной высоты.
Ну, и не забывайте, что в девичьей постели тоже далеко не
каждому даже черноморскому крабу удалось побывать.
Я кинулся к захоронке в углу кухни и увидел там свою рубашку,
которая выглядела как спущенный воздушный шарик в красную клетку.
В нем спал совсем маленький, наверное, этой беспокойной ночью
родившийся малыш.
Остальные осваивали новую большую двухкомнатную нору с
кухней.
Конечно, я забыл, что надо было перед сном потуже затянуть
узлы на рубашке и теперь мне пришлось расплачиваться за свою
халатность.
Ближе к рассвету я собрал новоявленных землепроходцев в
десятилитровое ведро, накрыл его крышкой, а сверху еще пристроил для
уверенности чугунный утюг.
Утром, собрав свой самодельный фанерный чемодан с
пожитками ушла квартирантка с заплаканными глазами. Мать с Лариской
стали приводить в порядок поле ночной битвы, а мы с Исей оправились
вверх по Гончарова, через Октябрьскую площадь, мимо дома Сереги
Краузе на базар.
Жаль, что я тогда еще не был с ним знаком. Я бы обязательно
рассказал ему эту смешную историю и угостил бы его вареными крабами.
И еще я не мог знать, что буду дружить с ним до самой его
смерти в 1978 году в своем доме, который по соседству с домом дяи
Мыши.
Умер голубоглазый красавец с крупной волной золотистой
шевелюры, по словам его матушки Елизаветы Михайловны прямой
потомок тюрингских немцев, в возрасте 42-х лет от традиционно русской
болезни, цирроза печени.
Такой вот печальный интернационал.
Я всегда навещал ее когда бывал в Новороссийске. Мы поминали
нашего Серегу двумя большими бутылками портвейна исключительно
под сигареты. Кстати, портвейн под сигареты (или сигареты под портвейн)
были традиционным блюдом в их доме.
Герасимович, мой названный отец, рассказывал, что приобрела
она эту привычку еще при нэпе, когда работала тапером в баре на
пересечении нашей Раевской и центральной, Серебряковской, где он тоже
был завсегдатаем.
Ну, а если уж вы охотник попробовать наших черноморских
вареных крабов, то имейте в виду, что королевский краб требует и
королевскую приправу, в виде корня петрушки, пастарнака, лаврового
листа, молодого укропа, черного перца горошком, соли.
За этими специями и прочими свежими продуктами мы и
направились с Исей на базар после той бессонной ночи.
Приправу варят 15-20 минут, отвар сливают, добавляют в него
рюмку водки и затем бросают живых крабов.
Отвар предварительно делят на несколько частей, в зависимости
от того сколько крабов предстоит готовить, потому что в одном отваре
можно последовательно варить только две закладки крабов.
Дело в том, что крабы охотно впитывают в себя специи и после
второй закладки отвар теряет своеобразный тонкий вкус и аромат.
После чего его попросту выливают. Ведро вареных крабов мы
ели всем семейством в течение всего дня.
Оставлять на завтра не получалось, потому что, во-первых, они
получились очень вкусными, а, во-вторых, потому что тогда в нашем доме
еще не было холодильника.
Лето подходило к концу и я все чаще вспоминал Москву, школу,
московских своих друзей.
К концу августа загаревший, не узнавая себя, я разглядывал
свое отображение в зеркале двухстворчатого гардероба нашей московской
квартиры.
Откуда взялся этот черный пух у меня под носом и на щеках?
Почему мои плечи занимают почти всю ширину зеркала?
В Новороссийске я видел себя только мельком, случайно и только в
отражениях оконных стекол. А в них такие подробности не проявлялись.
На боковой стенке гардероба остались прежние карандашные
отметины моего роста, начиная лет с девяти. Я приложил линейку к
макушке и оказалось, что она на четырнадцать сантиметров выше
последнего измерения.
Утром первого сентября 1951 года у подъезда правого крыла
школы степенно переминались мои одноклассники- восьмиклассники.
Я уже рассказывал о том, что, начиная с этого учебного года
наша школа, до того бывшая семилетней, перешла в разряд десятилетней.
А наши два класса, восьмой "а" и восьмой "б" на протяжении
трех предстоящих лет обучения оставались самыми старшими классами.
Обсуждалось объявление на листке в клетку, написанное
корявым почерком Петра Кирилловича, нашего учителя физкультуры,
и прикнопленное к притолоке внешней входной двери.
В нем ученики старших классов приглашались в спортивные
секции при институте физкультуры.
Секций было несколько - гимнастическая, легкой атлетики,
баскетбольная и классической борьбы.
Я и мои друзья Эрик Адитайс, Генка Канин записались во все
секции.
Первое время занятия во всех секциях проводились в
помещениях института.
Позже мы стали тренироваться еще и в спортзале нашей школы,
и в тренировочных борцовских залах "Дворца тяжелой атлетики" на
Цветном бульваре, по соседству с изрядно разрушенным во время
бомбежек зданием цилиндрической формы из красного кирпича.
