Стихотворение дня

               
Ровно в двенадцать часов по полудни кувшин с искусственными цветами на подоконнике, покачнувшись, дрогнул, поддавшись мощной вибрации гулкого, надрывно - нутряного звука. Ударив изящным молоточком по уродливо изогнутой старой медной тарелке, служившей гонгом, Тобиас, выждав небольшую паузу, тихим, без эмоций голосом произнес: «Стихотворение дня», и принялся скрупулёзно читать из заложенной на нужной странице книги непонятный и долгий текст.
Этой ночью он плохо спал, что стало уже обыкновением после неудавшегося, опустошившего его романа. С трудом очнувшись от тяжелого предрассветного сна, он еще находился под впечатлением приснившегося болота, из которого никак не мог выбраться, и все барахтался, и барахтался в мутной, и вязкой топи. Хмурый день навис свинцовыми тучами, не предвещая ничего хорошего.
Стихотворение было как раз об этом, о таких же переживаниях, и задевало душу каждым словом, выворачивало наизнанку.
Он читал с наслаждением, смакуя каждый звук, вздыхая и подкашливая от глубины охватившего чувства потери. Ком подступил к горлу, дыхание прерывалось вместе с каждой строкой, сердце колотилось в унисон разбитому сердцу автора… Это было безмолвное рыдание ушедшей любви… Почти что стенания. Кульминация. Апофеоз.
Тобиас непременно хотел разделить со слушателями всю эту дивную поэзию боли, исходившую из глубинных, непознанных тайников.
Тексты для чтения он подбирал с исключительной тщательностью. Начинал беспокоится за полторы-две недели. По вечерам звонил знакомой коллеге-библиотекарше, и, вопреки ворчанию ее недовольного поздними звонками мужа, подолгу обсуждал с ней что именно прочтет, предлагал прослушать на выбор несколько отобранных стихотворений. Отдельно обсуждалось стоит ли называть автора вначале, или в конце, надо ли делать перерыв между первым и вторым абзацами, и другие важные моменты.
Заложенная на нужной странице книга затем долго лежала на его рабочем столе, и, время от времени он ее открывал, и прочувственно читал тот или иной столбец, сверял правильность ударения, и расстановки акцентов.
Чтобы, когда наступит среда, без пяти минут двенадцать, собрать весь полагающийся арсенал, и решительно шагнуть в дверной проем, словно актер на подмостки сцены, в самый центр муниципального кафе, располагавшегося на одном этаже с конторой помощи новым гражданам и той самой районной библиотекой, которой он отдал лучшие годы своей жизни.
В кафе его уже ждали благодарные слушатели.
Это были, как правило, одни и те же лица: пришедшие посудачить о своем, о женском подруги продавщицы - восточного колорита ухоженной дамы средних лет, всегда под очень ярким макияжем, с подкрученными накладными ресницами, и длинными малиновыми ногтями.
Вполоборота слушая и поддакивая, она неторопливо раскладывала в витрине недорогие свежие бутерброды, и переливала из кофеварки в термос горячий кофе.
В зависимости от напряженности и важности обсуждаемой темы, подруги рассаживались то по одну, то по другую сторону прилавка, и шепотом, на родном фарси  переговаривались, не обращая внимание на компактно располагавшихся неподалеку в низких креслах  за журнальными столиками африканских мужчин, сосредоточенно рассматривающих заголовки центральных и местных газет, любезно раскладываемых по утрам персоналом библиотеки на специальную длинную полку вдоль стены.
При этом никого из присутствующих, кажется, не смущал царящий в помещении тяжелый, тошнотворный, гнилостный запах, распространяемый одиноко-сидящим за центральным столиком глухонемым Йоргеном, странного вида, достигшим возраста взрослого мужчины, но не перешагнувшем в сознании развития ребенка. Он приходил к открытию кафе, и смиренно сидел за ближайшим к прилавку столиком в ожидании непременного угощения в виде остатков кофе из термоса, или развалившегося бутерброда, или сломанного печенья из картонной коробки. Большие руки, подрагивая, лежали на столе, грудь украшали многочисленные невесть откуда взявшиеся побрякушки, выполняющие роль орденов и медалей. Иногда он отрывисто и напряженно мычал, выражая свое желание, и его каким-то образом понимали, и старались помочь. Однажды летом, очевидно, изнывая от неимоверной жары, Йорген пришел наполовину голым, в коротких шортах, и резиновых сапогах. Продавщице пришлось написать ему на обрывке бумаги большими корявыми буквами «Прошу одеться!», после чего он удалился, а потом уж стал приходить в застиранной нательной майке.
Посетители кафе занимались каждый как бы своими делами, но, в то же самое время в воздухе висело тревожное ожидание. И вот, наконец, когда появлялся Тобиас, они замирали, предаваясь особому ритуалу.