В таком виде оно простояло до начала 60-ых. Затем после
капитального ремонта в нем открыли, кажется, первый в стране
панорамный кинотеатр "Мир".
Но сначала немного о самом институте физкультуры, который
располагался в десяти минутах ходьбы от нашей школы в конце довольно
глухой и кривой, такая уж она получилась, улицы Казакова.
Глухой, тупиковой она была оттого, что тогда упиралась в
железную дорогу, примыкавшую к Курскому вокзалу, и строго охраняемую
железнодорожным ведомством.
А еще на нее нельзя было попасть прямо от Курского вокзала,
как это можно сделать сейчас.
А тогда для этого надо было сначала пройти по Садовому
кольцу с километр, почти до площади Земляного вала, и только потом
свернуть в самое начало улицы Казакова, а по ней еще пилить и пилить.
Это было крайне неудобно для студентов Инфизкульта,
Землеустройства, МИИГАиК и работников и зрителей Центрального Театра
Транспорта, как назывался тогда нынешний театр им.Гоголя.
Институт физкультуры на протяжении трех четвертей века занимал
центральную часть и левое крыло бывшего дворца графа Разумовского.
Правое крыло было жилым.
Сейчас я хочу, воспользовавшись в качестве примера этим
дворцом, обратить ваше внимание на то, как щедра была российская
история на незабываемые исторические события, даты, выдающиеся
личности.
Начинал его строить граф Алексей Григорьевич Разумовский,
сын украинского казака Григория Розума, позже, во времена Императрицы
Елизаветы прозванный "ночным императором России".
Таким, каким мы видим его сегодня, дворец стал в 1803 году
стараниями графа Алексея Кирилловича, племянника Алексея
Григорьевича Разумовского.
В центральной части дворца во время нашествия французской
армии в Россию, имел ставку один из самых приближенных друзей и
соратников Наполеона Великий Герцог и Король Неаполитанский маршал
Иоахим Мюрат.
Французы никак не могли допустить, чтобы в пожаре 1812 года
сгорела ставка маршала.
И на том спасибо французам. Можно не без оснований
предполагать, что и сам полный властитель европейского мира, но
неудавшийся завоеватель России, Император Наполеон Бонапарт
навещал в этом дворце своего любимца.
Ну, и, наконец, само название института, Государственный
Центральный Ордена Ленина Институт Физической Культуры имени
Сталина, отдает дань двум главным революционным деятелям в
новейшей истории государства, В.И.Ленину, лично учредившему в
1918 году институт, и И.В.Сталину, чье имя он носил.
Прямо скажем, название громоздкое, проникнуто, на нынешний
вкус, излишним пафосом, свойственным, хотим мы того или нет, тому
времени, насквозь пропитанному революционными помыслами и делами,
но, безусловно, не вызывает сомнений в искренности чувств народа к
своим вождям.
Сколько имен, и каких имен, сколько событий, и каких событий
на протяжении двух всего веков вокруг одного только двухэтажного
ансамбля, пусть даже некогда графского дворца.
А вот для сравнения другое событие менее чем полувековой
давности из истории нашего же государства и куцая память, не уверен, что
сохранившаяся в народе о нем.
Разворошив древнейшие постройки на территории Кремля
Хрущев соорудил на их месте современный, из вошедшей тогда в моду
комбинации алюминия, мрамора и стекла, Дворец Съездов
с грандиозным банкетным залом.
Этакая элитная столовая на 2500 посадочных мест для специально
приглашенных гостей.
Для всех остальных, тех, кто приходил на концерт за свои
кровные, Дворец вошел, или еще говорили "вляпался" в историю вкусными
и дешевыми жюльенами из грибов, курицы, сыра и сметаны,
подававшимися в буфетах фойе.
Ну, вот, справедливость и восторжествовала - какова история
и ее вершители, такова и мера памяти о них.
Ися всегда возвращалась в Москву 11 октября. Это не было ни
капризом, ни приметой на счастье.
Дело в том, что в те годы 10-го октября в Москве начинался,
по нынешней терминологии, отопительный сезон и теплолюбивая Лариса
подгадывала к этому числу свой приезд.
Тогда в подвале почти каждого дома была своя угольная
котельная и свой истопник. По мере надобности к дому подъезжала машина
с углем, по-моему, даже не самосвал.
Уголь сгружали в котельную через подвальное окно на улицу.
Дворник и слесарь, а с ними обязательно нашаЭмь Иванна, если
вы ее еще не забыли, проводили в этой котельной свой досуг.
Истопник же хоть и выпивал на рабочем месте, то исключительно
в промежутках между топками, но никак не в процессе.
Иногда, в состоянии тяжелого похмелья, сюда заглядывал
Синицын, известный вам управдом, который водил Герасимовича после
демобилизации по ранению на Немецкий рынок, отец моего одноклассника
Витьки.
Его уважали и от души жалели чуть неполным стаканом водки.
Не доливали, конечно, не от жадности, а чтобы, не расплескал,
с возрастом стал у него проявляться такой синдром.
Спускался сюда, тоже по служебным делам, и участковый, а в
сильные морозы и постовой милиционер.
Он подходил к окну, через которое загружали уголь, нагибался и
резко дул в свой свисток.
Если дворник отзывался, то это означало, что кампания на месте
и готова встретить как подобает представителя власти.
Несмотря на этот нелегкий быт работников нашей котельной я не
помню часа, чтобы батареи в нашей комнате были холодными.
А вот стекла обоих окон всю зиму все-таки оставались затянутыми
слоем льда толщиной около сантиметра у нижней перекладины рамы,
правда, сходившим на нет четвертью метра выше.
Часто, наверное, когда было чуть теплее, почти все пространство
оконных стекол покрывалось тонкой пленкой кристаллического инея, на
котором играл и искрился свет от раскачивающихся уличных фонарей.
Поезд, которым ехала наша Ися с двенадцатью полновесными
коробками, прибывал в 5 часов утра на открытый тогда перрон Казанского
вокзала.
Коробки одинаковые, из-под печенья, которым торговала моя
тетка Валя в 15-ом магазине, угол Энгельса и Парижской Коммуны.
Они были всегда тщательно упакованы, внутри переложены
многократно сложенной газетой и перевязаны. А неизменное количество
мест багажа тоже не случайность.
Просто больше не умещалось в купе на стороне Иси.
Тяжелыми они были потому, что она собирала летом годичный
запас кукурузного масла и варенья в трехлитровых стеклянных банках.
Ися не ела ничего сладкого по причине сахарного диабета, зато
Герасимович был сладкоежкой не слабее меня.
Варенья варилось много и разного. Было, конечно, клубничное,
вишневое, из желтой алычи, где из каждой ягоды предварительно
вынималась косточка, а ягодки после варки оставались целенькими.
Было варенье из своих, парфениных еще, персиков и абрикосов,
из айвы и груш.
Кроме того, помидоры трех степеней спелости, зрелые, бурые
и совершенно зеленые, которые созреют через месяц на полу, укрытые от
солнца газетами.
Мы жили в 15-ти минутах ходьбы от вокзала, но Герасимович,
беспокойная душа, поднимался и будил меня с таким запасом времени,
что мы с ним потом целый час вышагивали по перрону в ожидании
прибытия поезда.
Тогда еще надо было приобретать перронный билет, чтобы
попасть на платформу.
Никакой прямой транспорт от вокзала к нашему дому не шел.
Пешком с таким багажом не добраться до ночи. Оставалось только такси,
в ожидании которого собиралась громадная очередь.
Но как только водитель услышит наш адрес, так сразу начинается
- разве это маршрут, да тут и всего-то дорогу перейти.
Или вдруг обнаруживает, что у него вот-вот должен сломаться
бензонасос или засориться карбюратор и отъезжает чуть в сторонку,
"ремонтироваться".
Тут его и перехватывали лихие пассажиры.
Иными словами надо было переплачивать в 3-4 раза. А вместе с
носильщиком, тележек тогда еще у них не было, набиралась солидная
сумма.
В тот раз я разработал схему транспортировки багажа к стоянке
такси без использования дорогостоящего носильщика.
Она простая и потому напрашивалась давно. Сейчас бы ее
назвали челночной.
Заключалась она в том, что мы с Герасимовичем относили по
две коробки каждый на стоянку такси.
Ися оставшиеся вещи стерегла на перроне, еще один человек
должен был стеречь вещи уже перенесенные на стоянку и третий,
Герасимович или я челноком метаться между перроном и стоянкой.
До тех пор мне, по причине малолетства, не доверяли ни охрану
багажа, ни, тем более, перетаскивание оставшихся восьми тяжелых коробок.
Поэтому мы брали носильщика.
В том году я предложил обойтись без него, при условии, что я
перенесу оставшиеся коробки один, а Федор и Лариса останутся сторожами.
Вопрос был принципиальный, если родители уже не считают
меня ребенком, как было до сих пор, а я себя уже таковым не признавал,
то они пойдут на такое соглашение.
Родители переглянулись и Ися, поглаживая одной рукой мое
плечо, а другой ближайшую коробку сказала:
-Котя, только осторожнее, я тебя очень прошу, видишь, какое
столпотворение, а в коробках стекло.
Наша Ися отвыкала за полгода пребывания в Новороссийске от
толчеи и шума московского вокзала. А я легко привык к следующему
возрастному цензу, в который был произведен ими в тот памятный для
меня день.
Тогда привокзальная стоянка такси была в самом начале
Ново-Рязанской улицы, рядом с путепроводом городской окружной
железной дороги.
Во время последней реконструкции стоянку ликвидировали,
часть площади заняли пристройкой к старому зданию в том же стиле.
В 2013 году здесь поставили памятник Императору Николаю
Второму и создателям железных дорог.
При случае я обязательно прохожу по оставшемуся кусочку
бывшей просторной площади, а если не очень тороплюсь, то заглядываю
и на крытый перрон.
Здороваюсь с ними, обновленными, помолодевшими и потому
неузнаваемыми свидетелями моей конфирмации, состоявшейся более
60-ти лет тому назад.
продолжение: http://www.proza.ru/2019/02/16/716