Короткое приветствие «Хей». Гонг. Пауза. Стихотворение дня.
Пока Тобиас старательно произносил недосягаемые пониманию, извлекаемые из пожелтевшей книги тексты, притихшие подруги продавщицы рассматривали его взлохмаченные седые волосы, и помятую, иногда даже в пятнах рубашку, выношенные джинсы, и старые кроссовки, жалея, представляли себе его скучную, одинокую жизнь, в которой явно отсутствовали признаки заботливой женщины, и тут же мысленно переносились к своим поплечникам, и к предстоящей стряпне на ужин,  и к проблемам надоевшего быта.
Африканские мужчины завороженно вперялись долгим грустным взглядом, попадая в такт тревожных и гортанных звуков, и ощущали волнение, охватывающее каждый раз, когда думы уносили их в прошлое, на любимую родину, и вспоминали жаркие просторы, и радостные собрания сельчан, и суровые лица старейшин, и гонг, и танцы… Благосклонно качали головами, вслушиваясь в мелодику слов.
Йорген же старался держать в поле зрения не только Тобиаса, но и прилавок с бутербродами, и застывшую на время продавщицу, чтобы не упустить момент, когда все очнется и задвигается, и она взглядом позовет его, подняв над головой опустевший термос:
 – Хочешь?
Трудно сказать как долго длилось для каждого личное сопереживание чтению. Но завершалось всегда одинаково, в той же самой последовательности: Тобиас, не поднимая головы, закрывал книгу, сгребал молоточек и гонг, брякнув напоследок, и, кивнув, удалялся в библиотеку.
Словно бы сбросив колдовские чары, слушатели оживали, и вновь принимались каждый за свое, договаривать недосказанное, пролистывать недосмотренное, дожевывать недоеденное. Словом, все то, что обычно сопровождает досуг одиноких и неустроенных людей, приходящих коротать время в компании себе подобных.
Бывало, что Тобиас опаздывал, или, что было невероятно огорчительно, не приходил вовсе по неизвестным личным причинам, связанным с поворотами состояния его душевного здоровья.
В таких случаях, едва стрелки часов приближались к полудню, кто-нибудь из африканских мужчин медленно повертывал огромный циферблат ручных часов и подносил его ближе к лицу. Недоуменно взглянув, поворачивался к присутствующим, и обменивался с ними короткими репликами на родном языке, очевидно обозначающими что-то типа:
- Ну, и где же он?
- Да, уже пора.
- Уже 12?
- Да, уже 12!
Затем они все вместе вопросительно смотрели на продавщицу.
Та привычным жестом потягивала крутящийся на подставке рулон, умело отрывала внушительный кусок прозрачного тонкого целлофана, и заворачивала в него пузатенький бутерброд с желтым сыром, одновременно говоря что-то в сторону притихших подружек, но очень тихо, так, что никто не мог разобрать что именно.
- Может спросим в рецепшион?
- Давай! Спроси!
И кто-нибудь из них продвигался в сторону согнувшейся над бумагами тоненькой девушки с шелковистыми длинными волосами, и, с трудом выговаривая сложные слова, сдавленным от волнения голосом проговаривал:
- А почему нету этого, с гонгом?
- Сейчас узнаю, – вежливо отвечала она, и звонила в библиотеку. Дальше следовало объяснение, - либо: «скоро придет, подождите, опаздывает», либо: «сегодня не будет, он заболел». Какое же это было досаднейшее известие!
Ведь следуя заведенному ритуалу «стихотворения дня» – вначале гонг, потом завывающе-гнусавое чтение из книги, как священник с амвона, - день наполнялся особым смыслом, вроде обретения благословения, и веяло спокойствием и домашним уютом. Когда же ритуал нарушался по той, или иной причине, воздух заполнялся беспокойством и неуверенностью, тревожностью даже.
- А когда придет? – заговорщицки спрашивали опять погрузившуюся было в бумаги вежливую девушку.
- Не знаю, - искренне отвечала та.
Но и это постепенно обрело значение, как часть обновленного ритуала, и восполняло нарушенный баланс.
Понемногу жизнь входила в свои права, наполняясь содержанием и смыслом: опустевшее пространство с четырьмя круглыми стоиками, и светлого дерева венские стульчики вокруг них, и мягко светящийся торшер на выгнутой ножке, и продавщица за прилавком, мирно переговаривающаяся со своими подругами, и полка со свежими газетами, и кувшин с искусственными цветами на подоконнике, – все это вновь казалось знакомым и родным.
- Она не знает. – Успокаивающе передавали друг другу африканские мужчины.
- Не знает?
- Нет.
- Ничего не сказала?
- Нет, не сказала.
- Ну, придет же в следующую среду?
- Наверно, придет.
- Стихотворение дня?!